или, что тоже не исключено, облегчая переход к разговору.
– А ты заметил, – полюбопытствовала она, – что виноград на лозах уже наливается?
Домино гадала про себя, не удастся ли уговорить гостя задержаться до сбора урожая и до последующих винодельческих трудов. В конце концов, будет только справедливо, говорила она, если он посодействует в пополнении запасов буфетной, им же по большей части и опустошенной. Разумеется, она понимает, как ему не терпится вернуться в Перу, и, вне всякого сомнения, в силу причин весьма веских…
Свиттерс, перебив ее на полуслове, признался, что всю жизнь мечтал поучаствовать в плясках на винограде – его всегда тянуло попрыгать вверх-вниз на бочонках с ягодами, так, чтобы его ступни, в том числе и между пальцами, сделались фиолетовыми под стать баклажанам или яичкам; те же, кто способен устоять перед искушением подавить виноград босыми ногами, никогда не внушали ему доверия; но, увы, он всерьез опасается, что от подобных экзерсисов на ходулях мало как радости, так и пользы.
– Глупый, – пожурила его Домино. – Мы тут не какие-нибудь крестьяне босоногие. Мы используем пресс.
А затем, словно отчасти сомневаясь, что собеседнику вполне понятно слово «пресс» в значении отделения твердых частиц от соков, она расстегнула ему ширинку и запустила руку ему в штаны. Едва коснувшись живой плоти, она испуганно отдернулась – так, словно, потянувшись за веревкой, по ошибке схватила змею. Свиттерсу это пришлось по душе: в его глазах такая реакция умерила ее дерзость и восстановила целомудрие; однако пришлось ему по душе и то, как, на сей раз более осторожно, ее пальцы вновь легли на псевдовиноградную гроздь и постепенно сжались крепче. Они поцеловались. Домино надавила. Надавила снова и снова, ритмично (слушаясь инстинкта?), то ослабляя нажим, то увеличивая. И очень скоро демонстрация давильного пресса принесла наглядные результаты. Нужно ли говорить, что никто и не подумал разливать в бутылки «Шато де Свиттерс Божоле Нуво», но трудно не согласиться с тем, что давильня была – что надо.
Ночь они провели в объятиях друг друга, засыпая лишь урывками, – столько новизны заключал в себе их романтический союз и таким потрясением оказался для обоих. Незадолго до того, как солнце заявило свои права на их лоскут сирийского неба, Свиттерс согласился остаться в оазисе до конца октября. Причем оба отлично знали, что ни ее просьба, ни его согласие едва ли имеют отношение к сбору винограда как таковому.
Прибыл грузовик с припасами; привез бензин, муку, мыло, масло для готовки, сахар, зубную пасту и соль. А еще – журналы и почту. В почте обнаружился финансовый отчет дамаскского банка, с которым пахомианки вели дела, – и последняя строчка выглядела не то чтобы вдохновляюще. Столь мало пожертвований поступило на их счет (вдовушки из Чикаго и Мадрида прислали им по сто долларов каждая, Соль Глиссант, похоже, вовсе о них позабыл), что Домино велела водителю на следующий приезд вдвое урезать их поставку бензина и не привозить более ни зубной пасты, ни растительного масла. Зубы они станут чистить солью, а масло попытаются жать сами из грецких орехов: те как раз скоро созреют. Кроме того, Домино отказалась от газет и журналов: новости они и по Интернету узнавать могут. Для Свиттерса она заказала (и оплатила Свиттерсовыми же немецкими марками) пять упаковок сигар, десять упаковок бритвенных лезвий и шесть упаковок пива. Водитель – а он понятия не имел о том, что в монастыре обосновался мужчина, – глянул на нее как-то подозрительно.
Позже, когда грузовик уехал, Свиттерс, до поры прятавшийся, задумчиво сказал:
– Впервые за пять с лишним месяцев я что-то покупаю – и за это время ни единая живая душа не попыталась меня загипнотизировать, очаровать, умаслить, обмануть или запугать, чтобы заставить приобрести какие-то товары или услуги. Ты и представить себе не можешь, какой целомудренной чистотой от этого веет.
Не то чтобы, прожив так долго в свободной от рекламы зоне, Домино была способна понять эти слова; напротив, она задумалась про себя, а уж не скуповат ли ее собеседник. Но, с другой стороны, не Свиттерс ли предложил заплатить баснословную (по ее представлениям) сумму за щепоть гашиша, если только она подъедет с этим к водителю. Домино, конечно, отказалась.
