Этот тип стал приставать к девушке. Тесак не обращал внимания (или делал вид, что не обращал) до тех пор, пока там все проходило достаточно мирно. Но когда оттуда стало разноситься по кафе волнами еле заметное напряжение и разговор на повышенных тонах, Тесак не выдержал и, повернувшись лицом к тому мудаку, выдавил из себя два слова:
– Завали хлебало!
И эти слова застряли в горле у этого чмондыря. Реально, без преувеличения, я видел, как он не может сглотнуть сказанное моим друганом. Девушка приятно улыбнулась нам обоим. Она оказалась достаточно красивой и привлекательной для того, чтобы путаться с типами, подобными этому. Базар за нашим столиком потек в привычном, размеренном русле, а вот за их столом после произошедшего разговор явно не клеился. Я прямо чувствовал, как ярость из того мудака проникает в тело Тесака, как она пронзает его с головы до ног, чувствовал, что вся ярость и злость эта приобретает окрас слабого человека, человека не способного дать отпор более сильному не физическим, а моральным духом мужчине. И я уже видел, чем все это закончится, я считал секунды до роковой развязки.
Если ты не можешь доказать, что ты сильный, при сильном сопернике, докажи это на человеке слабее тебя. Это не правило солдата армии ТРЭШ, это правило гнойников на нашей планете. Их просто надо вовремя выдавить, избавить Землю от дальнейших страданий!
Раздался звук звонкой пощечины, и прежде чем Тесак сумел что-либо сделать, этот говнюк набрал в свои штанишки подрастерявшейся храбрости и скороговоркой выговорил:
– А ты заткни свое!
Мне на секунду стало жаль столь трусливого человечка. Он мне напомнил одного из гоголевских персонажей. Он сам тут же навалил и испугался того, что так горячо в спешке произнес. Но было слишком поздно, и теперь он не знал, куда бы поскорее свалить отсюда и кем бы прикрыться. Не найдя ничего лучшего, он слегка прикрыл салфеткой рот. Глаза расширились, и он трепетал от ужаса. Теперь я понимаю, какую ошибку допустил Тесак в этой сцене, дабы остаться благородным до конца, ему не хватило всего ничего. Скажи он, к примеру: «А ну пшел отсюда!» – и этого гнойника вмиг бы ветром сдуло. Но Тесак есть Тесак, и кому как не мне это лучше всего знать. Он, не спеша, не глядя на стол, взял вилку и, так же не спеша, размеренно вонзил ее в коленную чашечку этого педрилы, правда, с некоторым усилием, оставшимся одному лишь мне заметным. Жертва не всхлипнула, она не дернулась, она не сделала ни одного движения, она смотрела своими широко открытыми глазами на Тесака и внезапно потеряла сознание. Кто-то закричал, что надо вызвать скорую, кто-то – ментовскую, но нам было уже все равно – мы выходили на улицу. И тут произошло самое невероятное (хотя как взглянуть) из всех возможных событий: нас догоняет та самая девушка и начинает бить со всей силы кулаками в железный корпус моего другана. Он ее так, по-отечески, со своего роста одаряет улыбкой, а она продолжает свое и орет на всю улицу:
– Сволочи! Вы моего приятеля искалечили! Ублюдки, чтобы вам гореть в Аду!!!
Ну, кому же это понравится? Тесак раз ее в сторону отодвинул рукой, второй… На третий даже у меня терпение стало сдавать. И Тесак приложил чуточку больше силы – и она полетела как на крыльях прямо по направлению к фонарному столбу. Так мы познакомились с Катей.
22.11.02, районная поликлиника, 13:17
Я наблюдаю за слабо рефлектирующей на циферблате дешевых настенных часов секундной стрелкой. 13:17. Та медленно тащится, как улитка по лезвию ножа, и вводит меня в состояние ступора. Черная стрелка, кажется, ползет по самой стене, а не по циферблату. Как в работах Дали… Сознание закручивается по ходу стрелок вокруг блуждающей по стене оси часового механизма. И уже невозможно точно определить где суть есть стена, а где суть есть…
– Эй, ты чем там так нешуточно подгрузился? На чем сидишь то бишь?!
Наркоша справа от меня, который буквально тонул в диване из-за страшной дистрофии, внимательно и не без интереса наблюдал за мной.
– Ты давай это прекращай! Видишь, что со мной происходит, – продолжал он с некоторой долей иронии в голосе.
