А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Влиянью их подчинены и дамы,
Отсюда и истоки новой драмы…
Отсюда — мой источник вдохновенья,
Весенней младости зимою дуновенье,
Как эхо давних-давних перемен,
Забытых, в Лету канувших времен…
Еще никто, подумавши о муже,
Не становился меньше или хуже.
Военврач третьего ранга Пластюкова, взглянув на бледненькую зареванную Женьку пронзительным взглядом, немедленно отпустила дежурного и с доброй улыбкой подсела к прапорщице. Ласково обняв Женьку за острые плечики, Пластюкова предложила ни о чем не беспокоиться, а только довериться ей, как женщине.
Естественно, Женька доверилась только в отношении гада-котика и своего нежелания покидать родное подразделение на выходные. Пластюкова повысила голос и заявила, что если Женя не напишет обо всем случившемся с ней за последнее время добровольно, то всем заинтересованным ее здоровьем лицам придется туго. Женька закрыла глаза и стала мысленно названивать тридцать второму Жеке, чтобы тот передал ее горячую просьбу Женечке немедленно рвать когти…
* * *
Какими смешными теперь представлялись Лене ее давешние надежды! Вот выследят они с мамкой ту квартиру, вот найдут управу, вот спасут Женечку!.. Эх, Женька! Где же ты, сынок?
Рядом грустили две Макаровны, которым Коля подарил по асбестовому платочку. Он эти платки ножовкой по металлу из казенного фартука в котельной вырезал. Женщины уже твердо решили по весне обратно в деревню уходить. В городе одной из мамок пенсии не давали, а на Ленкиной фабрике какие-то варнаки народ акционироваться подбили. Поэтому все производство застопорилось, ни аванса, ни окончаловки третий месяц по этой причине давали, уговаривая продать какие-то то ли простые, то ли именные акции в профкоме. Совершенно не до этой ерунды Лене было. Скучно ей стало жить без Женьки.
Вечером со смены в котельной пришел Коля. У него тоже кто-то там решил котельную от государства открепить, но Коля всегда мог без проблем мешок угля дачникам толкнуть. За счет его подмоги и участия только и держалось это убогое семейство.
За ужином телевизор включили для подъема настроения. Пить теперь опасались, да и желания не было. А по телевизору стали фильмы американские крутить про вампиров и разных чудиков в джунглях. Хорошо так на нервную систему действовало. Укрепляюще. Даже Макаровны немного оживали, окутываясь сизой дымкой с радостной желтой искрой.
Вдруг в дверь тихо кто-то скрестись начал, звонок-то давненько не работал. Коля открыл дверь и впустил дусика, видок у которого был помятый, деформированный жизненными проблемами.
— Я эта… к вам… ага… — сказал дусик, виновато глядя на Лену. — Знаете, в прошлый раз, как был, приметил одну особенность — очень уж Вы, Елена Митрофановна, на мою жену, Елену Матвеевну личностью смахиваете… Вот.
— Так это тот самый хмырь, что пацана твоего вместо своего гаденыша в спецвойска сдал? — заорал Колян, прихватив ручищами дусика за грудки. — Колись, сука, куда Ленкиного парня девал?
Тут вылетает одна из Макаровн и начинает Валентину Борисовичу рожу царапать: «А мою-то дочку куда девал, ирод? Слушайте, я же все вспомнила! Как этого говнюка увидела, так и вспомнила!.. Я же не ваша мама, я совсем другая мама!.. Души его, Колька, души!»
Все зарыдали, конечно. У той Макаровны ведь после давней попойки амнезия случилась. Они еще в больничке для алкашей никак разобраться меж собой не могли, обе Макаровны были уверены, что они — Ленины мамы, и именно их внук Женечка где-то в бета-гамме бесследно пропал. А тут все сразу вспомнили! Нечаянно и Бога вспомнили, поэтому чуть весь дом на радостях не спалили.
— Господа! Хочу перед полным окончательным пояснением попросить только об одном — зеркало на трюмо завесьте чем-нибудь без прорех. Не могу избавиться от впечатления, что за мной оттуда одна гадина подсматривает. — скромно сказал дусик вместо предисловия, потирая щеки со следами тещиных когтей.
Слушали его Макаровны с Ленкой и поражались глубине человеческой подлости. Даже Колька, карауливший дверь с ножкой от стула, смущенно крякал. Мужик, блин, называется!
А придумал Валентин Борисович нехитрое. Вспомнил он сказочку, которую ему в детстве маманя рассказывала, да и решил Елену Матвеевну на Елену Митрофановну ночью поменять, когда у них на вахте пересменок бывает. О других планах, которые он в отношении Елены Матвеевны вынашивал ранее, он благоразумно промолчал.