В почте обнаружилась также открытка без подписи, адресованная аббатисе Кроэтине, со штемпелем Лиссабона. Все тут же решили, что открытка от Фанни, хотя никому вроде бы не доводилось видеть образчиков ее почерка. Надпись на скверном французском гласила: «Я храню вашу тайну. До поры до времени!»
Красавицу-под-Маской что-то крайне беспокоило: очень может быть, что и пресловутая загадочная открытка. Или, может статься, дело было в том, что их ежедневные всепоглощающие экскурсии по сетевым сайтам не приносили желанных ей плодов и результатов. Скорее всего удручали ее и открытка, и неудовлетворительная информация. Как бы то ни было, аббатиса начала постепенно сокращать свои визиты к компьютеру, и, похоже, в октябре процесс старения для нее ускорился. Ее кожа, до сих пор неестественно гладкая, понемногу пошла морщинами. Ее тускнеющие глаза померкли еще больше, а осанка, до поры прямая и столь же исполненная врожденного достоинства, как флагшток – помпезности, начала словно бы оседать, как если бы она, подобно Скитеру Вашингтону, слишком много ночей подряд горбилась за пианино. Свиттерс сильно подозревал, что компьютеры сами по себе вызывают преждевременное старение; и, со всей очевидностью, аббатису давно уже тянула к земле сила тяжести; но гнело ее и еще что-то – сминая кожу складками и пригибая к земле. Вот только бородавка вроде бы оставалась неизменной и незыблемой: сгусток красной глины с презренных полей Марса.
Как заместитель командующего в обители Домино наверняка разделяла все тетушкины заботы, однако Свиттерсу она казалась еще более сияющей и жизнерадостной, нежели когда-либо. Проще всего было бы списать это на любовь, и, пожалуй, заслуга любви в том и впрямь заключалась немалая, но ни Домино, ни Свиттерс не принадлежали к тому типу людей, что позволяют Купидону полностью перекроить свою личность. Вне всякого сомнения, эта любовная связь несказанно их радовала и даже завораживала: они были глубоко заинтригованы друг другом – однако и от сомнений свободны не были; оба склонны были воспринимать сей роман скептически и даже порой насмешливо.
При том, что на людях они своих чувств не выказывали, очень скоро об их романе знали все – и кое-кто из сестер, в частности, обе Марии, остались весьма недовольны. Что до Бобби Кейса, Свиттерс сообщил ему только то, что отложил свое возвращение на Амазонку на месяц. Тем не менее Бобби высказал вполне себе справедливую догадку о причине задержки и отчитал Свиттерса: головой, дескать, надо думать, а не головкой сами знаете чего. Бобби также, воспользовавшись моментом, прислал ему фотографию своей нынешней подружки, окинавской милашки, судя по виду – ни днем не старше пятнадцати. Тот факт, что Домино годилась девочке в матери (а при благоприятных обстоятельствах и в бабушки), Свиттерса вроде бы нимало не задевал; да он скорее всего вообще ни о чем таком не задумывался.
Каждую ночь, где-нибудь между девятью и десятью, он прислонял свои ходули к глинобитной стене башни и карабкался по длинной приставной лестнице наверх – в «Будуар Рапунцель», как сам он окрестил это место. Там он перекатывался на ковер, пристраивал ноги на цилиндрическую подушечку и, наблюдая, как мимо скользят звезды, точно освещенные иллюминаторы роскошного лайнера, дожидался Домино. Та обычно приходила ровно в десять – ничуть не запыхавшись при подъеме, – стягивала через голову платье и, нагая, устраивалась рядышком. В отличие от иных знакомых ему женщин она умела расстаться с одеждой, не развеяв при этом ореола таинственности.
