Свидетельствами кровавой резни были сломанные
конечности; головы, снесенные с плеч; шеи, разодранные в клочья; рабы,
закованные в цепи, увлекаемые следом за золотистыми конями. Удары ее
сердца тяжело отдавались в голове, воздух был насыщен древними, тайными и
страшными вещами, но она не могла себя заставить покинуть этот зал с его
необычайной красотой и ужасом.
Ей показалось, что она слышит, как доктор Водантис снова и снова
зовет ее по имени, снова и снова, но скоро его голос растворился в стенах,
и она осталась одна. Она ступила вперед, в темноту, звук ее шагов
отдавался эхом, словно кто-то следовал за ней совсем рядом, по пятам.
Кто-то или что-то, избегающее света.
В дальнем конце зала свет фонаря упал на что-то тускло блестящее. Это
была огромная, грубо отесанная каменная плита высотой до пояса. Женщина
двинулась вперед, поднимая подошвами густо лежащую пыль, затем
остановилась и направила свет вниз на пол. Вокруг нее были разбросаны
груды металлических предметов, грубо обработанных, усеянных хлопьями
ржавчины и распадающихся на куски, узнаваемые только наметанным глазом:
рукоятка меча; что-то вроде наконечника копья; несколько поврежденных
шлемов, один почти полностью сплющенный; остатки брони, покрытые рубцами,
ржавчиной, валяющиеся горой в белой пыли. Луч фонаря выхватил зазубренные
остатки лезвий боевых топоров, тускло отражающие свет. Затем луч упал на
что-то, лежащее на полу. Это была кость. Далее среди оружия и пыли она
увидела и другие кости - россыпь костей. Проломленный череп ощерился на
нее. Она осветила фонарем пространство над костями и увидела, что стены и
потолок густо покрыты черной копотью. Спотыкаясь, она отступила на шаг
назад, вдыхая воздух с тяжелым и громким сопением.
Там, над черным камнем, выступал пьедестал, и на нем стояла фигура,
руки которой были простерты к ней. Застывшая, чтобы вечно наблюдать за
мертвыми. Глаза идола уставились на нее. Статуя была такая жизненная и
такой тонкой работы, что женщина подумала на мгновение, что эти незрячие
глазницы шевельнулись. Тени убежали от счета. И она теперь была уверена,
что слышит, как ее окликают по имени. Доктор Водантис зовет ее из другого
места и другого времени. Нет. Не доктор Водантис.
Совсем другой.
Шелест теней, обретающих форму, набирающих силу. Она набрала полные
легкие воздуха, почувствовав его сладостную незнакомую горечь.
Повернувшись, направила свет на почетного стража статуй. Они
передвинулись? Они подвинулись ближе к ней? Не повернулись ли слегка эти
головы на своих мраморных шеях? Одна из них - фигура, вооруженная луком,
казалось, наблюдала за ней. Слепой белый взгляд прожег ее душу и опалил
огнем.
Шепот. Ее имя, произнесенное где-то вдалеке.
Установленный над черным камнем - алтарем? - идол-хранитель,
казалось, выжидал, и вокруг него пыль вращалась и кружилась, словно нечто
живое. Голос теперь донесся до нее яснее, с холодным ветром, который
выложил пыль в узоры. Эти узоры возникали, исчезали и снова возникали, как
в калейдоскопе, создавая странные тени на пути распространения света
фонаря. Язык был незнакомый, хотя нет, это был какой-то вариант
искаженного греческого. Древний греческий диалект, наполненный нарастающей
необходимостью и дикой грубой силой. Она не осмеливалась позволить лучу
света попасть на пол, но удерживать его так, казалось, стоило огромных
усилий. Она могла разобрать только отдельные фрагменты послания за этим
оглушающим шумом в ее голове, подобным грохоту войсковых барабанов.
Отступив назад от черного камня, от идола, установленного наверху, она
покачала фонарем из стороны в сторону. Звук голоса усиливался, разделялся
на множество голосов, мощных, беспощадных, раздававшихся эхом со всех
сторон. Она направила свет на эти заколдованные лица, и тогда голос
вернулся к ней снова, он нес в себе силу, которая заставила ее
пошатнуться, упасть на колени, умоляя идола о помиловании. В этот момент
ей показалось, что голова идола чуть-чуть повернулась, совсем чуть-чуть, и
над его мраморными глазницами замерцало синеватое пламя и тут же исчезло.