— Я теперь совершенно перековался и раскаялся, господа! Понял я, что вся жизнь, замешанная круто в неповторимости своей, как сказал, не помню кто, была ошибкой. С понедельника начинаю я совершенно новую жизнь, старую, естесна, по херу. Да и попутно становлюсь новым человеком. Директором всех ларьков на рынке. Поэтому претензии по старым промахам принимаю только до понедельника, а наш вопрос мы должны решить немедленно, — категорично сказал он честной компании, пряча в карман обгоревший галстук.
— Нет, господин хороший! Седни никак не получится! — вдруг пыхнула сизым дымом одна из Макаровн. — Вы для начала тещу свою обратно пропишите, да в гостевой книге Колю укажите. А то мы тут все сгрудились в двух клетушках, а он и довольный! Жену еще сюда свою решил перебазировать! А Ленку нашу к себе решил подобрать! Одного уже подобрал, вонючка!..
* * *
Пока прапорщица медитировала, Пластюкова возбужденно бродила по кабинету, уговаривая ее сделать крупный вклад в мировую науку. Для своей же пользы пройти полное обследование, освободившись от всех боевых заданий и учебных тревог.
Тут зазвонила прямая штабная вертушка. Пластюкова взяла трубку. Совершенно некстати ей приказали срочно явиться в штаб каким-то странным гундосым голосом.
Как только она из кабинета вышла, в медпункт, сорвав стальные жалюзи с петель, ворвались Жеки с тридцать пятого по сорок восьмой номер. Заскулившую было сигнализацию они с мясом вырвали, все таблетки по карманам распихали, да и медицинский журнал Пластюковой тоже стырили. Заплаканную Женьку спустили за ноги в фортку — к ее подружкам-прапорщицам. Потом вытрясли из столов все бумаги на пол, написали на стенке «Спартак — чемпион!» и покинули, наконец, обезображенное помещение.
Вернулась Пластюкова в медпункт — а там полная срань, полная! Стала в штаб звонить, жаловаться, а ей и говорят, мол, сама могла бы допереть, что хахаль этот придет зазнобу свою выручать. И про какие-то жалюзи в бета-гамме вообще смешно говорить. То, что сигнализацию спер, отморозок, тоже не страшно. Для учебных целей это даже полезно. Но вот то, что у Пластюковой секретный журнал и таблетки стратегического назначения как попало валялились — тут она объяснительными не отбрешется! Правильно ее молокосос наказал! Они еще добавят! Совсем, мымра старая, нюх потеряла!..
И начался не просто шухер, а прямо-таки большой шухер в бета-гамме. С собаками все подразделение молодняка прочесали — никаких следов эти архаровцы не оставили. Правильно, их же сам Франкенштейн Иосиф Маркович обучал следы изничтожать.
Только штабные дознаватели понять-то не могут ничего! У всех Жек алиби — железней некуда! И их железный наставник в недоумении головой крутит, как мерин сивый. Все, говорит, как один в пятнадцать двадцать под лед в ближайшем озере нырнули, в шестнадцать десять — вынырнули. Все задания подо льдом справили, а двадцать восьмой даже успел рыбки для пищеблока наловить.
Правильно, их же сам комиссар подразделения бета-гамма, майор Михайлюк обучал на счет алиби себе заранее суетиться.
У прапорщиц тоже полный порядок в подразделении. И предъявить-то им нечего! Журнал у Пластюковой реквизировали!
Все прапорщицы дознавателям наперебой справки от фельдшерицы о превосходном моральном облике под нос суют, боевыми наградами трясут, а про Женьку говорят, что она в отдел Гренландии ушла, вот-вот назад вернется!..
И тут вообще надо же нитки как-то связать воедино… Задачка-то не средних умов. Откуда бы какому-то хахалю-разбойничку узнать, что девицу его к Пластюковой поведут? Откуда?.. От верблюда! Не телепатией же они переговаривались!
Почетный караул, срочно снятый с поста у черномазого, дал твердые показания, как при перекрестном допросе с пристрастием, так и на очной ставке, что никто и никогда к прапорщицам проникнуть не пытался. Да это и ежу понятно! Там же два рва с погретой водой и крокодилами! А забор-то какой! Красавец забор! А гранатометы у караула на что?