Опыт подсказывал Свиттерсу, что женщины определенного возраста зачастую перестают следить за собой. Становятся неряшливы, «опускаются». Свиттерс их не винил: в конце концов, не он ли искренне терпеть не мог «техническое обслуживание»? Безусловно, отчасти их вульгарная безвкусица являлась следствием тривиальной лености, разочарования и капитуляции: они махнули рукой на себя самих и на жизнь. Однако слишком часто они просто-напросто обессилели, устали обихаживать ораву детишек в придачу к беспомощным тупоголовым любителям гольфа, с которыми их навеки связал закон. Не потому ли в Домино по-прежнему тлела искра Божья, что она не была ни затурканной женой и матерью, ни «железной» карьеристкой из породы старых дев? Не потому ли, что она вовеки не скомпрометировала себя отчаянной и неизменно иллюзорной погоней за стабильностью и надежностью? Свиттерс не знал. Дай не стремился узнать. Девизом его было: «Дареному лыку в зубы не смотрят». Какова бы Домино ни была в юности, Свиттерс очень подозревал, что с возрастом она сделалась более таинственной, более чарующей. Она называла себя «возрожденной девственницей», и однажды ночью, ближе к концу октябрьской отсрочки, Свиттерс узнал, что понимать это следовало в буквальном смысле.
Домино спросила, празднует ли он Рождество, и Свиттерс ответствовал, что в календаре наберется очень мало дней, которые он бы не отпраздновал, воспользовавшись ничтожнейшим из предлогов. Но ведь Рождество – совершенно особенный праздник, запротестовала Домино, в этот день, предполагается, родился Иисус Христос – или в это Свиттерс тоже не верит?
– Хм… ну, видишь ли, Домино, в чем дело: я всегда полагал, что всякий раз, как рождается дитя, в мир возвращается Божественное. О'кей? В этом – смысл истории про Рождество. А всякий раз, когда чистоту ребенка растлевает общество, повторяется история с Распятием. Ваш Иисус символизирует это дитя, этот чистый дух, и, как суррогат такового, возрождается и бывает казнен снова и снова, еще раз и еще, всякий раз, как мы вдыхаем и выдыхаем, а вовсе не только в день весеннего равноденствия и двадцать пятого декабря.
Домино надолго задумалась – и наконец сменила тему. Очень скоро они уже целовались по обыкновению своему, и когда она отклонила его попытки раздвинуть ей ноги – к тому времени отказ тоже стал частью ритуала, – она – опять-таки, как обычно, – взялась за выпуклость в его расцвеченных мишками панда трусах. Уже давно эти двое вели себя едва ли не в соответствии со сценарием.
Очевидно, Свиттерсу хотелось большего, но он не настаивал и не жаловался. Французы уверяют, будто лучшее, что есть в интрижке, – это подъем по лестнице. Желание почти всегда волнует куда больше, нежели утоление. По всей видимости, Свиттерс был настолько захвачен выплеснувшимся желанием, своего рода целомудренно-гадкой близостью, Сюзеобразностыо их ласк, если угодно, что, когда Домино спросила, довольно ли ему ее мануальных манипуляций, он ответил лишь, что она на диво в таковых искусна.
– Просто чувствуешь себя жезлом на параде в день встречи выпускников.
– Наверное, не следовало бы тебе об этом рассказывать, – промолвила Домино, опуская длинные ресницы, – но в средней школе в Филадельфии я была…
– Неужели мажореткой?
– Кем-кем? О? Нет, я была, что называется, «девочка для петтинга». Все мальчики в школе спали и видели, как бы наложить лапы на сексуальный французский пирожок, а я по доброте душевной многих привечала. И очень быстро смекнула, как доставить удовольствия, не… как же это говорится? – не доходя до конца. Трахал меня только мистер Фредерик, мой тренер по баскетболу. Собственно, один-единственный раз. Меня так совесть замучила – женатый мужчина, в два раза старше меня, – что я…
Свиттерс поцеловал ее в веки.
– Тебе не нужно ни в чем передо мной каяться. – Рассказ приятно возбуждал его, однако при этом Свиттерс чувствовал себя ужасно неловко.
– Но ты был таким терпеливым; я просто обязана все объяснить. Когда мы вернулись во Францию, я самозабвенно бросилась в объятия Церкви. И не только по причине девичьего стыда и чувства вины – я хочу, чтобы ты это знал. Всю свою жизнь я любила Христа. И Деву Марию. Особенно Деву Марию. Не буду утомлять тебя подробностями, но одно, как говорится, за другое, атому времени, как я решила принять монашество, я уже знала, как моя тетя обзавелась бородавкой на носу. И мне в голову пришла собственная идея. Я стала молиться о возвращении мне девственности. Скажешь, чистой воды безумие? Глупая девчонка, иначе и не скажешь. Но я молилась и молилась – молилась долгие годы. И спустя много времени… она выросла заново.
– Выросла заново? В смысле, девственная плева?
