— Ты знаешь, какой смертельной опасности подвергался Одиссей, вступая в схватку с разъяренной толпой женихов. Одно неосторожное слово могло сорвать его планы и поставить под угрозу его собственную жизнь и жизнь Телемаха. Уж не боишься ли ты принять Одиссея в свои объятия потому, что остерегаешься чьей-либо мести? Мне трудно понять твои мысли и подозрения, но и тут я могу тебя успокоить, потому что никто из женихов не ушел от меча Одиссея и Телемаха: все они лежат в лужах крови, а верные служанки окуривают дом серой, чтобы очистить большой зал для пиршеств. Одиссей сидит перед очагом и ждет, когда ты спустишься и обнимешь его теперь, когда месть свершена и ты свободна от осаждавших тебя женихов.
— Боги не терпят обид и злонамеренности, — ответила я Эвриклее, — потому они, наверно, водили рукой этого незнакомца. Чужеземец очень силен и хитер, но он сам сказал, что, победив в состязании, не станет домогаться моей руки. Мог бы нечто подобное сказать Одиссей?
После этих слов Эвриклея некоторое время помолчала, пораженная твердостью, с какой я отказывалась признать Одиссеем незнакомца, расправившегося с женихами.
— Речь идет об очень сильном и хитроумном человеке, дорогая моя Пенелопа, — промолвила наконец старая няня, — но кто на свете сильнее и хитроумнее Одиссея? Кто мог согнуть лук и пропустить стрелу через двенадцать колец, а потом покончить со всеми до единого молодыми и сильными женихами? Я вижу, мои слова тебя не убеждают, и не обижаюсь на тебя, хотя и сознаю свою правоту, но то, что я тебе рассказала и что ты сама видела, прячась за занавесом, должно было тебя убедить. Я понимаю, сердце твое за столько лет ожидания отвердело, как камень. Но теперь пора уже отбросить недоверие и положиться на милость судьбы: ведь высокомерно отвергать дар, который боги принесли тебе на золотом блюде, значит глубоко оскорбить их, пренебречь их волей и благорасположением к тебе.
Признаюсь, грустные слова Эвриклеи больно меня задели, но в ответ каждая моя фраза была по-прежнему продиктована уязвленной гордостью:
— Прежде чем спуститься в зал, я должна избавиться от множества нехороших мыслей, отвести взгляд от неба, сбивающего меня с толку всеми этими птицами, которые с пронзительными криками носятся вокруг дома. Твои слова не рассеяли моих подозрений относительно смелого и жестокого чужеземца, сумевшего не только согнуть лук Одиссея, но и схватиться вместе с Телемахом и двумя пастухами с многочисленными женихами, засевшими в моем доме, и убить их. Я могу, если тебе угодно, восхищаться его отвагой и, как было обещано, наградить его хитоном, туникой и хорошими прочными сандалиями, чтобы он мог продолжить свои странствия. Но не требуй от меня большего. Мне еще остается похвалить Телемаха за то, что он сумел найти такого могучего союзника, чтобы вновь завладеть тем, что у него отняли силой, но ты не можешь требовать, чтобы я признала этого бродягу-чужестранца своим мужем только потому, что он убил всех остальных претендентов. Может, по-твоему, я должна возражать ему, если он сам заявил, что не стремился к женитьбе? Я, живущая в одиночестве, жду не просто смелого человека, а своего Одиссея. На свете много сильных и смелых мужчин, были такие и среди женихов, но Одиссей — один, и я жду его, дорогая Эвриклея, хотя на ею возвращение у меня осталось совсем мало надежды. До тех пор, пока не станет точно известно, что Одиссея поглотила морская пучина или что он погиб от рук разбойников, я буду ждать его и не поддамся на наивные и пламенные речи моей старой няни. Я знаю, тебя огорчает, что я живу одна, и мне понятны твои добрые чувства, но я не ищу себе просто мужа. В противном случае я вышла бы замуж за кого-нибудь из женихов. Я знаю, что надежд на возвращение Одиссея мало, но я по-прежнему живу ими и никаких других способов избавиться от своего одиночества не ищу и не нуждаюсь в них.
Я понимала, что Эвриклея будет настаивать на своем.