Я присмотрелся к нему. Огромные из-за ссохшегося черепа глаза умно и удивленно смотрели на окружающий мир. Кожа, поверхность которой виднелась из-под одежды, напоминала по цвету протухший лимон. В воздухе, сквозь уйму больничных запахов, пробивался совершенно ужасающий чуть уловимый запах – как будто сам Сатана поднялся из своего серного Ада. Это запах гниения живой еще пока плоти. Кисти рук (да и не только кисти) высохли до такой степени, что кожа казалась тончайшим папирусом, через который просвечивает окружающий мир. И только тут я заметил, что он обращал мое внимание на свою голень и закатил для этого штанину:
– Держись подальше от наркотиков! А то будешь, как я… – с той же непередаваемой иронией к себе и к миру говорил этот живой труп.
Женщину слева от меня стошнило прямо на кафельный пол приемной. И я понял, от чего: от всего вместе – от запаха, от вида гниющих ног с нарывами, похожими на проснувшиеся вулканы, от спокойной интонации констатирования факта медленной смерти, рельефно выпиравшей в речи человека-трупа, и, наконец, от резкого контраста ярко-бурых кровяных потеков и чистого больничного пола.
–…или как он! – закончил нарк и немного отклонился.
Я поначалу не понял, в чем дело, о ком говорит незнакомец-наркоман. Но потом увидел, нет, просто заметил за хиленькой спиной другого наркомана. Он еще меньше был похож на человека. Огромная, напоминающая мыльный пузырь, местами обритая голова – вот и все, что выдавалось из-под одежды этого человека. Он тупо смотрел в противоположную стену с оттопыренной нижней губой, на которой скопился достаточный запас слюны, чтобы солидно сплюнуть. Но скелет, кажется, не понимал и этого.
Тогда незнакомец, очевидно, для иллюстрации своих слов, проделал следующее: сначала достал прозрачной рукой платок и вытер губы у своего собрата по несчастью, а потом ткнул пальцем в его лобную кость… В жопу этот мир!!! На хуя он это сделал!!! Кость или то, что ее замещало, поддались несильному нажатию, и на лбу того чувака, БЛЯ, образовалась, БЛЯ, вмятина, что мой кулак! А затем кожа начала распрямляться, будто эту башку изнутри надувают, как какой-нибудь сраный воздушный шарик! ГОСПОДИ!!!
Тому чуваку, очевидно, это понравилось, и он заулыбался улыбкой дауна. Хорошо, рядом не оказалось той дамы (она пошла приводить себя в порядок), а то весь пол покрылся бы результатами работы ее желудочных кислот. Я лишь шумно сглотнул, полностью охуевший. Господи…
Катя, так звали нашу новую знакомую, и Тесак вывалились от хирурга минут через десять. Все это время я просто охуевал и все глубже погружался в новую волну ступора. Психологического ступора, это, кажется, когда со стороны реципиента перестает поступать адекватная реакция на происходящее вокруг. Говорят, что этим инструментом эффективно пользовались вояки – они обкалывали своих солдат до необходимого состояния и таким образом препятствовали, блокировали пути проникновения боли в мозг. Я слышал, что существуют даже снимки со Второй мировой войны, где запечатлена высадка союзников в Нормандии и где на фотокарточке показан солдат, бегущий в атаку с болтающейся на тонком лоскутке кожи левой рукой. Вот как раз из такого состояния пришлось выводить меня Кате с Тесаком. А когда мы уже покидали приемную, на пороге своего кабинета появился хирург, зазывая следующего. И когда он заметил двух наркош, то так по-доброму, мягко проговорил:
– А, скелетики прибыли! Ну как, еще держитесь, не померли?
22. 11. 02, вагон подземки, спустя полчаса
— Ну как, что доктор сказал?
Мы еле тащились по подземному туннелю в вагоне электропоезда. Тесак успел настолько сблизиться с Катей, что сейчас внаглую ее обнимал и прижимал к себе. И хотя Катя слегка отстранялась, по мимике и по разговору было ясно, что ей это доставляет некоторую долю удовольствия. Вблизи она казалась еще более красивой, чем издали: пухлые губки, чистые, как августовское небо, глаза, длинные черные волосы заплетены в косу, доходящую ей до пояса, и, наконец, аккуратно и ловко сложенное небольшое тело с такой грудью, которая и в тесаковскую-то ладонь с трудом вместится. Мне пришло на ум сравнить эту девушку с пантерой, уставшей от долгой охоты и удовлетворенной ее результатом.