– Гимен. Да. Господь вернул мне гимен. И это не иллюзия. У меня есть медицинские свидетельства. Несколько докторов осмотрели меня независимо друг от друга и признали меня virgo intacta. О'кей, кому эта чумовая штука нужна? Всего-то навсего складка слизистой оболочки…
– Тоненький срез сашими.
– Но при всей его пустячности и никчемности для меня это – моя осязаемая связь с Девой Марией. А благодаря Ее неповторимому единению с человечеством – величайшая и самая привлекательная отличительная черта Богородицы – это еще и физическая связь с любовью и гуманностью, воплощением которых Она является. И этот – этот малюсенький лоскуток плоти…
– Этот лепесток соленой розы.
– …еще одно подтверждение силы молитвы. Лишиться его второй раз, впустую растратить чудо – для меня это будет очень серьезным потрясением. Допустить, чтобы этот… этот крохотны й…
– Кусочек прозрачной ветчинки.
– …этот миниатюрный…
– Бумажный тигр, что сторожит жемчужную вазочку.
– …чтобы его проткнул – пусть даже пальцем – мужчина, который значит для меня меньше, чем мое священное призвание… нет, это совершенно исключено.
В том маловероятном случае, если бы Свиттерс нуждался в напоминании о том, что мир – шизовое место, история Домино про воскресение «целки» послужила бы очень к месту. Ему потребовалась минута-другая, чтобы переварить услышанное; и сочтя разумным не спрашивать, что за мужчина может оказаться для нее столь же важен, как и ее священное призвание, Свиттерс сжал ее руку, что по-прежнему сжимала его несколько поникший член, и спросил:
– А вот это тем не менее не исключено?
– Не думаю, что Господь Всемогущий настолько coince. Ну, ханжа. Не он ли создал наши тела нам на радость? Утверждается, что Дева Мария неизменно блюла целомудрие, непорочная in partu; однако ж они с Иосифом жили в браке. Ну, как-то же она удовлетворяла его сексуальные потребности.
Представив себе Пресвятую Деву в роли, пользуясь грубым просторечием, искусницы петтинга, Свиттерс несколько опешил – при том, что охотно продолжил бы эту тему. Он вновь стиснул ее сжатую руку.
– Есть, знаешь ли, и другие возможности; другие… гм… практики, которыми они, возможно, пользовались. – Свиттерс с удовольствием отметил, что до сих пор способен вогнать ее в краску.
Домино согласилась, что да, по слухам, есть и другие… гм… практики. Особенно на Среднем Востоке. И, помолчав немного, вернулась к теме Рождества.
– Подобно Красавице-под-Маской, я люблю и чту пустыню. В этом месте я чувствую себя всего ближе к собственному дыханию – и к дыханию Бога. Единственное время, когда здесь, в глуши, я ощущаю себя неуютно, – это под Рождество. Мне так не хватает огней, родни, и веселья, и снега. – И Домино принялась рассказывать про то, как раз в год они ездили в Аллеганы срубить елочку для их дома в Пенсильвании, и про украшенные витрины в Филадельфии и Париже, про толпы, про кондитерские, про мессы при свечах в соборе Парижской Богоматери, про катание на коньках на пляс де л'Отель де Билль. Было в ней и в ее воспоминаниях о былых святочных забавах что-то трогательно-детское.
В силу ряда причин она ожидала, что приближающийся праздник Рождества, до которого оставалось еще восемь недель, окажется особенно унылым и грустным. Красавица-под-Маской устроит чудесную службу – ей они всегда удаются, – но в этом году даже в ней энергия и радость словно бы иссякли. Может быть, всему виной отлучение, может быть – их финансовая ситуация, а может быть, просто-напросто старость настигла наконец синюю ню, ибо в настроении она пребывала отнюдь не розовом. Обе Марии тоже не молодеют; Фанни сбежала и бог знает что затевает; а Зю-Зю и Боб живут в собственном мире. Ах, вот если бы в оазисе был Свиттерс! Домино знала: будь он только здесь, он непременно превратил бы их аскетическое пустынное Рождество в роскошное празднество, как на Елисейских Полях! Для всех них, но особенно – для нее. Да, безусловно, у него свои планы, ему в буквальном смысле слова необходимо встать на ноги, и она это отлично понимает, но разве опыт Красавицы-под-Маской, а также священная «бородавка» самой Домино не демонстрируют ему, чего возможно достичь силой молитвы? И, в конце-то концов, до Рождества осталось всего-то каких-то восемь недель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– А ты заметил, – полюбопытствовала она, – что виноград на лозах уже наливается?
