Решено было ехать не откладывая.
– Я скажу бабушке, что ты – моя жена…
К дому он повёл меня огородами (позже я узнала: старики по этому признаку безошибочно определяли, кто идёт: местные или гости издалека).
Только зашли, он сразу с порога по-карельски:
– Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?
Та, держась за шесток, медленно выпрямилась, стала вровень со мной и начала молча вглядываться. Я не выдержала, зарыдала, обняла её худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири… Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света. Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но ещё ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и… родная.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка подсел к окну и попросил меня подойти поближе.
– Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
– Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нём. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчёсывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, я не тревожу, пока сам не проснётся. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств.
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча. Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди.
Как жаль, что в жизни не было такого друга рядом!
В этой же деревне жила старшая мамина сестра тётя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе: горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тенчой.
Я по-карельски говорила с трудом. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: «С бабушкой, с дедушкой, со своими говори на родном языке: им будет приятно». Ваня шутил:
– Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
Из Щеккилы он отвёз меня в Куккозеро.
Моя деревня.
Здесь я родилась.
И где-то здесь в довольстве жили люди, по доносу которых папа был осуждён. Мысленно я давно их простила. Но простить – не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах не судья.
Утро. Солнышко желанно встаёт.
На краю разнотравной широкой луговины, на самом взгорке, – деревенский погост. Православная часовенка при нём разрушена. (Там, по рассказам, меня и крестили.)
Из густой высокой крапивы едва выглядывает пара бревенчатых венцов да лежит на боку резная маковка, неловко уткнувшись, как после верного выстрела, в землю крестом.
Сутуло нависая, жмутся кругом вековые ели. Укрыли ажурной траурной накидкой тени место расправы, опустили безвольно свои разлапистые ветви и стоят, не шелохнутся.
Молча скорбят.
Идём по деревне не спеша.
В нашем доме разместили магазин. Мне ещё издали указали двухэтажные бревенчатые хоромы. Покосившийся дверной проём, как немо искривлённый старческий рот, зиял чёрной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли росистой влаги робкими слезинками блеснули на оконном стекле.
Порог…
Так защемило сердце, когда переступила его. Грудью уткнулась в спёртую, гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон вырвался у лестницы.
Да что же это такое?!
Остановилась в сенях. Всё. Дальше не могу.
Нечем дышать.
В сильном волнении вышла на улицу.
С раннего детства мечтала я о поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, в это время обгорел в запылавшем тракторе. Развился рак. Всё лето отец мучился от ужасной боли. Тяжелобольного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села.
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон. Он тогда говорил, что если бы поел ухи из куккозерской рыбы, то непременно поправился бы. В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймёт… Зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
– Что вы?! Ни в коем случае, в такой день ничего траурного! В стране большой праздник – День рождения Великого Ленина.
Перед смертью отец долго звал меня. Но никто не сообщил в общежитие. Маму на похороны не пустили.
Огромное горе,
которое неожиданно свалилось,
казалось,
раздавит…
А жизнь почему-то продолжалась…
Вот и летняя сессия.
Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на «хорошо». Иначе стипендии не будет. Вместе с ней не будет и учёбы. Следом педагогическая практика. Две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса зарубцевали боль.
Ночами мне снились «причастия» и «деепричастия».
* * *
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всем состоялся. Направление на работу давали с учётом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришёл вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали на родину по-людски – в плацкартном вагоне. Всё лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне, и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь переезжай! (Я думала, от счастья задохнусь.)
Как жила в Карелии?
Работала в сельской школе. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчёту. А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию. Не желание сделать карьеру – искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное… Избрали секретарём партийной организации. (Вот это уже было лишнее.) Чтобы оставаться верным избранным идеалам, лучше не знать, из чего они приготовлены. Нельзя заходить «на кухню»!
Маме я не позволила устроиться на работу. Хватит. За жизнь намантулилась. Она сидела дома: варила обеды, вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду за то, что её тридцатилетний труд, колхозный, бесплатный, никак не оценён – отказали в пенсии. Это был для неё последний удар. Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме «жена врага народа». Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз – рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
В больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума. Меня она стала называть сестрой или Петей. От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.
Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.
Лежать мама не умела. Хлопотала по дому. Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде…
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице. Прямо беда!
Пришлось закрывать её под замок до конца рабочего дня. (Это мою маму – одну из самых мудрых женщин, каких только я видела на свете.) И наревусь, и нарыдаюсь порой…
То уйдёт в гости к чужим людям.
Однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла. В другой раз с вокзала, где она раздавала плетёные коврики пассажирам, её увезли в психиатрическую больницу. Через месяц сообщили: «Курс лечения провели, можете забирать». Муж поехал за ней в больницу. Рассудок у неё помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: «Чайку, чайку».
Больно было видеть её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки. Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно пела одну и ту же похабную частушку:
Эх, милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходишь шевелишь,
а мне пощупать не велишь!
Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем. Просили спеть ещё.
И это была не чья-нибудь посторонняя женщина…
Это была Мама. Моя мама. Любимая мама!
И беда даже не в том, что она лишилась разума. Нет. Трагедия, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек смог почувствовать себя по-настоящему счастливым в нашей стране, только повредившись рассудком…
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью.
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
Всё жутко. Нелепо. Как в жизни…
* * *
Больше меня здесь не удерживало ничто. Мы переехали с мужем к нему на родину, в Горьковскую область, в родительский дом.
Много позднее руководители страны открыто покаялись и решили выплатить компенсацию репрессированным семьям. За разорённые родовые гнёзда, за погубленную жизнь, за унижения…
Господи, да мы сроду-то не копили обид, а тут последняя горечь с души ушла. Кто бы знал, что доживу до такого!
Прямо из Правительства Карелии мне пришло извещение о денежном переводе. Я разволновалась: не знаю, за что и хвататься.
До почты иду, людей сквозь слёзы не вижу.
Подаю паспорт. Благодарю женщин за приятную новость, получаю квиток: «За конфискованное имущество: четырнадцать рублей сорок две копейки. Минфин КАССР»…
Бутылка водки стоила по тем временам десять рублей.
* * *
Горьковская область,
Варнавинский район, деревня Анисимово, 1995 год
Эпилог
Я перевернул последнюю страницу рукописи.
Как всё непросто…
Но не нам судить прошлое!
Нам бы хоть с настоящим как-то разобраться.
А пока считается, что «мы прорвались с боями из Бухенвальда в Освенцим».
* * *
Откровение родительских рукописей взволновало меня.
Я бережно уложил эти пожелтевшие страницы и вышел из горницы.
В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь.
Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась, и луч света через прореху падает на зелёный кустик. Берёзка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак.
Тихо. Таинственно. Как перед службой в церкви.
Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.
Раньше чердаки густо засыпали землёй – вот и прижились два зёрнышка, занесённые сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко осветило и обогрело. Тянутся деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.
Погибнут они здесь!
– Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.
Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы – в ответ.
Владимир Ерёменко
Сердце говорит и болит.
В небо распахнулось пальто.
Как в глубоком детстве, навзрыд,
Родину люблю ни за что.
Юность истощилась, как мел.
Опыт не велик и не мал.
Песен не испел – не умел.
Гимнов не сложил – не желал.
Каково ей – мне ли не знать, –
Нас не порознь клали под гнёт.
И отца ей отдал, и мать.
И себя отдам, как возьмёт.
Ступишь в синеву – и забыт.
Сроду не копили обид…
Сердце говорит и болит.
Просто говорит и болит.

Карелия, г. Петрозаводск, 2007 год

1 2 3 4 5 6 7