– Так, ничего страшного, – ответила Катя и принялась слишком медленно уворачиваться от поцелуев в шею.
– Да фигня! Небольшой ушиб, и все!
Поезд дернулся, чуть поднабрал ход, и я неосознанно, поддавшись исключительно механическому рефлексу, отвернулся от них и уставился на стекло с надписью «Не п ис о ться». По привычке, я мысленно исправил грамматическую ошибку.
22.11.02, район станции метро «Купчино», 21:20
Дом, в котором жила Катя, оказался двенадцатиэтажной коробкой. Это несколько меня разочаровало. Я думал, что девушка такой красоты должна и жить чуть ли не в отдельном особняке. Но я ошибся. А Тесаку было похуй.
Они поднялись к ней минут сорок назад, и теперь я в одиночестве за столиком в средней руки закусочной изучаю строение постсоветской эпохи. Как в муравейнике, этаж ютится на этаже, бесконечные балконы, заваленные полуистлевшей рухлядью, забитые гнилыми досками, поверх которых болтаются ошметки полиэтиленовой пленки. Унылые, изможденные временем блочные каркасы – вот настоящий символ уходящей эпохи первоначального накопления! БЛЯ!!! Как-то все это не могло совместиться в моем сознании с образом той девушки. Очнись, старик, сказал я себе, это жизнь! А она точно будет пореальнее всяких там грез!
На наручном хронометре Festina стрелки застыли на отметке девять часов двадцать минут. Я подумал, что и мне пора бы завести в скором времени подругу сердца, а то не прельщает перспектива везде болтаться за этой парочкой. Я заказал еще одну чашку крепкого кофе. Несмотря на малый внутренний объем кафешки, напиток этот здесь умели готовить. Неожиданно в голову пробралась мысль, связанная с моим будущим. Я подумал о том, что можно было бы открыть подобное заведеньице у себя в Гатчине. Местное хулиганье хорошо меня знает, приставать не будет. Мама уволится с работы и перейдет к нам помогать в приготовлении пищи. Катя станет разносить еду по столикам, я – принимать заказы, а Тесак – мыть посуду… Пора входить в стадию оседлости и кончать с кочеванием от одной крайности к другой! БЛЯ!!! Ты, чувак, начинаешь рассуждать, прямо как все эти долбаные бизнесмены! Что с тобой? Очнись! Это реальная жизнь!!!
– Эй, чувак, ну ты чего? Никак обосрался!
Тесак стоял возле столика, упираясь головой почти в потолочные балясины, и тряс меня за плечо. Я устало бросил на него взгляд. Счастливое лицо осчастливленного мужчины. Его улыбка напомнила мне судорогу лицевой мышцы, которая произошла с моим отцом после жуткой пьянки. Тогда он примерно так улыбался, только изо рта валила пена и, лежа на полу, его тело тряслось, будто к нему подключили двести двадцать. Хорошая аналогия, подумалось мне.
– Потрахались, теперь можно и в путь? – небрежно бросил я.
Тесак вынужден был по-всякому проглотить эту пилюлю. Во-первых, потому что мы друзья; во-вторых, настоящих друзей никакой женщиной не разольешь. Разве только очень красивой!
– Она заснула… – будто оправдываясь, промямлил Тесак.
«Еще один Прыщ! На хуй мне нужны твои оправдания!»
– Едем ко мне, – я продолжал в такой же манере. – Да, и застегни ширинку – не каждому прохожему приятно, когда ему машут членом.
22–23.11.02, электричка на Гатчину, «хрустальная ночь»
Мы поехали ко мне по двум крайне важным причинам. Во-первых, сидеть у Прыща на хате мы по этическим причинам не могли – слишком долго там тусовались; во-вторых, и это самое главное, к себе домой Тесак ехать пока не мог, лучше как можно дольше отсидеться в это горячее время где-нибудь, чем необоснованно рисковать. Это не правило солдата армии ТРЭШ, это просто жизненное наблюдение.
Ментов на Балтийском вокзале не наблюдалось, и мы спокойно затоварились – по три банки в каждые руки – пивом «Три богатыря. Бочковое» в алюминиевых банках. Расплата произошла. Мы сели во второй от головы электропоезда «тихий» (т.е. без оглушительного рева компрессоров) вагон. Народу под конец дня в пятницу обычно набивается битком, так, что аж мозги из ушей лезут. Но сегодня было на удивление спокойно. Я уже видел звериный оскал на лице Тесака и прекрасно знал, о чем задумалась эта голова, сидящая напротив меня. И я решил: «А какого хрена?! Почему бы и нет!»