Домино гадала про себя, не удастся ли уговорить гостя задержаться до сбора урожая и до последующих винодельческих трудов. В конце концов, будет только справедливо, говорила она, если он посодействует в пополнении запасов буфетной, им же по большей части и опустошенной. Разумеется, она понимает, как ему не терпится вернуться в Перу, и, вне всякого сомнения, в силу причин весьма веских…
Свиттерс, перебив ее на полуслове, признался, что всю жизнь мечтал поучаствовать в плясках на винограде – его всегда тянуло попрыгать вверх-вниз на бочонках с ягодами, так, чтобы его ступни, в том числе и между пальцами, сделались фиолетовыми под стать баклажанам или яичкам; те же, кто способен устоять перед искушением подавить виноград босыми ногами, никогда не внушали ему доверия; но, увы, он всерьез опасается, что от подобных экзерсисов на ходулях мало как радости, так и пользы.
– Глупый, – пожурила его Домино. – Мы тут не какие-нибудь крестьяне босоногие. Мы используем пресс.
А затем, словно отчасти сомневаясь, что собеседнику вполне понятно слово «пресс» в значении отделения твердых частиц от соков, она расстегнула ему ширинку и запустила руку ему в штаны. Едва коснувшись живой плоти, она испуганно отдернулась – так, словно, потянувшись за веревкой, по ошибке схватила змею. Свиттерсу это пришлось по душе: в его глазах такая реакция умерила ее дерзость и восстановила целомудрие; однако пришлось ему по душе и то, как, на сей раз более осторожно, ее пальцы вновь легли на псевдовиноградную гроздь и постепенно сжались крепче. Они поцеловались. Домино надавила. Надавила снова и снова, ритмично (слушаясь инстинкта?), то ослабляя нажим, то увеличивая. И очень скоро демонстрация давильного пресса принесла наглядные результаты. Нужно ли говорить, что никто и не подумал разливать в бутылки «Шато де Свиттерс Божоле Нуво», но трудно не согласиться с тем, что давильня была – что надо.
Ночь они провели в объятиях друг друга, засыпая лишь урывками, – столько новизны заключал в себе их романтический союз и таким потрясением оказался для обоих. Незадолго до того, как солнце заявило свои права на их лоскут сирийского неба, Свиттерс согласился остаться в оазисе до конца октября. Причем оба отлично знали, что ни ее просьба, ни его согласие едва ли имеют отношение к сбору винограда как таковому.
Прибыл грузовик с припасами; привез бензин, муку, мыло, масло для готовки, сахар, зубную пасту и соль. А еще – журналы и почту. В почте обнаружился финансовый отчет дамаскского банка, с которым пахомианки вели дела, – и последняя строчка выглядела не то чтобы вдохновляюще. Столь мало пожертвований поступило на их счет (вдовушки из Чикаго и Мадрида прислали им по сто долларов каждая, Соль Глиссант, похоже, вовсе о них позабыл), что Домино велела водителю на следующий приезд вдвое урезать их поставку бензина и не привозить более ни зубной пасты, ни растительного масла. Зубы они станут чистить солью, а масло попытаются жать сами из грецких орехов: те как раз скоро созреют. Кроме того, Домино отказалась от газет и журналов: новости они и по Интернету узнавать могут. Для Свиттерса она заказала (и оплатила Свиттерсовыми же немецкими марками) пять упаковок сигар, десять упаковок бритвенных лезвий и шесть упаковок пива. Водитель – а он понятия не имел о том, что в монастыре обосновался мужчина, – глянул на нее как-то подозрительно.
Позже, когда грузовик уехал, Свиттерс, до поры прятавшийся, задумчиво сказал:
– Впервые за пять с лишним месяцев я что-то покупаю – и за это время ни единая живая душа не попыталась меня загипнотизировать, очаровать, умаслить, обмануть или запугать, чтобы заставить приобрести какие-то товары или услуги. Ты и представить себе не можешь, какой целомудренной чистотой от этого веет.
Не то чтобы, прожив так долго в свободной от рекламы зоне, Домино была способна понять эти слова; напротив, она задумалась про себя, а уж не скуповат ли ее собеседник. Но, с другой стороны, не Свиттерс ли предложил заплатить баснословную (по ее представлениям) сумму за щепоть гашиша, если только она подъедет с этим к водителю. Домино, конечно, отказалась.