— На протяжении стольких лет ты презирала женихов, засевших в твоем доме и испоганивших даже его камни, а теперь я слышу слова, отзывающиеся болью в моих ушах. Я пришла не для того, чтобы предлагать тебе вступить в брак с безвестным героем или с хвастуном. Я утверждаю, что гость, которого ввел в твой дом Телемах, — Одиссей. И эту правду ты отвергаешь под сотней предлогов. Мой возраст и опыт не обманывают меня, и когда ты сядешь рядом с ним перед очагом, где он ждет тебя, то сама узнаешь его, и не только по внешнему виду, но по взгляду, по голосу, по каждому жесту, по всему тому, что подскажет тебе любовь. Если только многолетняя разлука не отняла у тебя зрение и слух и не вытравила из памяти чувства, которые когда-то вас соединяли.
Я погладила Эвриклею по седым волосам, но решила не поддаваться ее уговорам.
— Твои горькие слова и долг гостеприимства вынуждают меня спуститься в пиршественный зал, но прежде чем я предстану перед иноземцем, проявившим такую храбрость и принадлежащим, как говорят, к знатному роду, мне надо одеться, как подобает царице.
Старая няня Эвриклея молча причесала меня и помогла закрепить волосы на затылке золотой заколкой. Потом она вынула из сундука самую красивую мою льняную тунику и разложила ее на постели вместе с хитоном, украшенным золотистой бахромой. Но когда я потянулась к ларцу за лазуритовым ожерельем, Эвриклея стала меня отговаривать:
— Зачем, о Пенелопа, ты хочешь надеть ожерелье, которое Одиссей не может узнать? Лучше бросить его на дно морское, чем заронить лишние подозрения в сердце своего супруга. Уж если ты хочешь сохранить ожерелье, прошу тебя, не показывай его именно сегодня.
— Нашему гостю уже знакомо это украшение, но если бы я верила, что меня ждет Одиссей, то никогда бы больше не надела эти камни. Ты же сама видишь, что лазурит очень идет к моей тунике цвета морской воды, а сверкающие в камнях золотые блестки подходят к золотистой бахроме хитона. Я очень редко принимаю иноземных гостей в своем доме и сегодня хочу одеться соответственно случаю. Даже в горе и печали каждая женщина хранит в душе толику тщеславия.
Эвриклея молча вышла из комнаты, даже не удосужившись помочь мне одеться. Пришлось позвать бессловесную Эвриному — еще одну няню, живущую во дворце со времен моего замужества. Она помогла мне облачиться в тунику и хитон и окончательно привести в порядок прическу.
Одиссей
Мне захотелось предстать перед Пенелопой все в том же нищенском рубище, в котором я вошел в свой дом и взял в руки орудие мести. Пенелопа спустилась по лестнице, величественно приветствовав меня легким кивком. Что же это, подумал я, Эвриклея ничего ей не сказала? Нет, не понять мне высокомерной повадки, ледяного взгляда царицы, словно расправа над женихами не принесла ей радости долгожданного освобождения, а лишь раздосадовала и даже оскорбила ее. Она села перед очагом напротив меня, не проронив ни слова.
На помощь мне из глубины зала пришел Телемах и обратился к матери со словами сурового упрека:
— О моя печальная мать с бесчувственным сердцем, почему ты не обнимешь отца, вернувшегося после стольких лет на родину и с великой опасностью для жизни сумевшего освободить наш дом, зачумленный женихами? Что тревожит твою душу? Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать своему супругу? Почему ты нн о чем его не спрашиваешь? Он смиренно решил предстать перед тобой в отрепьях нищего и теперь вымаливает у тебя хоть улыбку, хоть одно ласковое слово. Ни слезинки не вижу я в твоих глазах, ни единое слово не сорвалось с твоих уст.
— Среди тысячи мужчин, — отвечала Пенелопа, — я узнала бы Одиссея даже через сто лет. Но этот незнакомец — нищий ли он, или отпрыск славного рода — всего лишь подобие Одиссея, притворщик, с помощью лжи проникший в наш дом. Он был тебе прекрасным союзником в борьбе с женихами, и теперь ты многим обязан ему, но не можешь же ты отдать ему в награду свою мать, как какой-то меновой товар. Отнесись с уважением к моим чувствам, Телемах, и позволь мне самой решать, кто это — самозванец или человек, с лица которого прошедшие годы стерли черты Одиссея до такой степени, что я больше не узнаю его. Но если война и долгие странствия на обратном пути так глубоко его изменили, тогда пусть будут прокляты и эта война, и эти странствия. Телемаха возмутили слова матери.
— Неужели, если ты не узнаешь его в лицо, тебе ничего не говорит твое сердце?
