Валлийское море, Лондонские звезды, Кинг Конг, анархия, игра в дарты, Т. С. Элиот и девушки... Ну и холодина!
Рассказчик. И он поспешил дальше, в сумасшедший снег, не пожелав доброго утра, не простившись, закутанный в зимнее одеяние, одинокий на острове своей глухоты, и я подумал, что, может быть, он и не останавливался здесь, чтобы вспомнить со мной еще один минувший день из жизни мальчика, за которым я не мог угнаться. Кафе Кардомы было сметено до черты снега, голоса сидящих за чашкой кофе поэтов, художников и музыкантов в самом начале пути, затерялись в летящих без удержу годах и снежинках.
Я шел дальше по Колледж-стрит, мимо незабвенных, незримых магазинов, вот "Лэнгли", вот "Табачная компания Касл", за ней "Т. Б. Браун", "Пуллар", "Обри Джеримайя", "Годдард Джонс", "Ричардс", "Хорнз", "Марлз", "Веселье и менестрель", "Звездный дождь", "Сидни Хит", "Часовня Уэсли", и пустота... Мои поиски вели меня назад, мимо пивной, мимо конторы, мимо кафе, прямо к школе.
Исчезает.
Школьный звонок.
Школьный учитель.
О, да, я хорошо его помню,
хотя вряд ли узнал бы его сейчас,
вовек не стать ни моложе, ни безупречней,
из мальчиков, как подобает, вырастают
мужчины,
хотя усатость порой так обманчива,
и труднее всего примирить свою память
о когда-то
чумазом мальчишке, неумело совравшем
про забытую дома тетрадку,
с бравым сержантом, увешанным орденами,
отцом трех детишек, или с важным
бухгалтером, уже разведенным,
и нельзя угадать, кто из этих мальчишек, косматых,
строптивых,
с единственной
мыслью о славе среди своих современников,
с полным правом
быть первыми в состязании по плевкам,
возможно, станет потом почтенным банкиром.
О, да, я помню того, кто от вас ускользает:
он был таким же, как все, не умней,
не безгрешней,
не самый примерный;
он списывал, был непоседой, проливал
чернила,
стучал крышкой парты, дурачился на уроках,
был в числе самых
отпетых;
ставил кляксы, увиливал, ухмылялся,
прогуливал,
дрался, хныкал, хитрил, кривлялся, врал
и краснел,
был себе на уме, запинался, выдумывал,
изображал
то оскорбленную гордость, то праведный гнев,
будто вел себя так от рожденья;
скрепя сердце угрюмо зубрил в наказанье
за мелкий проступок,
под надзором сержанта Птитца, того,
что дразнили
Пернатым, по средам устраивал отдых,
его неизменно оставляли после уроков,
он прятался в раздевалке, когда прогуливал
алгебру,
ребята постарше лупили его, новичка,
в кустах на Нижней Площадке,
и сам лупил новичков в кустах на Нижней
Площадке, когда сам стал постарше,
он мешал во время молитвы,
сотни дерзких словечек вписать успевал
тайком
в священные тексты утренних гимнов,
он срывал вдохновенные речи директора,
по тригонометрии был всего тридцать
третьим,
и, само собой разумеется, был редактором
школьной газеты...
Исчезает.
Рассказчик. Рассыпалось здание, обуглились гулкие коридоры, где он выводил каракули и ставил кляксы, и зевал в бесконечности юных дней, дожидаясь звонка и беготни во дворе: школа на Холме Маунт Плезант изменила свое лицо, утратила свои черты. Говорят, совсем скоро это будет уже не та знакомая и любимая школа, где его считали никчемным мальчишкой с одной только жаждой жизни: имена выветрились из этого здания, и нацарапанные инициалы истлели на сломанных досках. И все же имена остаются. Чьи имена знал он среди умерших? Кого из достойных мертвых знал он с тех давних пор? Имена умерших остаются в живых сердцах и мыслях навеки. Из всех умерших кого он знал?
Погребальный звон.
Голос. Эванс К. Дж., Хэйнз Г. К., Робертс И. Л, Моксэм Дж., Томас Г., Байнз У., Баззард Ф. Г., Вир Л. Дж., Бакнелл Р., Тайфорд Г., Вэгг Э. А., Райт Г.
Исчезает.
Рассказчик. Я повернул к ослепленному снегом холму, плети девятибалльного шторма хлестали над морем, а белые, словно покрытые пухом люди в удушливом шквале, спотыкаясь, ковыляли мимо меня кто куда, как ползающие перины. И я побрел по колено в сплошном облаке, окутавшем пеной весь город, на ровную Гоувер-стрит, где расплывались дома, и дальше, вдоль длинного бульвара Хеленз. Теперь мои поиски вели меня назад к морю.
Шум моря, негромко.