В почте обнаружилась также открытка без подписи, адресованная аббатисе Кроэтине, со штемпелем Лиссабона. Все тут же решили, что открытка от Фанни, хотя никому вроде бы не доводилось видеть образчиков ее почерка. Надпись на скверном французском гласила: «Я храню вашу тайну. До поры до времени!»
Красавицу-под-Маской что-то крайне беспокоило: очень может быть, что и пресловутая загадочная открытка. Или, может статься, дело было в том, что их ежедневные всепоглощающие экскурсии по сетевым сайтам не приносили желанных ей плодов и результатов. Скорее всего удручали ее и открытка, и неудовлетворительная информация. Как бы то ни было, аббатиса начала постепенно сокращать свои визиты к компьютеру, и, похоже, в октябре процесс старения для нее ускорился. Ее кожа, до сих пор неестественно гладкая, понемногу пошла морщинами. Ее тускнеющие глаза померкли еще больше, а осанка, до поры прямая и столь же исполненная врожденного достоинства, как флагшток – помпезности, начала словно бы оседать, как если бы она, подобно Скитеру Вашингтону, слишком много ночей подряд горбилась за пианино. Свиттерс сильно подозревал, что компьютеры сами по себе вызывают преждевременное старение; и, со всей очевидностью, аббатису давно уже тянула к земле сила тяжести; но гнело ее и еще что-то – сминая кожу складками и пригибая к земле. Вот только бородавка вроде бы оставалась неизменной и незыблемой: сгусток красной глины с презренных полей Марса.
Как заместитель командующего в обители Домино наверняка разделяла все тетушкины заботы, однако Свиттерсу она казалась еще более сияющей и жизнерадостной, нежели когда-либо. Проще всего было бы списать это на любовь, и, пожалуй, заслуга любви в том и впрямь заключалась немалая, но ни Домино, ни Свиттерс не принадлежали к тому типу людей, что позволяют Купидону полностью перекроить свою личность. Вне всякого сомнения, эта любовная связь несказанно их радовала и даже завораживала: они были глубоко заинтригованы друг другом – однако и от сомнений свободны не были; оба склонны были воспринимать сей роман скептически и даже порой насмешливо.
При том, что на людях они своих чувств не выказывали, очень скоро об их романе знали все – и кое-кто из сестер, в частности, обе Марии, остались весьма недовольны. Что до Бобби Кейса, Свиттерс сообщил ему только то, что отложил свое возвращение на Амазонку на месяц. Тем не менее Бобби высказал вполне себе справедливую догадку о причине задержки и отчитал Свиттерса: головой, дескать, надо думать, а не головкой сами знаете чего. Бобби также, воспользовавшись моментом, прислал ему фотографию своей нынешней подружки, окинавской милашки, судя по виду – ни днем не старше пятнадцати. Тот факт, что Домино годилась девочке в матери (а при благоприятных обстоятельствах и в бабушки), Свиттерса вроде бы нимало не задевал; да он скорее всего вообще ни о чем таком не задумывался.
Каждую ночь, где-нибудь между девятью и десятью, он прислонял свои ходули к глинобитной стене башни и карабкался по длинной приставной лестнице наверх – в «Будуар Рапунцель», как сам он окрестил это место. Там он перекатывался на ковер, пристраивал ноги на цилиндрическую подушечку и, наблюдая, как мимо скользят звезды, точно освещенные иллюминаторы роскошного лайнера, дожидался Домино. Та обычно приходила ровно в десять – ничуть не запыхавшись при подъеме, – стягивала через голову платье и, нагая, устраивалась рядышком. В отличие от иных знакомых ему женщин она умела расстаться с одеждой, не развеяв при этом ореола таинственности.
Опыт подсказывал Свиттерсу, что женщины определенного возраста зачастую перестают следить за собой. Становятся неряшливы, «опускаются». Свиттерс их не винил: в конце концов, не он ли искренне терпеть не мог «техническое обслуживание»? Безусловно, отчасти их вульгарная безвкусица являлась следствием тривиальной лености, разочарования и капитуляции: они махнули рукой на себя самих и на жизнь. Однако слишком часто они просто-напросто обессилели, устали обихаживать ораву детишек в придачу к беспомощным тупоголовым любителям гольфа, с которыми их навеки связал закон. Не потому ли в Домино по-прежнему тлела искра Божья, что она не была ни затурканной женой и матерью, ни «железной» карьеристкой из породы старых дев? Не потому ли, что она вовеки не скомпрометировала себя отчаянной и неизменно иллюзорной погоней за стабильностью и надежностью? Свиттерс не знал. Дай не стремился узнать. Девизом его было: «Дареному лыку в зубы не смотрят». Какова бы Домино ни была в юности, Свиттерс очень подозревал, что с возрастом она сделалась более таинственной, более чарующей. Она называла себя «возрожденной девственницей», и однажды ночью, ближе к концу октябрьской отсрочки, Свиттерс узнал, что понимать это следовало в буквальном смысле.