Нет… Темнит что-то Пластюкова! Темнит, сука!.. Водилось и раньше за ней самоуправство. Было дело. Но чтоб вот так, внаглую…
Беременная прапорщица, говорит, сбежала! Следов, кроме хулиганской надписи, никаких, отпечатков и окурков — тоже, на стальные развороченные жалюзи аж смотреть страшно… Сбежала, говорит! Таблеток с собой прихватила на полгода вперед, сигнализацию весом в 165 кило, из них платины и драгметаллов на пятьдесят кило вытянет. Но главное, журнал унесла! Ага, в зубах, как видно!
А в тот журнал Пластюковой, может, даже генерал имел горячее желание поглядеть! Давно хотел. И тут, всем назло, журнал сперла какая-то беременная прапорщица!.. Вот чо бабки-то заколачивать? Вот как в таком бабском бардаке применять аналитику сыскного дела?
В самый ответственный момент похищения журнала, военврач третьего ранга решает вдруг по звонку до штаба пройтись! Для аппетита перед ужином и общего моциона. Оставив секретный журнал и прапорщицу. Тоже, поди, алиби себе обеспечивала.
Ну, сплошные непонятки! Ни журнала, ни прапорщицы! И эта Пластюкова дело вывернула так, что во всем подразделении только у прапорщицы алиби не было. А вся бета-гамма еще с подразделения молодняка твердо знала, что когда на ком-то сходились неопровержимые улики, того уже среди живых искать — зазря беспокоиться. Беременную не пожалела, врачиха-убийца!
Кстати, а от кого прапорщице беременной-то быть?..
И тут котик этот морской еще под ногами в штабе начал у всех мешаться. Все скулил про Женьку и Гренландию. Ах, вот кто у нас герой дня! Вот кто у нас решил прапорщицам отпуска декретные забесплатно устраивать! В Гренландии вот кто у нас медовые месяцы решил себе выкаблучивать за казенный счет!
Взяли этого котика за пушистую шкурку и давай на вертушке крутить. А тот стоит на своем: два раза только в клубе прижал, а когда в блиндаж звала — не пошла. Но с Пластюковой-то у него явный сговор был! И непонятно, чо теперь делать с этой Пластюковой? Не на пенсию же заслуженную отправлять…
Нет, устроить такое из-за какого-то паршивого журнала! Да уж если так надо было журнал похерить, сказала бы, что в унитаз уронила! Зачиталась, мол, задремала на очке… Только хотели ее к награде по выслуге представить… Какие все же эти бабы дуры неорганизованные! Ведь никогда не знаешь, что ожидать! На ровном месте писец устраивают!
Оправили обоих, котика с Пластюковой, в Гренландию. Не пропадать же путевке и командировочным на двух человек.
Котик морской, утираясь бушлатом, перед отправкой выл в дежурке, что его так прапорщицы уделали, суки. Чует, мол, он это атавистическими органами чувств. Хана, мол, ему теперь, хоть ни взрывайся на хрен в Ванкувере… После таких откровений уважение к подразделению прапорщиц во всей бета-гамме выросло неимоверно.
О пропавшей Женьке первое время погрустили. Н-да, что-то явно гнида-Пластюкова перемудрила с несчастной прапорщицей. Но доказательств и следов никаких. А Пластюкова, пущай, во льдах Гренландии теперь помудрит. Полезно некоторым.
…А в это суровое время где-то в Море-Окияне на далекой Тихоокеанской флотилии молодой технолог выглянул из трюма и заголосил в переговорную трубу: «Товарищ капторанг, господин директор флотилии! Чо щас скажу-то! Кальмар, что давеча поймали, весь розовый сделался! Может еще в рассоле подержать, пускай крепче просолеет, ась?»
Внимательно выслушал его седой, умудренный опытом капитан по фамилии Кургузкин, бывший в далеком прошлом таким же зеленым технологом с розовыми представлениями о жизни, певший когда-то в общагах романтическим девушкам под гитару: «На далеком севере бродят рыбаки, а за ихним сейнером бродит рыба-кит!» и припев: «Но нет кита, нет кита, нет кита не видно! До чего, чего, до чего обидна-а! А-а!»
— Слушай меня, Тищенко! И слушай внимательно, сволочь! — сказал капитан Кургузкин вполголоса, закрывая трубу от первого помощника. — Кого ты травить этим собрался? Народ свой, Тищенко, ты собрался травить! Сам, паскуда, нажрись, а другим не смей навяливать! Подумай о будущих поколениях, Тищенко! Которым еще жить и жить, когда ты сдохнешь! Немедленно всю эту хрень за борт!