Мы выдули все банки с пивом, и алкоголь начал потихонечку впитываться желудком, и чувствовалось, как кровь всасывает ядовитого змия, а тот, в свою очередь, все глубже проникает в организм. Мысли затуманивались мифическими образами, и я терял контроль над своим телом. Переглянувшись, мы поняли состояние друг друга и поплелись в конец поезда. Я шел по вагонам как по бесконечному коридору, пытался удержать равновесие, но это не всегда удавалось, и мое тело, ведомое инерцией, облокачивалось на спинки, падало плашмя на сиденья и скатывалось на пол. Тесак держался лучше меня, он практически не падал, изредка его сильно покачивало из стороны в сторону. И меня посетило внезапное озарение, я понял, почему все так происходит: во мне сидела злость на Тесака, мой мозг одурманивался и воздействием алкоголя, и яркой вспышкой ненависти за Катю, если хотите, это было нечто вроде ревности. Смех, недобрый смех возник в легких и быстро поднялся до голосовых связок. Я смеялся, смеялся над собой и над своей злобой, я чувствовал боль и скорый взрыв адреналина в крови. Тесак вздрогнул и оглянулся на меня, боль и страх на сотую долю секунды промелькнули в его глазах, но буквально тут же сменились уважением и преданностью, я увидел снова старого доброго Тесака.
Я заметил на краю сознания, как неожиданный отблеск открываемой стекольной рамы, зарождающуюся новую симфонию. Я назвал ее симфонией Бога. Я стал Богом, я ощущал себя живым Богом, которому подвластны и моря, и реки, и поезда… Рокот пробуждающейся музыки: тревожные мерцания звуков скрипок, пока слабо уловимый треск барабанных палочек, как предвестники бури, звучали утробные извержения туб. И неожиданно свою партию начали литавры с валторнами…
– Начнем отсюда!
Я смотрел на улыбку зверя на лице моего другана. В голове раздался гонг. Пауза. Оркестр выдерживает паузу. И это началось!
Логическое отступление: Когда бьете стекла в электричках, надо следовать двум основным правилам:
I. Бить лучше локтем, причем на вас должна быть старенькая, но крепенькая куртка с меховым подбоем. Если же у вас ее нет или время года такое, что человек в такой куртке выглядит слишком странно на улице, то есть другой вариант – нужно обмотать очень плотно шарфом или шапкой кулак, вплоть до запястья.
II. Начинайте бить стекла не с самого последнего вагона – так машинист хвостовой части заметит происходящее в поезде быстрее, – а с предпоследнего. В общем, с того вагона, где народу поменьше.
Резкий пронзительный звук бьющегося стекла наполнил вагон в один момент. Тесак работал по правой, я – по левой стороне. Только после того, как мы начали бой стекол («хрустальную ночь»), я заметил пару пассажиров в начале вагона. Мы постепенно продвигались к ним. Тетка быстро поняла, в чем тут дело, и с округлившимися от страха глазами побежала прочь из вагона. Второй пассажир – мужчина лет сорока, крепкого телосложения – сидел как приклеенный и невозмутимо наблюдал за нами.
Я в неистовстве пытался разбить неподдающееся двойное стекло и использовал для этого даже ноги. Я заметно подвыдохся, но оркестр лишь заканчивал интерлюдию. Теперь скрипки заглушались стрекотом малого барабана, трубы – тубами, а фаготы – контрафаготами.
Во мне билась сила музыки разрушения, подкрепленная яростью и алкоголем. Я буквально пытался удержать свою душу на месте, дабы она не выскользнула из тела! Адреналин хлестал во все стороны и стал бить, как нефтяная скважина, еще сильнее, когда я заметил кровь на незащищенном кулаке. Я завыл на весь вагон, но не от боли, нет, от того величайшего действа, которое мы с Тесаком развернули!
Вдруг оркестр стих: чуть слышно звучала одинокая флейта, задевая глубинные струны в душе. Я оглянулся и увидел, как Тесак пробует разбить раму возле чертовски невозмутимого мужика. Мой друган бьет все чаще и чаще локтем в стекло и, выдохшись, делает разбег для того, чтобы разбить раму с ноги. Но именно в этот момент я чувствую, как к одинокой флейте присоединяется штук пять гобоев, а затем и один бас-кларнет. Секунду спустя мужик хватает разбежавшегося Тесака за ногу, разбившую стекло, и валит на пол. БАХ! Это ударили цимбалы. БАХ! Мужик теперь сидит на Тесаке и усердно работает кулачищами. Бу-у-ум! Рокочут литавры.