— Не забывай, Телемах, что ты был совсем маленьким, когда твой отец отправился на Троянскую войну, и потому ты с такой легкостью поддался обману, который замыслил этот незнакомец. Но я в день его отъезда была женщиной, а не девочкой, так что позволь уж мне решать, он это или не он, и постарайся не бросать мне столь бессмысленных упреков.
При этих словах Пенелопы я почувствовал, как леденеет мое сердце. Итак, Пенелопа не узнает меня и упрекает Телемаха в том, что он хочет превратить ее в меновой товар. А я, по ее мнению, самозванец. За что боги так ополчились против меня и изгнали из сердца Пенелопы? Должен сказать, что лишь в одном она права — когда проклинает войну и мой слишком затянувшийся обратный путь.
— Душа моя, — сказал я ей, — целых двадцать лет мечтал я об этом дне. О тебе я думал у стен Трои, когда на ахейское войско опускалась темнота; о тебе я всегда говорил с моими соратниками, о тебе я с любовью вспоминал всякий раз, отправляясь на опасную вылазку. К тебе устремлялись мои мысли, когда буря швыряла мое судно во враждебных водах или когда кровожадный Полифем заточил нас в своей пещере и сгубил моих лучших товарищей. А теперь, когда я освободил дом от всех женихов, ты смотришь на меня как на чужеземца, советуешь мне покинуть остров и родной дом. Многие годы я слушал твой голос в блестящей раковине, которую яростная волна вырвала у меня из рук во время кораблекрушения, так что же, вместе с раковиной я потерял и свою жену?
Когда я произносил эти слова, мне опять не удалось сдержать предательских слез, покатившихся по моим щекам.
— Вот доказательство того, что этот бродяга — не Одиссей, — воскликнула Пенелопа, обращаясь к Телемаху. — Одиссей был тверд сердцем, и я никогда не видела на его глазах слез, даже тогда, когда он прощался со мной, поднимаясь на корабль, чтобы плыть к Трое с другими ахейцами. Слезы не подобают Одиссею: за всю нашу совместную жизнь я не видела его плачущим ни от радости, ни от горя. Мужчина, бесстыдно проливающий слезы перед женщиной, не может быть Одиссеем. Пусть этот человек отправляется искать свою судьбу в других местах. Ты, Телемах, дай ему тунику и шерстяной хитон, а скоро будут готовы и его сандалии. И позаботься о том, чтобы его вознаградили за доблесть, которую он проявил, помогая тебе покончить с ненавистными женихами и отвоевать свое царство. Помни также, что вознаграждение должно быть щедрым. А если этот чужеземец захочет отдохнуть здесь как наш гость, прими его радушно, пусть он получит место за нашим столом и постель в нашем доме.
Так я и знал, что эти неожиданные и неуместные слезы обязательно опозорят и унизят меня. Слезы не подобают Одиссею, сказала Пенелопа, и разве она была не права? Эта предательская слабость преследует меня с тех пор, как я высадился на своем острове. И вот после того, как я уничтожил женихов, одолев все тяготы и опасности, мне самому нанесли поражение слезы.
— Возможно, эти пропитанные кровью нищенские отрепья искажают мой облик, — сказал я Пенелопе, — пора, видно, надеть мне тунику и хитон, которые ты мне великодушно подарила. Пусть старая няня Эвриклея омоет и умастит мое тело, чтобы я стал достойным твоего гостеприимства. Смею ли я сесть за твой стол в этих лохмотьях, которые помогли мне обмануть тех, кто силой захватил мой дом и отнял у меня власть, но которые, увы, обманули и мою супругу?
— Я приказала швеям сшить одежду, достойную нашего гостя, — сказала Пенелопа, обращаясь к Телемаху, — но нм еще понадобится некоторое время, чтобы закончить работу.
И тут вновь заговорил Телемах:
— Прошу тебя, о моя мать, предложить нашему гостю, которого я считаю своим отцом, одежды Одиссея, которые ты хранишь в глубоком сундуке в верхних покоях. Хоть ты и не признаешь в нашем госте своего мужа, позволь мне принять это решение, всю ответственность за которое я беру на себя. Моя воля такова: пусть наш гость наденет одежды Одиссея, которые тщательно хранились как память о нем в надежде на его возвращение. Я утверждаю, что мой отец Одиссей вернулся и с честью может носить платье, сохранившееся с давних времен.