Рассказчик. Только два живых существа стояли на набережной возле памятника, обернувшись к разбухшему, стеклянному морю: человек в помятом шарфе и потрепанной шапке и рассерженный беспородный пес. Человек дрожал от холода, похлопывал голыми посиневшими руками, ждал какого-то знака от моря или от снега; пес надрывался, лая на непогоду, впившись воспаленными глазами в рельефные очертания Мамблса.
Но когда я заговорил с человеком, пес притих и впился глазами в меня, обвиняя меня в снегопаде. Человек разговаривал с морем. Из года в год, в любую погоду, один раз днем, один раз, когда стемнеет, он приходил смотреть на море. Он знал всех собак и мальчишек, и стариков, приходивших к морю, всех, кто носился беззаботно по песку или стоял у кромки волн, словно над дикой, безбрежной, кипящей свалкой. Он знал влюбленных, приходивших понежиться на песчаных холмах, мужеподобных женщин, которые маршировали по берегу, рыча на своих терьеров, как укротительницы тигров, праздных мужчин, занятых самым важным на свете делом - следить за великим трудом моря. Он сказал:
Человек с набережной (посмеивается). Да, да, я хорошо его помню, но я не знал его имени. Я не знаю имен мальчишек с песчаных дюн. Мое имя неведомо им. Лет четырнадцати или пятнадцати, говорите, в маленькой красной кепке. Он всегда играл у ручья Вивиан. Он обычно бродил у скал, говорите, и перепрыгивал через рельсы, и кричал на седое море. Он вечно бездельничал в дюнах и смотрел на танкеры и буксиры, и банановые шхуны, выходившие из доков. Он хотел убежать в море, он говорил. Я-то знаю. По субботам он спускался к воде, когда начинался отлив, и слушал сирены маяков, хотя корабли были ему не видны. А вечерами по воскресеньям после службы в часовне, он щеголял со своими приятелями на набережной и приставал к девчонкам.
Посмеивается.
Девочка. Твоя мама знает, где ты? Уходи. Перестань нас преследовать.
Смеется другая девочка.
Девочка. Молчи, Хетти, ты только заводишь его. Нет, спасибо вам, мистер Нахал, избавьте меня от вашего скрипучего голоса и верните шляпу своему папочке. Я не пойду ни на какую прогулку ни по какому песочку. Что, что? Ты только послушай его, Хет, да это ходячая энциклопедия. Нет, мне не хочется пройтись ни с кем ни по каким тропинкам ни под какой луной, понятно? И к тому же, я не похитительница младенцев. Я видела, как вы ходите в школу по Террас Роуд, мистер Воображала, с вашим малюсеньким ранцем и в этой вашей красной кепчонке. Вы видели меня в... вот уж нет. Хетти, осторожно, очки! Хетти Хэррис, ты с ними заодно. Шли бы вы лучше уроки делать. Поищите кого-нибудь другого. Я не ваш урок, понятно? Нахал! Хетти Хэррис, не подпускай его! Ай, как не стыдно! Ну ладно, так и быть, только до конца набережной. И ни шагу дальше, понятно?
Человек с набережной. Да, я хорошо его знал. Я узнал бы его из тысячи...
Рассказчик. Даже теперь на обледеневшей береговой полосе в звонких отдаленных криках мальчишек слышался детский голос, который я пытался вернуть, а мальчишки скользили по стеклянным ручьям и бросали снежки друг в друга и в небо. Я уходил все дальше от моря по бульвару Бринмилл и на проспект Гландбрайден, где Берт Трик держал бакалейную лавку а на кухне грозился свергнуть правящий класс, разбушевавшись над сэндвичами, желе и бланманже. И я заходил в магазинчики и домики на Холмах. Здесь и в окрестностях таилось начало возвращения того, кого я искал в его прошлом.
Отдаленные звуки аккомпанемента к старым фильмам.
Первый голос. Тут раньше стоял вшивый кинотеатрик, и они с Джеком Бассетом улюлюкали громче всех в зале, когда индейцы снимали скальпы, а когда стреляли ковбои, поднимали оглушительный топот.
Рассказчик. Джеки Бассет, убит.
Третий голос. Тут стоял магазинчик миссис Фергьюсон, у нее продавались отличные тянучки и пакетики с сюрпризом по пенни за штуку, и сладкие, клейкие карамельки.
Первый голос. В поле за Кумдонкинским шоссе ребята Мурреи гоняли кошек и его заодно.
Второй голос. Больше не видно огня там, где бродяги жгли костры, и пища богов, картошка, пеклась на горячих углях.
Третий голос. В саду Грэйг у подножия городского Холма он становился одиноким стрелком, охотником на волков (то есть, на кроликов) и на краснокожих индейцев сиу (то есть, на братьев Митчеллов).
Стихает музыка к фильмам, вдалеке звучат голоса детей, читающих хором
названия графств Уэльса.
Первый голос. В Мирадорской школе он учился читать и считать. У кого получались самые безобразные плетеные салфетки? Кто наливал воду в галоши Джойса каждое утро и был неуловим? Днем за хорошее поведение детям читали вслух "Замарашку Петера"*. А провинившись, они сидели одни в пустом классе, слушая доносившиеся сверху мрачные, тоскливые звуки позднего урока музыки.