– Получай, сука!
1 2 3 4
– Завали хлебало!
И эти слова застряли в горле у этого чмондыря. Реально, без преувеличения, я видел, как он не может сглотнуть сказанное моим друганом. Девушка приятно улыбнулась нам обоим. Она оказалась достаточно красивой и привлекательной для того, чтобы путаться с типами, подобными этому. Базар за нашим столиком потек в привычном, размеренном русле, а вот за их столом после произошедшего разговор явно не клеился. Я прямо чувствовал, как ярость из того мудака проникает в тело Тесака, как она пронзает его с головы до ног, чувствовал, что вся ярость и злость эта приобретает окрас слабого человека, человека не способного дать отпор более сильному не физическим, а моральным духом мужчине. И я уже видел, чем все это закончится, я считал секунды до роковой развязки.
Если ты не можешь доказать, что ты сильный, при сильном сопернике, докажи это на человеке слабее тебя. Это не правило солдата армии ТРЭШ, это правило гнойников на нашей планете. Их просто надо вовремя выдавить, избавить Землю от дальнейших страданий!
Раздался звук звонкой пощечины, и прежде чем Тесак сумел что-либо сделать, этот говнюк набрал в свои штанишки подрастерявшейся храбрости и скороговоркой выговорил:
– А ты заткни свое!
Мне на секунду стало жаль столь трусливого человечка. Он мне напомнил одного из гоголевских персонажей. Он сам тут же навалил и испугался того, что так горячо в спешке произнес. Но было слишком поздно, и теперь он не знал, куда бы поскорее свалить отсюда и кем бы прикрыться. Не найдя ничего лучшего, он слегка прикрыл салфеткой рот. Глаза расширились, и он трепетал от ужаса. Теперь я понимаю, какую ошибку допустил Тесак в этой сцене, дабы остаться благородным до конца, ему не хватило всего ничего. Скажи он, к примеру: «А ну пшел отсюда!» – и этого гнойника вмиг бы ветром сдуло. Но Тесак есть Тесак, и кому как не мне это лучше всего знать. Он, не спеша, не глядя на стол, взял вилку и, так же не спеша, размеренно вонзил ее в коленную чашечку этого педрилы, правда, с некоторым усилием, оставшимся одному лишь мне заметным. Жертва не всхлипнула, она не дернулась, она не сделала ни одного движения, она смотрела своими широко открытыми глазами на Тесака и внезапно потеряла сознание. Кто-то закричал, что надо вызвать скорую, кто-то – ментовскую, но нам было уже все равно – мы выходили на улицу. И тут произошло самое невероятное (хотя как взглянуть) из всех возможных событий: нас догоняет та самая девушка и начинает бить со всей силы кулаками в железный корпус моего другана. Он ее так, по-отечески, со своего роста одаряет улыбкой, а она продолжает свое и орет на всю улицу:
– Сволочи! Вы моего приятеля искалечили! Ублюдки, чтобы вам гореть в Аду!!!
Ну, кому же это понравится? Тесак раз ее в сторону отодвинул рукой, второй… На третий даже у меня терпение стало сдавать. И Тесак приложил чуточку больше силы – и она полетела как на крыльях прямо по направлению к фонарному столбу. Так мы познакомились с Катей.
22.11.02, районная поликлиника, 13:17
Я наблюдаю за слабо рефлектирующей на циферблате дешевых настенных часов секундной стрелкой. 13:17. Та медленно тащится, как улитка по лезвию ножа, и вводит меня в состояние ступора. Черная стрелка, кажется, ползет по самой стене, а не по циферблату. Как в работах Дали… Сознание закручивается по ходу стрелок вокруг блуждающей по стене оси часового механизма. И уже невозможно точно определить где суть есть стена, а где суть есть…
– Эй, ты чем там так нешуточно подгрузился? На чем сидишь то бишь?!
Наркоша справа от меня, который буквально тонул в диване из-за страшной дистрофии, внимательно и не без интереса наблюдал за мной.
– Ты давай это прекращай! Видишь, что со мной происходит, – продолжал он с некоторой долей иронии в голосе.
