.. Элаббаса тоже задело предложение Халила-муаллима. Но для его обиды было, пожалуй, больше оснований. Во-первых, по сравнению с нами Элаббас был старый горожанин; три года служил в армии в Москве, да и в Баку приехал на три года раньше нас. В первый год срезался на первом же экзамене, пошел работать в трамвайный парк. Потом, все так же продолжая водить трамваи, он еще два раза сдавал экзамены, и наконец с помощью Тахира-муаллима поступил одновременно с нами. Во-вторых, Элаббас никогда не сочинял стихов о деревне, он был литературовед, критик - стихи, которые ему иногда приходили в голову, он показывал лишь мне и Вильме; посвящались они восьмилетней дочке и жене, с которой он давно был в разводе, но которую, мне кажется, никогда не переставал любить. Прошлой зимой накануне Нового года он написал жене, прося выслать фотографию дочери, и в скором времени получил ее. Элаббас уехал из дома, когда ребенку не было года, и трудно рассказать, сколько радости доставила ему фотография семилетней девочки в школьной форме с бантом на голове. Он показал дочку девушкам из нашей группы и получил прозвище Папочка, которое принял с превеликим удовольствием. В-третьих, Элаббас вообще был родом не из деревни, а из районного городка; Элаббас дал себе слово, что, пока не получит высшего образования - жена его кончила пединститут - и не поступит в аспирантуру, дома он не покажется. Я, уезжая из деревни, не ставил перед собой такой цели, Мазахир и Гияс тоже не были связаны никакими обязательствами - как тысячи других выпускников школ, мы просто приехали учиться. И вот обнаружилось, что цель эта сидела в нашем мозгу крохотным семечком, когда мы уезжали в Баку, - а может, еще раньше, когда мы только шли в первый класс деревенской школы? Но как же тогда вишня в белом цвету? Гиясовы жемчужные звезды, родники?.. "Бабушка Чичек зовет меня"?.. Может, тут что-то непостижимое: тайна, чудо? Может, голос бабушки Чичек есть тайная сила, воплотившая в себе дух предков, лежащих в земле Мазахировой деревни? Может, вишня, каждую ночь являющаяся мне во сне, тоже чей-то дух, и это он обращается ко мне? Так или иначе, но предложение Халила-муаллима вернуло нас к реальности. Гияс стоял у стены, сунув руки в карманы.
- В деревню! - заорал он вдруг. - В деревню!.. Почему это мне ехать в деревню?! Не поеду! - И опять у него был такой вид, будто он готов удушить кого-то.
- А лично я поехал бы... - сказал Мазахир. - С превеликим удовольствием. Заложил бы для бабушкиных коз добрую скирду сена. Но тут одно деликатное обстоятельство, Халил-муаллим: пока я закладываю эту самую скирду, не вышибет ли меня дядя Антон из общежития? Он нас уже выставил в красный уголок - ремонт! Ремонт- это предлог. Просто красный уголок гораздо ближе к двери!
- Дельные слова! - Кажется, впервые в жизни Элаббас согласился с Мазахиром.
- Ректора нет, пусть проректор займется! - Гияс не хотел отступать. Подумаешь, трудное дело! Тем более что один из пяти уже отбыл в деревню по собственному желанию.
- Кто? Когда уехал? Что-то я тебя не пойму, - Халил-муаллим удивленно посмотрел на Гияса.
- Да Исмаил! Собрал барахлишко и смылся. В деревню уехал. Он и раньше подумывал. Это я к тому, что четверых легче устроить, чем пятерых. Вильму в счет не беру. Девушка в крайнем случае замуж выйдет.
- Да какая разница: пять человек или пятнадцать? Девушка или парень!.. Не об этом речь! - Раздраженно поморщившись, Элаббас отвернулся от Гияса. Скажите, Тахир-муаллим похоронен у Саллагханы?
- Там... Над гаражами... Хотите сходить на могилу?
- Да. Мы, собственно, за этим и пришли. А получилось... - Элаббас махнул рукой,
- Ничего, бывает.
- До встречи, Халил-муаллим! - сказал Мазахир.
Всегда втайне завидовавший Гиясу, Мазахир чувствовал, что на этот раз вел себя гораздо достойней. Он приветливо поднял руку и, довольный собой, первым вышел из деканата.
Свежую могилу Тахира-муаллима мы нашли без труда.
- Ну вот что, - сказал Элаббас, когда мы подошли ближе. - Я говорить буду. Сказать ему хочу... Прошу тебя, Мазахир, не кривляйся, не принимай красивые позы... А ты, Гияс... Ты отойди чуть в сторонку, не лезь на могилу. Гелендар, иди сюда, встань рядом! Вот так. Здравствуй, Тахир-муаллим, это я, Элаббас. Стою у твоей могилы. Слышишь меня?