В густых дымчатых складках пыли что-то двигалось, медленно выбираясь
из огня. Силуэт, созданный из света и тени, пыли и камня, приблизился к
женщине туманной походкой и остановился перед ней, расплываясь. На месте
лица у него просматривались лишь темные очертания. Глазницы существа,
ослепительно сияющие синим светом, словно горящие бриллианты, вспыхнули с
такой силой, что голова женщины качнулась назад. Она почувствовала, как та
же самая ужасная, устрашающая сила сжимает ее сердце, оставляя
незащищенными кровяные сосуды, мускулы и кости. В сознании ее промелькнули
века, и когда она попыталась крикнуть, то не узнала свой собственный
голос. Фигура колыхалась, и призрачные очертания подобия руки скользнули
по ее лицу, оставляя запахи пыли и сухой хрупкой древности. Затем пыль
снова поднялась столбом, целый океан пыли, скрывшей от взгляда ужасные
картины. У нее еще нашлись силы подняться на ноги и начать отступать
прочь. Все ее чувства обнажились до предела. Голос - нет, много голосов,
слившихся в один, - сейчас отступал, постепенно удаляясь за стену, через
которую он проникал, и наконец совсем исчез.
Достигнув туннеля, она вползла в него и жадно пила свежий воздух до
тех пор, пока ее легкие не были наполнены. Она ощущала какую-то странность
в своем теле: ее нервы вибрировали, а мускулы сокращались, словно она
потеряла контроль над ними. Ей захотелось заглянуть назад в пещеру, чтобы
еще на одно мгновение увидеть внушительные фрески, черный камень и
идола-хранителя, но проход был таким узким, что не позволил повернуть
голову, и она начала отползать назад - туда, где доктор Водантис дожидался
ее, по направлению к миру безумия и загрязнения, преступления и
жестокости.
Голоса исчезли, но в глубине души еще отдавалось эхо, снова и снова,
снова и снова.
Электрическое пламя синего цвета мелькнуло на короткий момент перед
глазами женщины, и она начала возвращаться по туннелю обратно, туда, где
ее ждали мужчины.

2. ВЬЕТНАМ, 1970
Он был привязан за запястья и лодыжки грубой проволокой к койке.
Обнаженный и распростертый, он лежал на жестком покрывале и ждал.
Пот сочился каплями и стекал струйками по всему его телу, и от этого
койка под ним была такой же сырой, как та нора, заполненная дождевой
водой, в которой он укрывался, пока мортиры не разорвали все джунгли
вокруг него в черные клочья. Но это было хуже, потому что не было способа
узнать, когда упадет следующий снаряд и какую цель он поразит. Одного за
другим их извлекали из бамбуковых клеток: Эндикотта, Литтла, безымянного
капрала, у которого была дизентерия и который все время плакал, Винзанта,
Дикерсона и теперь его. Он не хотел быть последним. Он хотел бы, чтобы с
этим было покончено, потому что он слушал их крики, когда их кидали
обратно в клетки, словно кули, заставляя их стонать и плакать или
содрогаться всем телом, словно зародыши, чтобы избежать невыносимой
реальности пытки.
Он молился Богу, чтобы он не был последним. Но услышав его молитвы,
Господь, должно быть, рассмеялся и отвернулся от него.
Потому что настало время одиночества и ожидания.
Он попытался привести в порядок свои воспоминания, снова пережить их,
чтобы увести свое сознание прочь из этой темной хижины, построенной из
досок, окрашенных в черный цвет, и замаскированной зеленой сетью так, что
она сливалась с джунглями. Он увидел лица матери и отца, сидящих в
передней комнате их маленького домика в Огайо; снег, медленно падающий за
окнами, рождественскую елку, только что срубленную и блистающую в углу
украшениями. Его брат... нет, Эрик был мертв в том году, но все равно
введи его в воспоминание, сделай все правильно, так, как это должно было
быть. Как они пытают тебя? Побои? Введи Эрика в комнату, пусть он сядет у
огня, он любил это делать, пусть хлопья снега, приставшие к его волосам и
свитеру, медленно стаивают. Пусть огонь бросает свой отсвет на его лицо и
на лица отца и матери. Нет, не побои. Других ведь не били, не так ли? По
крайней мере не там, где проступали раны и шрамы. Воспоминание о
рождественской елке расшевелило более свежие воспоминания. В том году его
мать вязала зеленый свитер ему в подарок. Хотя он и знал, каким будет
подарок, она завернула его в коробку с золотыми трубами на оберточной
бумаге. Теперь пересчитай все трубы. Один. Два. Три. Но если они не били
тебя, тогда как это было сделано? Он не видел пальцы у других; загоняли ли
бамбуковые колючки под ногти или это было только в черно-белых военных
кинофильмах? Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь труб. Отсвет огня лижет
стены. В то утро далеко в лесу он и Эрик помогали своему отцу рубить
дрова. Отец опустился на колени в снегу и показал ему тропу, которую
выбрал олень, она вела под защиту холмов. "Прогресс заставляет их бежать",
- сказал отец. - "Они знают, что города пожирают землю лесов и что это
неправильно". Как же они тогда делают это? Зачем же они забрали его
одежду? Почему они заставляют его ждать?