Я присмотрелся к нему. Огромные из-за ссохшегося черепа глаза умно и удивленно смотрели на окружающий мир. Кожа, поверхность которой виднелась из-под одежды, напоминала по цвету протухший лимон. В воздухе, сквозь уйму больничных запахов, пробивался совершенно ужасающий чуть уловимый запах – как будто сам Сатана поднялся из своего серного Ада. Это запах гниения живой еще пока плоти. Кисти рук (да и не только кисти) высохли до такой степени, что кожа казалась тончайшим папирусом, через который просвечивает окружающий мир. И только тут я заметил, что он обращал мое внимание на свою голень и закатил для этого штанину:
– Держись подальше от наркотиков! А то будешь, как я… – с той же непередаваемой иронией к себе и к миру говорил этот живой труп.
Женщину слева от меня стошнило прямо на кафельный пол приемной. И я понял, от чего: от всего вместе – от запаха, от вида гниющих ног с нарывами, похожими на проснувшиеся вулканы, от спокойной интонации констатирования факта медленной смерти, рельефно выпиравшей в речи человека-трупа, и, наконец, от резкого контраста ярко-бурых кровяных потеков и чистого больничного пола.
–…или как он! – закончил нарк и немного отклонился.
Я поначалу не понял, в чем дело, о ком говорит незнакомец-наркоман. Но потом увидел, нет, просто заметил за хиленькой спиной другого наркомана. Он еще меньше был похож на человека. Огромная, напоминающая мыльный пузырь, местами обритая голова – вот и все, что выдавалось из-под одежды этого человека. Он тупо смотрел в противоположную стену с оттопыренной нижней губой, на которой скопился достаточный запас слюны, чтобы солидно сплюнуть. Но скелет, кажется, не понимал и этого.
Тогда незнакомец, очевидно, для иллюстрации своих слов, проделал следующее: сначала достал прозрачной рукой платок и вытер губы у своего собрата по несчастью, а потом ткнул пальцем в его лобную кость… В жопу этот мир!!! На хуя он это сделал!!! Кость или то, что ее замещало, поддались несильному нажатию, и на лбу того чувака, БЛЯ, образовалась, БЛЯ, вмятина, что мой кулак! А затем кожа начала распрямляться, будто эту башку изнутри надувают, как какой-нибудь сраный воздушный шарик! ГОСПОДИ!!!
Тому чуваку, очевидно, это понравилось, и он заулыбался улыбкой дауна. Хорошо, рядом не оказалось той дамы (она пошла приводить себя в порядок), а то весь пол покрылся бы результатами работы ее желудочных кислот. Я лишь шумно сглотнул, полностью охуевший. Господи…
Катя, так звали нашу новую знакомую, и Тесак вывалились от хирурга минут через десять. Все это время я просто охуевал и все глубже погружался в новую волну ступора. Психологического ступора, это, кажется, когда со стороны реципиента перестает поступать адекватная реакция на происходящее вокруг. Говорят, что этим инструментом эффективно пользовались вояки – они обкалывали своих солдат до необходимого состояния и таким образом препятствовали, блокировали пути проникновения боли в мозг. Я слышал, что существуют даже снимки со Второй мировой войны, где запечатлена высадка союзников в Нормандии и где на фотокарточке показан солдат, бегущий в атаку с болтающейся на тонком лоскутке кожи левой рукой. Вот как раз из такого состояния пришлось выводить меня Кате с Тесаком. А когда мы уже покидали приемную, на пороге своего кабинета появился хирург, зазывая следующего. И когда он заметил двух наркош, то так по-доброму, мягко проговорил:
– А, скелетики прибыли! Ну как, еще держитесь, не померли?
22. 11. 02, вагон подземки, спустя полчаса
— Ну как, что доктор сказал?
Мы еле тащились по подземному туннелю в вагоне электропоезда. Тесак успел настолько сблизиться с Катей, что сейчас внаглую ее обнимал и прижимал к себе. И хотя Катя слегка отстранялась, по мимике и по разговору было ясно, что ей это доставляет некоторую долю удовольствия. Вблизи она казалась еще более красивой, чем издали: пухлые губки, чистые, как августовское небо, глаза, длинные черные волосы заплетены в косу, доходящую ей до пояса, и, наконец, аккуратно и ловко сложенное небольшое тело с такой грудью, которая и в тесаковскую-то ладонь с трудом вместится. Мне пришло на ум сравнить эту девушку с пантерой, уставшей от долгой охоты и удовлетворенной ее результатом.
– Так, ничего страшного, – ответила Катя и принялась слишком медленно уворачиваться от поцелуев в шею.
– Да фигня! Небольшой ушиб, и все!