Он говорил негромко, грустно, спокойно... Говорил о том, что значила для него встреча с Тахиром-муаллимом. Говорил без торжественности, без высоких слов, а так, словно они, он и Тахир-муаллим, сидят и вспоминают... О нашем присутствии Элаббас, похоже, забыл.
... Первый вопрос у меня был: "Произведения, посвященные коллективизации". Я сказал, что не читал ничего из тех книг, что значились в билете. Ты с интересом оглядел меня: неглаженая рубашка, оторванные пуговицы... "А сам из колхоза?" - "Да нет, уже из рабочих..." Ты усмехнулся. "Ладно, раз из рабочих, возьмем произведения о рабочем классе. "Апшерон" ты читал?" Это я читал... Еще в детском доме... Второй вопрос был по языку, и, если бы я ответил, тройку ты мне натянул бы. Но ты не хотел ставить мне тройку, я видел, не хотел: "Переходи к третьему вопросу". Третий был Физули! Физули я знал наизусть почти всего.
... Денно и нощно горю я в огне судьбы,
Из глаз моих вместо слез кровь живая сочится...
Стоном моим пробужденные, люди находят счастье.
Я же, гонимый судьбой, никак его на найду...
Ты поставил мне "пять". И когда я уходил, шепнул: "Сочинение пиши только по Физули!" Это мое сочинение ты потом давал читать всем, даже ректору. Ты так и представлял меня: "Тот самый, что написал о Физули!.."
Когда Элаббас замолчал, Гияс наклонился, приник к могиле, несколько раз провел по земле сперва одной, потом другой щекой и поднялся, размазывая по лицу грязь и слезы.
Мазахир наклонился и поцеловал черную железную табличку, на которой неровными буквами написано было имя Тахира-муаллима. Я взял с могилы маленький камешек и, как принято у нас в Бузбулаке, трижды провел этим камешком черту вокруг места, где будет стоять надгробный камень. Потом поцеловал камешек и положил его сбоку.
Гияс сказал, что должен уйти - у него срочное дело.
- Морду-то вытри! - с ненавистью бросил Мазахир. И, когда Гияс отошел, процедил сквозь зубы: - Дело у него!.. К Семе пошел, подлюга! Вот увидите: женится на ней! Я этого гнусаря насквозь вижу!
ГЛАВА ВТОРАЯ
САМЫЙ ХУДШИЙ ИЗ ДНЕЙ
Если бы весной, перед госэкзаменами, мне не пришло вдруг в голову провести десять дней в деревне, я точно знаю: сидеть в Баку, в чудовищной жаре, томясь бездельем, было бы сейчас намного труднее. Конец июля в Бузбулаке бывает жарким, но, думая о Бузбулаке, я представлял себе не летнюю жару, а те десять весенних дней, наполненных солнцем и цветением. Цвело все, все было молодое, живое, свежее, но вишневое деревце под окном, только-только покрывшееся цветами, было настоящим чудом: никогда ни на одном дереве не видел я таких белых цветов. Стоит только вспомнить деревню, и сердце мое, омытое потоком этой белизны, успокаивается, очищается... Легкие еще хранят воздух весенних дней, и во сне я часто вспоминаю его.
Десять весенних дней в Бузбулаке я провел почти в полном одиночестве и в каком-то особом, удивительном спокойствии: такая была пора - уже отсеялись, а косьба, уборка были еще впереди; деревья не надо было ни окапывать, ни поливать - все в цвету, они были неприкосновенны, как женщина, ожидающая ребенка. Грозы уже отгремели, отшумела весенняя речка, даже птицы уже не пели, не щебетали: они справили свадьбы, свили гнезда и теперь, высиживая птенцов, тихонечко сидели на яйцах. Рано по утрам приходили машины из района и увозили в кузовах моих соучеников, девушек и парней, работавших на заводе, на консервной фабрике, на стройке, на станции железной дороги. Единственные громкие звуки, которые можно было услышать в Бузбулаке, и были сигналы грузовиков. А в остальное время дома, сады, луга, солнце, цветы все погружалось в дрему и пустоту безмолвия. И школьный звонок на перемену и с перемены не нарушал тишины, лишь заставлял ее легонько тренькать...