Потом капитан долго о чем-то вздыхал в смотровой рубке, смотрел на вскипавшую за бортом волну и, доставая очередную сигарету из именного портсигара, задумчиво почесывал жабры за ушами…
сказ одиннадцатый
О ВОЗРОЖДЕНИИ РЫНОЧНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ И РАЗВИТИИ ЧАСТНОГО ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВА В САМЫХ ОТСТАЛЫХ СЛОЯХ НАСЕЛЕНИЯ

Сколько, дама, вешать в граммах
Вам сегодня колбасы?
Сёдни прямо, без обмана
Оттарировал весы!
В чистой марлевой повязке,
Сопли натянув под глазки,
Я визита ожидал!
На коленках возле стенки
Снизив ради вас расценки,
Без утруски, без уценки,
Вам кусочек выбирал…
Раз кто новую веху в жизни начинает, это всегда в понедельник случается. Так сказка наша сказывается опять с понедельника, который начался, на удивление, сразу после воскресенья.
Явился дусик к новому месту назначения, а куда там себя приложить не знает, не ведает. Видит, народишко какой-то возле него шебуршится, ящики и мешки споро со складов таскает, брезент над прилавками растягивает, гирьки просверливает и свинец туды возле переносного мангала заливает. Потом размеренной походкой вышли какие-то важные мужчины в белых фартуках с синими печатями и портфелями в руках. На все куски парного мяса свои печати шлепнули, отобрав себе в портфели по хорошему такому кусищу да еще и ливера впридачу. Не обращая на них внимания, толстые хмурые бабы, зло ругаясь, хлопотали с весами, а суетливый мужичок с ноготок им какие-то печатки на весы навешивал. Всем было не до дусика, но лишь до той поры, пока в дверях невзрачной дощатой лачуги появился амбал в кожаной кепке и крикнул: «Деревенщина и бурлаки! Слышь меня! Все по машина-ам! Чужих немедленно выгнать с рынка! Сейчас Мамай за бакшишем подойдет!»
Сразу загудели машины, народ забегал, закричал, все почему-то дусика пихать к выходу начали. Дусик бочком-бочком да ото всех в сторонку шасть! И в щелку между двумя киосками таракашкой схоронился.
Задудели длинные трубы из бычьих берцовых костей, застучали тамтамами по прилавкам суетливые рыночные шестерки, и на опустевшую рыночную площадь торжественно выехал серебристый Мерседес-240. Сделав торжественный круг, он остановился перед входом в большой павильон, где уже разослали красную ковровую дорожку.
Подбежали два секьюрити, на ходу застегивая фраки, отворили заднюю дверку у фыркающей машины, и на ковровую дорожку осторожно ступил сафьяновыми ковбойскими сапожками сам Мамай Ишимбаевич Кердыбеев — смотрящий по Приволжскому Федеральному округу.
До дусика стало тихонько доходить, сколько он разного потерял в жизни, выбивая ненужные справки, стараясь по-хорошему дождаться подобающей его заслугам должности. Следом за секьюрити на поклон к Мамаю из павильона выскочили все недавние его партийные сотоварищи во главе с бывшим третьим секретарем обкома, еще на прошлой неделе крутившим барабан с назначениями в конференц-зале. Только тут дусик стал медленно просекать, откуда надо было к построению светлого будущего подбираться. Ну, да делать нечего. Валентин Борисович начал на шажок да полшажка протискиваться сквозь плотную толпу к становищу мамаеву, понимая, что это и есть та единственно возможная аудиенция, без которой в дальнейшем ему не найти своего места в жизни.
С ностальгической горечью Валентин Борисович вспомнил, как за просто так, за дореформенные три рубля повезло ему в молодости с покойной Виленой, а ведь раз на раз в жизни не приходится. Но все размышления о жизненных коллизиях он из головы выкинул и, выставив локти, не обращая внимания на тычки и пинки, принялся остервенело продираться к эпицентру событий сквозь плотную толпу, пропахшую потом и жаренным в нерафинированном подсолнечном масле репчатым луком.
Приподнявшись взглядом над склоненными головами к молочно-сизой полоске у самого горизонта, Мамай неожиданно крикнул страшным, отвратительным голосом: «Двасать процент со вщерашнего дни!»
Базарный люд вздрогнул, в страхе поддался назад, чуть не раздавив барахтающегося дусика в блин с начинкой о заколоченную дверь не работающего сортира. И лишь одна баба в грязном белом фартуке, завыв на всю площадь, бросилась перед ним на колени на край ковровой дорожки: «Не вели казнить, вели слово молвить, грозный наш Мамай Ишимбаевич!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10