Поезд дернулся, чуть поднабрал ход, и я неосознанно, поддавшись исключительно механическому рефлексу, отвернулся от них и уставился на стекло с надписью «Не п ис о ться». По привычке, я мысленно исправил грамматическую ошибку.
22.11.02, район станции метро «Купчино», 21:20
Дом, в котором жила Катя, оказался двенадцатиэтажной коробкой. Это несколько меня разочаровало. Я думал, что девушка такой красоты должна и жить чуть ли не в отдельном особняке. Но я ошибся. А Тесаку было похуй.
Они поднялись к ней минут сорок назад, и теперь я в одиночестве за столиком в средней руки закусочной изучаю строение постсоветской эпохи. Как в муравейнике, этаж ютится на этаже, бесконечные балконы, заваленные полуистлевшей рухлядью, забитые гнилыми досками, поверх которых болтаются ошметки полиэтиленовой пленки. Унылые, изможденные временем блочные каркасы – вот настоящий символ уходящей эпохи первоначального накопления! БЛЯ!!! Как-то все это не могло совместиться в моем сознании с образом той девушки. Очнись, старик, сказал я себе, это жизнь! А она точно будет пореальнее всяких там грез!
На наручном хронометре Festina стрелки застыли на отметке девять часов двадцать минут. Я подумал, что и мне пора бы завести в скором времени подругу сердца, а то не прельщает перспектива везде болтаться за этой парочкой. Я заказал еще одну чашку крепкого кофе. Несмотря на малый внутренний объем кафешки, напиток этот здесь умели готовить. Неожиданно в голову пробралась мысль, связанная с моим будущим. Я подумал о том, что можно было бы открыть подобное заведеньице у себя в Гатчине. Местное хулиганье хорошо меня знает, приставать не будет. Мама уволится с работы и перейдет к нам помогать в приготовлении пищи. Катя станет разносить еду по столикам, я – принимать заказы, а Тесак – мыть посуду… Пора входить в стадию оседлости и кончать с кочеванием от одной крайности к другой! БЛЯ!!! Ты, чувак, начинаешь рассуждать, прямо как все эти долбаные бизнесмены! Что с тобой? Очнись! Это реальная жизнь!!!
– Эй, чувак, ну ты чего? Никак обосрался!
Тесак стоял возле столика, упираясь головой почти в потолочные балясины, и тряс меня за плечо. Я устало бросил на него взгляд. Счастливое лицо осчастливленного мужчины. Его улыбка напомнила мне судорогу лицевой мышцы, которая произошла с моим отцом после жуткой пьянки. Тогда он примерно так улыбался, только изо рта валила пена и, лежа на полу, его тело тряслось, будто к нему подключили двести двадцать. Хорошая аналогия, подумалось мне.
– Потрахались, теперь можно и в путь? – небрежно бросил я.
Тесак вынужден был по-всякому проглотить эту пилюлю. Во-первых, потому что мы друзья; во-вторых, настоящих друзей никакой женщиной не разольешь. Разве только очень красивой!
– Она заснула… – будто оправдываясь, промямлил Тесак.
«Еще один Прыщ! На хуй мне нужны твои оправдания!»
– Едем ко мне, – я продолжал в такой же манере. – Да, и застегни ширинку – не каждому прохожему приятно, когда ему машут членом.
22–23.11.02, электричка на Гатчину, «хрустальная ночь»
Мы поехали ко мне по двум крайне важным причинам. Во-первых, сидеть у Прыща на хате мы по этическим причинам не могли – слишком долго там тусовались; во-вторых, и это самое главное, к себе домой Тесак ехать пока не мог, лучше как можно дольше отсидеться в это горячее время где-нибудь, чем необоснованно рисковать. Это не правило солдата армии ТРЭШ, это просто жизненное наблюдение.
Ментов на Балтийском вокзале не наблюдалось, и мы спокойно затоварились – по три банки в каждые руки – пивом «Три богатыря. Бочковое» в алюминиевых банках. Расплата произошла. Мы сели во второй от головы электропоезда «тихий» (т.е. без оглушительного рева компрессоров) вагон. Народу под конец дня в пятницу обычно набивается битком, так, что аж мозги из ушей лезут. Но сегодня было на удивление спокойно. Я уже видел звериный оскал на лице Тесака и прекрасно знал, о чем задумалась эта голова, сидящая напротив меня. И я решил: «А какого хрена?! Почему бы и нет!»