В свете огня Эрик - мертвый Эрик - очень медленно поворачивает
голову. Его глаза белые и наполненные жидкостью, как светлые глаза той
оленихи, которую отец однажды застрелил по ошибке в золотые дни осени. Его
глаза невидящие, но они все же просверливают души как шрапнель и открывают
секреты, таящиеся там.
"Ты сделал это", - говорит Эрик шепотом. Огонь потрескивает сзади
него, словно звук, который издается при захлопывании стальной ловушки или
колючая проволока, когда она лопается и вы понимаете: Пресвятой Боже, я
попался. "Вы убили меня, потому что вы знали. Вы убили меня, и я не
позволяю вам когда-либо забыть это". Это мертвое, знакомое и в то же время
ужасное лицо ухмыляется. Зубы испачканы могильной землей.
"Хватит, Эрик, - тихо говорит мать, поглощенная своим вязанием. -
Прекрати этот разговор. Давай хорошо встретим Рождество".
Человек на койке задрожал, плотно закрыв глаза, потому что его усилия
избежать пытки превратились в более глубокую, более ужасающую пытку,
которую они могли когда-либо выдумать. Он потряс головой из стороны в
сторону, пытаясь избавиться от заслонивших реальность образов. И они,
словно картины, нарисованные исчезающими чернилами, начали растворятся в
тумане.
- Лейтенант Рейд?
Эван сразу узнал этот мужской голос, принадлежавший вьетконговскому
офицеру, высокому и гибкому, носившему всегда чистую форму, у которого
вызывало отвращение даже подходить близко к пленникам, покрытым грязью. Он
улыбался колючей улыбкой и глазами мог просверливать сталь: Улыбающийся
Джентльмен, прозвал его Дикерсон.
Теперь этот человек появился в поле зрения Эвана. В свете
единственной лампы его лысая голова блестела бисеринками пота. Он вытер
свою голову белым носовым платком и слегка улыбнулся, глядя Эвану прямо в
глаза. Скулы выступили на его лице, оставляя темные провалы. - Лейтенант
Рейд, - сказал он, кивнув. - Наконец мы встречаемся без этих клеток между
нами.
Эван ничего не сказал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть это лицо,
обведенное кружочком света. Не потому ли у него забрали одежду, что она
была испачкана грязью и испражнениями, и Джентльмен мог бы быть оскорблен?
- Почему американцы находят силу в молчании? - мягко спросил
Джентльмен. - Это недружелюбно. Ты же знаешь, что для тебя война
закончилась. Зачем настаивать?.. Ну, хорошо. Я ожидаю, что ты будешь таким
же, как и все сначала. Кроме молодого капрала, к сожалению, он слишком
болен.
Эван заскрипел зубами.
- Мне бы хотелось кое о чем спросить у тебя, - сказал человек, изо
всех сил стараясь правильно произносить слова. - Мне бы хотелось узнать
тебя лучше. Хорошо?
Не говори, предупредил себя Эван. Не позволяй ему, не...
- Мне бы хотелось знать, откуда ты родом, где ты родился, - сказал
Джентльмен. - Ты можешь сказать мне это? Ну, хорошо, где бы это не было, я
уверен, что ты очень скучаешь по родным местам. У меня есть жена и две
девочки. Прекрасная семья. А у тебя тоже есть семья? Лейтенант Рейд, мне
не очень-то нужны монологи.