Домино спросила, празднует ли он Рождество, и Свиттерс ответствовал, что в календаре наберется очень мало дней, которые он бы не отпраздновал, воспользовавшись ничтожнейшим из предлогов. Но ведь Рождество – совершенно особенный праздник, запротестовала Домино, в этот день, предполагается, родился Иисус Христос – или в это Свиттерс тоже не верит?
– Хм… ну, видишь ли, Домино, в чем дело: я всегда полагал, что всякий раз, как рождается дитя, в мир возвращается Божественное. О'кей? В этом – смысл истории про Рождество. А всякий раз, когда чистоту ребенка растлевает общество, повторяется история с Распятием. Ваш Иисус символизирует это дитя, этот чистый дух, и, как суррогат такового, возрождается и бывает казнен снова и снова, еще раз и еще, всякий раз, как мы вдыхаем и выдыхаем, а вовсе не только в день весеннего равноденствия и двадцать пятого декабря.
Домино надолго задумалась – и наконец сменила тему. Очень скоро они уже целовались по обыкновению своему, и когда она отклонила его попытки раздвинуть ей ноги – к тому времени отказ тоже стал частью ритуала, – она – опять-таки, как обычно, – взялась за выпуклость в его расцвеченных мишками панда трусах. Уже давно эти двое вели себя едва ли не в соответствии со сценарием.
Очевидно, Свиттерсу хотелось большего, но он не настаивал и не жаловался. Французы уверяют, будто лучшее, что есть в интрижке, – это подъем по лестнице. Желание почти всегда волнует куда больше, нежели утоление. По всей видимости, Свиттерс был настолько захвачен выплеснувшимся желанием, своего рода целомудренно-гадкой близостью, Сюзеобразностыо их ласк, если угодно, что, когда Домино спросила, довольно ли ему ее мануальных манипуляций, он ответил лишь, что она на диво в таковых искусна.
– Просто чувствуешь себя жезлом на параде в день встречи выпускников.
– Наверное, не следовало бы тебе об этом рассказывать, – промолвила Домино, опуская длинные ресницы, – но в средней школе в Филадельфии я была…
– Неужели мажореткой?
– Кем-кем? О? Нет, я была, что называется, «девочка для петтинга». Все мальчики в школе спали и видели, как бы наложить лапы на сексуальный французский пирожок, а я по доброте душевной многих привечала. И очень быстро смекнула, как доставить удовольствия, не… как же это говорится? – не доходя до конца. Трахал меня только мистер Фредерик, мой тренер по баскетболу. Собственно, один-единственный раз. Меня так совесть замучила – женатый мужчина, в два раза старше меня, – что я…
Свиттерс поцеловал ее в веки.
– Тебе не нужно ни в чем передо мной каяться. – Рассказ приятно возбуждал его, однако при этом Свиттерс чувствовал себя ужасно неловко.
– Но ты был таким терпеливым; я просто обязана все объяснить. Когда мы вернулись во Францию, я самозабвенно бросилась в объятия Церкви. И не только по причине девичьего стыда и чувства вины – я хочу, чтобы ты это знал. Всю свою жизнь я любила Христа. И Деву Марию. Особенно Деву Марию. Не буду утомлять тебя подробностями, но одно, как говорится, за другое, атому времени, как я решила принять монашество, я уже знала, как моя тетя обзавелась бородавкой на носу. И мне в голову пришла собственная идея. Я стала молиться о возвращении мне девственности. Скажешь, чистой воды безумие? Глупая девчонка, иначе и не скажешь. Но я молилась и молилась – молилась долгие годы. И спустя много времени… она выросла заново.
– Выросла заново? В смысле, девственная плева?