Мы выдули все банки с пивом, и алкоголь начал потихонечку впитываться желудком, и чувствовалось, как кровь всасывает ядовитого змия, а тот, в свою очередь, все глубже проникает в организм. Мысли затуманивались мифическими образами, и я терял контроль над своим телом. Переглянувшись, мы поняли состояние друг друга и поплелись в конец поезда. Я шел по вагонам как по бесконечному коридору, пытался удержать равновесие, но это не всегда удавалось, и мое тело, ведомое инерцией, облокачивалось на спинки, падало плашмя на сиденья и скатывалось на пол. Тесак держался лучше меня, он практически не падал, изредка его сильно покачивало из стороны в сторону. И меня посетило внезапное озарение, я понял, почему все так происходит: во мне сидела злость на Тесака, мой мозг одурманивался и воздействием алкоголя, и яркой вспышкой ненависти за Катю, если хотите, это было нечто вроде ревности. Смех, недобрый смех возник в легких и быстро поднялся до голосовых связок. Я смеялся, смеялся над собой и над своей злобой, я чувствовал боль и скорый взрыв адреналина в крови. Тесак вздрогнул и оглянулся на меня, боль и страх на сотую долю секунды промелькнули в его глазах, но буквально тут же сменились уважением и преданностью, я увидел снова старого доброго Тесака.
Я заметил на краю сознания, как неожиданный отблеск открываемой стекольной рамы, зарождающуюся новую симфонию. Я назвал ее симфонией Бога. Я стал Богом, я ощущал себя живым Богом, которому подвластны и моря, и реки, и поезда… Рокот пробуждающейся музыки: тревожные мерцания звуков скрипок, пока слабо уловимый треск барабанных палочек, как предвестники бури, звучали утробные извержения туб. И неожиданно свою партию начали литавры с валторнами…
– Начнем отсюда!
Я смотрел на улыбку зверя на лице моего другана. В голове раздался гонг. Пауза. Оркестр выдерживает паузу. И это началось!
Логическое отступление: Когда бьете стекла в электричках, надо следовать двум основным правилам:
I. Бить лучше локтем, причем на вас должна быть старенькая, но крепенькая куртка с меховым подбоем. Если же у вас ее нет или время года такое, что человек в такой куртке выглядит слишком странно на улице, то есть другой вариант – нужно обмотать очень плотно шарфом или шапкой кулак, вплоть до запястья.
II. Начинайте бить стекла не с самого последнего вагона – так машинист хвостовой части заметит происходящее в поезде быстрее, – а с предпоследнего. В общем, с того вагона, где народу поменьше.
Резкий пронзительный звук бьющегося стекла наполнил вагон в один момент. Тесак работал по правой, я – по левой стороне. Только после того, как мы начали бой стекол («хрустальную ночь»), я заметил пару пассажиров в начале вагона. Мы постепенно продвигались к ним. Тетка быстро поняла, в чем тут дело, и с округлившимися от страха глазами побежала прочь из вагона. Второй пассажир – мужчина лет сорока, крепкого телосложения – сидел как приклеенный и невозмутимо наблюдал за нами.
Я в неистовстве пытался разбить неподдающееся двойное стекло и использовал для этого даже ноги. Я заметно подвыдохся, но оркестр лишь заканчивал интерлюдию. Теперь скрипки заглушались стрекотом малого барабана, трубы – тубами, а фаготы – контрафаготами.
Во мне билась сила музыки разрушения, подкрепленная яростью и алкоголем. Я буквально пытался удержать свою душу на месте, дабы она не выскользнула из тела! Адреналин хлестал во все стороны и стал бить, как нефтяная скважина, еще сильнее, когда я заметил кровь на незащищенном кулаке. Я завыл на весь вагон, но не от боли, нет, от того величайшего действа, которое мы с Тесаком развернули!
Вдруг оркестр стих: чуть слышно звучала одинокая флейта, задевая глубинные струны в душе. Я оглянулся и увидел, как Тесак пробует разбить раму возле чертовски невозмутимого мужика. Мой друган бьет все чаще и чаще локтем в стекло и, выдохшись, делает разбег для того, чтобы разбить раму с ноги. Но именно в этот момент я чувствую, как к одинокой флейте присоединяется штук пять гобоев, а затем и один бас-кларнет. Секунду спустя мужик хватает разбежавшегося Тесака за ногу, разбившую стекло, и валит на пол. БАХ! Это ударили цимбалы. БАХ! Мужик теперь сидит на Тесаке и усердно работает кулачищами. Бу-у-ум! Рокочут литавры.
– Получай, сука!
1 2 3 4