Эван открыл свои глаза и внимательно вгляделся в лицо человека,
который стоял над ним. Еще глубже. Его взгляд пронизывал мускулы лица,
вплоть до самых костей. Джентльмен улыбался как давно утраченный друг или
брат. Собираясь с мыслями, Эван наблюдал за его лицом. Оно неожиданно
начало изменяться и расправляться, как лицо восковой фигуры. Зубы
удлинились и стали похожи на клыки. Глаза наполнились пронизывающей,
горячей докрасна ненавистью, которая, казалось, хватала Эвана за сердце.
Да. Это была настоящая суть человека, скрытая за фасадом улыбок.
- Видишь? - сказал Джентльмен. - Я твой друг. Я не желаю тебе зла.
- Иди к черту, - сказал Эван, тут же пожалев о сказанном.
Джентльмен засмеялся.
- Ага. Ответ. Нехороший, но ответ. Как вы поступили на военную
службу, лейтенант? Были вы, как это называется, призваны? Или поступили на
службу добровольно, из ложно понятого патриотизма? Это не имеет большого
значения сейчас, не так ли? Я уверен, что это не много значит для молодого
капрала. Боюсь, что он может умереть.
- Тогда почему же вы не пригласите врача? - спросил Эван.
- У вас у всех будут врачи для лечения ваших ран, - ровным голосом
сказал человек. - У вас у всех будут хорошая пища, питье и настоящие
кровати. Если вы покажете, что достойны. Мы не будем тратить время и
усилия на тех, которые... бесполезны. Я надеялся, что вы покажете, что вы
достойны лучшей участи, лейтенант, потому что вы мне нравитесь, и я...
- Лжец, - сказал Эван. - Я вижу тебя насквозь. Я знаю, что ты такое.
- Он представил, как он, потрясенный и растерянный, стоит перед жужжащей
камерой и отрекается от злобного милитаристического империализма
Соединенных Штатов. Или они проведут его парадом по улицам Ханоя с
веревкой на шее и позволят маленьким детям забрасывать его грязью?
Джентльмен подошел поближе.
- В этом нет смысла. Я могу сделать так, чтобы дела для тебя обстояли
лучше или хуже. У нас есть к тебе некоторые предложения. Это действительно
твой выбор. Я вижу, что ты боишься, потому что не знаешь, что тебя ждет
впереди. Я этого тоже не знаю, потому что скоро дело будет не в моих
руках. Здесь есть другой, кто желает причинить тебе вред. - Его глаза
заблестели тигриным блеском. - Некто, владеющий искусством внушать страх.
Теперь, лейтенант Рейд, почему бы нам не поговорить как цивилизованным
людям?
Капля пота скатилась в глаз Эвана и заблестела словно фонарь. Он
продолжал молчать.
- Ты так сильно ненавидишь себя? - мягко спросил Джентльмен. - Ну что
же, мне очень жаль тебя. - Он еще секунду постоял над койкой и затем исчез
в темноте, словно призрак.
И на долгое время - час? два часа? - все замерло.
Когда появилась следующая тень, она пришла тихо и остановилась в
круге света над койкой Эвана, и он ее не сразу увидел.
- Лейтенант Рейд, - сказала фигура, голосом мягким, словно шелк, от
которого по спине пробежал озноб. - Я хочу ознакомить вас с женской особью
вида.
Эван моргнул. Проволока словно докрасна раскалилась на его запястьях
и лодыжках, и он больше не чувствовал ни своих рук, ни своих ног.
Над ним стояла женщина-вьетконговка, одетая в аккуратную форму, с
черным шарфом, обернутым вокруг шеи. Ее волосы были собраны в гладкий
черный пучок, а глаза через миндалевидные щели светились холодным
презрением. Она скользнула взглядом по его телу.
- Женская особь самая опасная, - мягко сказала она, - потому что
наносит удар без предупреждения. Она кажется мягкой, слабой и лишенной
целеустремленности, но это и есть основа ее власти. Когда приходит время,
- она провела ногтем поперек его живота, и красный рубец медленно вспух, -
женщина не знает сомнения.
Она умолкла на некоторое время. Ее глаза оставались неподвижны, одна
рука отошла от туловища и двинулась за пределы круга света.
- Способность женщины к мести и ненависти является легендарной,
лейтенант, иначе зачем же мужчины пытаются контролировать и унижать их?
Потому, что они боятся.
1 2 3 4 5 6 7