– Гимен. Да. Господь вернул мне гимен. И это не иллюзия. У меня есть медицинские свидетельства. Несколько докторов осмотрели меня независимо друг от друга и признали меня virgo intacta. О'кей, кому эта чумовая штука нужна? Всего-то навсего складка слизистой оболочки…
– Тоненький срез сашими.
– Но при всей его пустячности и никчемности для меня это – моя осязаемая связь с Девой Марией. А благодаря Ее неповторимому единению с человечеством – величайшая и самая привлекательная отличительная черта Богородицы – это еще и физическая связь с любовью и гуманностью, воплощением которых Она является. И этот – этот малюсенький лоскуток плоти…
– Этот лепесток соленой розы.
– …еще одно подтверждение силы молитвы. Лишиться его второй раз, впустую растратить чудо – для меня это будет очень серьезным потрясением. Допустить, чтобы этот… этот крохотны й…
– Кусочек прозрачной ветчинки.
– …этот миниатюрный…
– Бумажный тигр, что сторожит жемчужную вазочку.
– …чтобы его проткнул – пусть даже пальцем – мужчина, который значит для меня меньше, чем мое священное призвание… нет, это совершенно исключено.
В том маловероятном случае, если бы Свиттерс нуждался в напоминании о том, что мир – шизовое место, история Домино про воскресение «целки» послужила бы очень к месту. Ему потребовалась минута-другая, чтобы переварить услышанное; и сочтя разумным не спрашивать, что за мужчина может оказаться для нее столь же важен, как и ее священное призвание, Свиттерс сжал ее руку, что по-прежнему сжимала его несколько поникший член, и спросил:
– А вот это тем не менее не исключено?
– Не думаю, что Господь Всемогущий настолько coince. Ну, ханжа. Не он ли создал наши тела нам на радость? Утверждается, что Дева Мария неизменно блюла целомудрие, непорочная in partu; однако ж они с Иосифом жили в браке. Ну, как-то же она удовлетворяла его сексуальные потребности.
Представив себе Пресвятую Деву в роли, пользуясь грубым просторечием, искусницы петтинга, Свиттерс несколько опешил – при том, что охотно продолжил бы эту тему. Он вновь стиснул ее сжатую руку.
– Есть, знаешь ли, и другие возможности; другие… гм… практики, которыми они, возможно, пользовались. – Свиттерс с удовольствием отметил, что до сих пор способен вогнать ее в краску.
Домино согласилась, что да, по слухам, есть и другие… гм… практики. Особенно на Среднем Востоке. И, помолчав немного, вернулась к теме Рождества.
– Подобно Красавице-под-Маской, я люблю и чту пустыню. В этом месте я чувствую себя всего ближе к собственному дыханию – и к дыханию Бога. Единственное время, когда здесь, в глуши, я ощущаю себя неуютно, – это под Рождество. Мне так не хватает огней, родни, и веселья, и снега. – И Домино принялась рассказывать про то, как раз в год они ездили в Аллеганы срубить елочку для их дома в Пенсильвании, и про украшенные витрины в Филадельфии и Париже, про толпы, про кондитерские, про мессы при свечах в соборе Парижской Богоматери, про катание на коньках на пляс де л'Отель де Билль. Было в ней и в ее воспоминаниях о былых святочных забавах что-то трогательно-детское.
В силу ряда причин она ожидала, что приближающийся праздник Рождества, до которого оставалось еще восемь недель, окажется особенно унылым и грустным. Красавица-под-Маской устроит чудесную службу – ей они всегда удаются, – но в этом году даже в ней энергия и радость словно бы иссякли. Может быть, всему виной отлучение, может быть – их финансовая ситуация, а может быть, просто-напросто старость настигла наконец синюю ню, ибо в настроении она пребывала отнюдь не розовом. Обе Марии тоже не молодеют; Фанни сбежала и бог знает что затевает; а Зю-Зю и Боб живут в собственном мире. Ах, вот если бы в оазисе был Свиттерс! Домино знала: будь он только здесь, он непременно превратил бы их аскетическое пустынное Рождество в роскошное празднество, как на Елисейских Полях! Для всех них, но особенно – для нее. Да, безусловно, у него свои планы, ему в буквальном смысле слова необходимо встать на ноги, и она это отлично понимает, но разве опыт Красавицы-под-Маской, а также священная «бородавка» самой Домино не демонстрируют ему, чего возможно достичь силой молитвы? И, в конце-то концов, до Рождества осталось всего-то каких-то восемь недель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65