Никогда в жизни я так не наслаждался тишиной. Одиночество не угнетало меня, напротив, было приятно. Все эти пять лет в Баку я только для того и учился, чтобы, однажды приехав в родной дом, в одиночество и покой, провести здесь эти десять дней. Оказалось, что покой и одиночество необходимы мне как хлеб, как воздух - я и не подозревал об этом, собираясь в деревню.
Я никуда не спешил, не таскался, как обычно, в клуб, в чайхану - я лишь время от времени заходил в библиотеку за книгами: почти все время я сидел у открытого окна, читая, а если и уходил, то искал тихое безлюдное место мама в этот приезд не могла надивиться на меня...
Мама думала, что я готовлюсь к экзаменам. Но я не готовился к экзаменам. Книги, прочитанные мной тогда, лишь косвенно относились к наукам, по которым мне предстояло экзаменоваться. Эти книги имели отношение только ко мне самому. Получилось, что я приехал на эти десять дней, чтобы заново перечесть когда-то читаные книги, хотя, когда я садился в поезд, я и не подозревал об этом. Только один раз, когда Салим Сахиб, пришел на встречу со студентами, я вспомнил бузбулакскую библиотеку. Библиотеку и еще многое другое, о чем расскажу позднее. Я вспомнил, как, еще учась в младших классах, я приносил домой толстенные книги Салима Сахиба и, читая чуть ли не по слогам, пытался постичь их смысл. Теперь, приехав на какие-то десять дней отдохнуть, подышать свежим воздухом, я вдруг снова зачастил в библиотеку, главным образом за книгами Салима Сахиба. Я и сам не понимал, почему это так: может, причиной моего интереса к Салиму Сахибу была та его встреча со студентами, может, что-то другое...
В те десять дней я заново прочитал, все книги Салима Сахиба, имевшиеся в бузбулакской библиотеке, и еще несколько книг, также до дыр зачитанных бузбулакскими книгочеями, испещрившими страницы всяческими метками: плюсами, минусами, вопросительными и восклицательными знаками... Я перечитывал эти книги с таким волнением, что, когда я листал их, у меня дрожали руки. С утра до вечера сидел я перед окном: от чтения темнело в глазах, и тогда я переводил взгляд на окно и видел: вишневое деревце стоит все такое же белое. Читая, я то радовался, то горевал, а порой - чего тут скрывать? - в голову приходили гнетущие, черные мысли. И может быть, именно на этом "черном фоне" цветущая вишня и показалась мне вдруг такой немыслимо белой... Так это или не так, но именно в те, проведенные в деревне, дни я открыл для себя, что на свете есть этот удивительный источник света - белый-пребелый свет надежды. Что это было, какая надежда - объяснить невозможно. Но чем бы он ни был, он существовал, белый цвет надежды, а если бы его не было, слоняться без дела в Баку в эту чудовищную жару было бы много труднее...
Мы ждали конца июля, когда должен был вернуться ректор. По утрам пили чай в красном уголке, обедать ходили в столовую горсовета. После того нереального, похожего на кошмар дня, когда мы узнали о смерти Тахира-муаллима, ложась ночью спать, мы дали друг другу слово, что будем держаться вместе, будем хранить свою дружбу до смерти, однако ход событий показывал, что дружбе нашей недолго осталось жить. И если главная причина тому была смерть Тахира-муаллима, другая, скорее всего - отсутствие Исмаила. Пускай Исмаил был парень несерьезный, но он умел объединить нас... Возьмет по рублю, отправится на рынок, и смотришь, тащит сумку: сыр, хлеб, масло, картошку - еду на весь день. Он брал билеты в кино или цирк или заявлял, что в зоопарк привезли какого-нибудь диковинного зверя, и мы непременно должны его повидать. Истраченные деньги он потом сдирал с нас все до копеечки, но важна была его легкость на подъем, энергия, живость - одним словом, до отъезда Исмаила мы жили намного веселее.
Гияс, кажется, и правда встречался с Семой. А может, нашел другую. Нередко он уходил рано утром, возвращался в общежитие ночью, и, стоило ему показаться в дверях, по лихорадочному блеску глаз безошибочно можно было определить, что он проводил время с девушкой. Мазахир тоже, кажется, мухлевал. Непохоже, чтоб он ходил на любовные свидания, но он все время куда-то исчезал, где-то бегал и никому ничего не рассказывал.
До конца июля оставалось еще порядочно, когда Мазахир вдруг принес известие, что встретил ректора возле университета. Ректор долго беседовал с ним и даже интересовался его творчеством. Ректор расспросил о каждом из "приемышей" Тахира-муаллима и сказал, что проректор Фаик Маликов вплотную занят нашими делами и в ближайшее время все мы будем устроены, такова была воля Тахира-муаллима, а воля покойного священна. Мало того, ректор лично предложил Мазахиру место редактора в университетской газете, но Мазахир отказался, потому что порознь устраиваться на работу считает не по-товарищески. В заключение Мазахир заявил, что в ближайшие дни мы должны отправиться к проректору.