— Подчиняюсь твоей воле, — ответила Пенелопа, — хотя мне тяжело прикасаться к одеждам Одиссея ради того, чтобы этот бродяга мог, как ты наивно полагаешь, принять облик царя Итаки. Я сама пойду и открою сундук ключом, который тщательно берегла все эти годы, но платье Одиссея не поможет убедить меня в том, что претензии этого человека обоснованны. А пока пусть гость приготовится, смоет со своего тела грязь и кровь, прежде чем надеть драгоценные одежды царя Итаки.
Старая няня Эвриклея отвела меня в один из уголков большого зала и, усадив на скамью, опытной рукой обмыла мое тело мягкой губкой, смоченной в горячей воде и огуречном настое, а под конец умастила меня прозрачнейшим оливковым маслом, старательно массируя руки и ноги, чтобы они стали блестящими и гладкими. Старуха делала все это молча, а я не хотел задавать ей во время омовения никаких вопросов. Я вошел в свой собственный дом неузнанным, теперь же Пенелопа сделала меня и вовсе ему чужим, и хотя подлинный Одиссей был у нее перед глазами, она гонялась за какой-то тенью. Да, я стал унылой тенью человека, злоключениям которою, как видно, не будет конца. Без признания Пенелопы я становлюсь нищим, которым раньше только прикидывался, жертвой своего притворства. В какое же ничтожество я превратился! Выходит, я все еще Никто, как назвал себя Полифему? Но я же не в пещере циклопа, я — у себя на родине, в своем царстве, перед Пенелопой, которая смотрит на меня так отчужденно.
Наконец две служанки принесли белую льняную тунику и пурпурный хитон с серебристыми узорами. Я с трудом натянул тунику, которая стала узка в плечах, да и вообще была мне мала, постарался прикрыть слишком тесную тунику пурпурным хитоном и робко предстал перед Пенелопой, из-за упрямства которой мне самому приходится сомневаться, что я — это я.
Пенелопа
Я согласилась с предложением, а вернее — с приказом Телемаха надеть на Одиссея тунику и хитон Одиссея. Поднявшись по лестнице, я сверху подглядывала за его омовением и. к удивлению своему, заметила, что на теле Одиссея нет шрамов и рубцов, какими, следует думать, обычно покрыты тела старых, закаленных в боях воинов. Если не считать рубца на ноге, все его тело было блестящим и крепким, словно отлитым из бронзы.
Когда он подошел ко мне в своей старой, ставшей ему слишком тесной тунике, я ничего не сказала, ведь на то у нас и глаза, чтобы видеть, но сердце мое содрогнулось от горя. Кто теперь вернет мне все годы, отнятые у меня богами? Свои дни Одиссей проводил в битвах, а потом в приключениях и скитаниях по белому свету, но я-то ждала его, пребывая в одиночестве, как в тюрьме, хотя меня и осаждала целая толпа женихов. Никогда мне уже не вернуть утерянное время и нашу любовь, о которой я всегда помнила. Но память — это нс жизнь. Надеяться и ждать — не значит жить.
Одиссей еще красив и силен, хоть выглядит не таким уж героем в тесной одежде со следами плесени на белоснежной ткани. Но вот он стоит передо мной, и я думаю: что он пережил по окончании войны? Одиссей всегда был опытным мореплавателем, и море не могло его обмануть, как какого-то новичка. Тогда почему он предпочел смертельную опасность в морских бурях, в пещере Полифема и в водоворотах между Сциллой и Харибдой немедленному возвращению на Итаку?
Уж не для того ли этот великий выдумщик и притворщик пустился в приключения, чтобы иметь возможность потом рассказывать о них? Слышала я, что в царстве феаков он так очаровал всех своими историями, что его не хотели даже отпускать. Поэтому, наверное, он пробыл там так долго, и поэтому его осыпали всякими дарами, когда он покидал остров. Кто-то говорил мне о Навсикае — дочери пригласившего его царя, которая якобы влюбилась в славного героя, вышедшего нагишом из бушующего моря. Но кто теперь отличит правду от лжи? И какой в этом смысл?
Одиссей тщеславен, и я заранее знаю, что после расправы над женихами он тысячу раз — и здесь, в доме, и в других местах — будет повторять рассказ об этой бойне, и каждый новый рассказ будет отличаться от прежних в зависимости от погоды, настроения и от того, кто его слушает. Уже тогда, когда Одиссей переоделся нищим, чтобы схватиться с женихами и поразить их стрелами и мечом, он думал, какой чудесной историей все это может обернуться в долгие зимние вечера у очага.
Короче говоря, Одиссей не только повествует о том, что с ним происходило, но и сам предопределяет события, о которых потом можно будет рассказывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16