Все было бы хорошо, но когда Мазахир рассказывал эти новости, его маленькие острые глазки поблескивали как-то особенно хитро. Неправдоподобным было уже то, что ректор якобы стоял возле университета. Неправдоподобно потому, что хотя приемные экзамены еще не начались, ректору никак не подобает стоять и вести с кем-либо беседу, когда за ним по пятам ходят абитуриенты и их родственники. Не внушала также доверия версия, согласно которой Мазахир из принципа отказался от места редактора. Но и это все ладно, самое подозрительное - о проректоре. Мы уже с первого курса прекрасно знали, что проректор Фаик Маликов - злейший недруг нашего Тахира-муаллима. Тахир-муаллим игнорировал Маликова, не здоровался с ним, мы много раз видели это собственными глазами. Всему университету было известно, что десять лет назад, еще не будучи проректором, Фаик Маликов устроил Тахиру-муаллиму какую-то крупную подлость, чуть не подвел под исключение из партии, и дело обошлось лишь потому, что как раз в это время открылись какие-то делишки Фаика Маликова и тот едва не полетел вверх тормашками. Ни преподаватели, ни студенты не уважали Фаика-муаллима, но знали, что человек он опасный, и строили свои с ним отношения с учетом этого качества. Конечно, были в университете люди, которые, как и Тахир-муаллим, нисколько не боялись проректора. Но важно не это. Важно то, что Мазахир говорил о посещении Фаика Маликова так спокойно, будто ничего не знал, и вот это-то и было в высшей степени подозрительно.
Мазахир побежал наверх к Вилыме - сообщить радостную новость, а мы с Элаббасом лишь молча переглянулись.
Обсуждение новости, принесенной Мазахиром, началось за полночь, когда Гияс вернулся из очередной таинственной отлучки.
- Нет! Надо попасть к ректору! - решительно заявил Элаббас, подводя итог напряженным раздумьям, которым он давно уже предавался, лежа на кровати, заложив руки под голову и сосредоточенно морща лоб. - Он же не может не понимать: раз Тахир-муаллим хотел, чтобы мы работали в Баку, значит, это в интересах дела!
- Если желаете знать, уважаемый Папочка, - спокойно возразил Мазахир, ректор подобными мелочами не занимается - только проректор. У каждого свои обязанности. Конечно, будь жив Тахир-муаллим, он бы пошел прямо к ректору. Но Тахира-муаллима нет. На его месте несчастный Халил-муаллим, а этот при виде проректора не знает, в какую щель юркнуть. Мы должны отчетливо представлять себе положение и трезво оценивать ситуацию... - На этой торжественной официальной ноте Мазахир закончил.
- Говоришь, видел ректора возле горсовета? - как бы невзначай обронил Гияс. Кое-что в сообщении Мазахира, похоже, вызвало у него сомнение.
- Нет, дорогой мой, не у горсовета! У университета. - Мазахир заметил подвох. - Плохо слушаешь. Забил себе башку свиданьями!..
- И во сколько же это было?
- Где-то между семью и восемью часами.
- Вечера?
- Утра!.. Я не ты, не валяюсь до полудня в постели!
- Если б вечером, еще возможно... - не слушая его, задумчиво произнес Гияс. Потом забылся или вздремнул на минутку и тотчас очнулся, словно ему совершенно необходимо было немедленно выяснить все про ректора. - И откуда же он взялся?
- Вот уж чего не знаю, того не знаю! Хорош вопросик, а!.. Ты при случае сам у него спроси. Будьте любезны, уважаемый товарищ ректор, дайте отчет, откуда вы явились: из бани или из парикмахерской? А может, от любовницы? Тогда очень прошу, в другой раз поставьте меня в известность, вместе сходим. Захватим с собой и славного сына бузбулакского народа Гелендара Шахина, работающего по ночам в настоящее время над замечательным произведением под названием "Письмо к матери"...
- Заткнись! - Элаббас вскочил и швырнул в Мазахира ботинком. - Это ж не рот-мотоциклетка!.. Чего завелся?! Чего спать не даешь?
На этот раз Мазахир довел и меня. Я понял, что в мое отсутствие он вдоволь порылся в моих бумагах; и Мазахир, и Гияс знали, что весной, вернувшись из Бузбулака, я начал что-то писать - кто не писал на филфаке?
1 2 3 4 5 6 7