* Книга для детей, написанная Генрихом Гофманом в 1847 г.
Детские голоса замирают.
Издалека все еще слышится урок музыки.
Рассказчик. И я пошел дальше, через заснеженную Рощу, в Кумдонкинский парк, а снег все наплывал, и детская, одинокая, незабвенная мелодия звучала во внезапно ослабевшем ветре. Сумерки окутывали парк, словно иной, потемневший снег. Скоро зазвонит колокол, и закроют ворота, хотя в парке не было ни души. Сторож парка обходил водоемы, где когда-то скользили лебеди, я пошел рядом с ним, в его белом дозоре, задавая свои вопросы, пробираясь по заметенным дорожкам мимо погребенных под снегом клумб и засыпанных до самых верхушек пушистых деревьев, покинутых птицами, приближаясь к последним воротам. Он сказал:
Сторож парка. Да, да, я хорошо его знал. Он всегда усаживался на перила водоемов и кидал что попало в бедняг лебедей. Носился, как козленок, по газонам, где запрещалось ходить. Ломал на деревьях ветки. Вырезал слова на скамейках. Сдирал мох с каменных горок, тайком срезал георгины. Дрался на эстраде для оркестра. Взбирался на вязы и торчал на верхушке, как филин. Разжигал костры в кустах. Играл на зеленом берегу. О, да, я хорошо его знал. Я думал, что он все время был счастлив. Я узнал бы его из тысячи.
Рассказчик. Мы дошли до последних ворот. Сумерки сгущались вокруг нас и над городом. Я сказал: Что стало с ним теперь?
Сторож парка. Он умер.
Рассказчик. Сторож сказал.
Звонит колокол в парке.
Сторож. Умер... Умер... Умер... Умер... Умер... Умер.
ИДУЩИЕ СЛЕДОМ
Был зимний вечер, начало седьмого. Редкий, впитавший сажу дождик моросил, осыпаясь с зажженных уличных фонарей. Блестели длинные пожелтевшие тротуары. В скрипучих галошах, в плащах с поднятыми воротниками, в промокших котелках и фетровых шляпах безусые конторские служащие брели по домам сквозь колючий ветер.
- Добрый вечер, мистер Мэйси.
- Нам по пути, Чарли?
- Ну и мерзкая погодка!
- Доброй ночи, мистер Суон.
* * *
Пожилые джентльмены хватались за птичьи когти зонтиков с громадными куполами, раскачивались, и несло их к освещенным газовыми огнями холмам, где пылали незыблемые, погодонепроницаемые очаги, без устали бормотали болтливые радиоприемники, дожидались домашние туфли, жены-"мамочки" и старые преданные блохастые псы.
* * *
Конторские барышни, благоухающие духами и пудрой, словно феи, таинственно накинувшие капюшоны на влажные волосы, хихикая, бежали вприпрыжку под ручку друг с другом, чтобы успеть на звенящий трамвай, оступались в лужи, отливающие радужными пятнами бензина между скользких рельс, и взвизгивали, забрызгав чулки.
В витрине магазина две девушки раздевали манекены:
- Идешь куда-нибудь вечером?
- Зависит от Артура. Смотри, упадет.
- Осторожно с комбинацией, Эдна...
Еще на одной витрине опустились шторы.
Мальчик, продающий газеты, стоял на пороге и негромко выкрикивал в пустоту последние новости:
- Землетрясение. Землетрясение в Японии.
Из водосточного желоба капала вода и стекала по его накидке.
Он ждал, стоя в натекшей лужице.
Из ювелирного магазина выскользнула плоская, длинная девица, всхлипнула в носовой платок и, зацепив крючковатым шестом металлические ставни, медленно потянула их вниз. Под серым дождем она казалась заплаканной с головы до ног.
Одетые в черное мужчина и женщина молча сняли венки с дверей цветочного магазина и понесли в пахучую, смертельно-непроглядную темноту за пределы оконного света. Потом свет погас.
Человек в кепке с привязанной к ней половинкой резинового мяча подталкивал к тупику тележку, закрытую брезентом.
Младенец с лицом старца сидел в коляске возле винных погребов, тихий, промокший, оглядываясь с опаской вокруг.
Был самый печальный на свете вечер.
Юноша в обнимку со своей подругой прошел мимо меня, засмеявшись, и она засмеялась в ответ прямо в его смазливое, недоброе лицо. От этого вечер стал еще печальнее.
Я встретил Лесли на углу Крымской улицы. Мы оба были примерно одного возраста: слишком молоды и слишком стары. Лесли носил сложенный зонтик, которым никогда не пользовался, впрочем, иногда он нажимал им на кнопки дверных звонков. Он отращивал усы. На мне была дурацкая клетчатая кепка, сдвинутая набекрень. Мы поздоровались по всем правилам:
- Добрый вечер, старик.
- Привет, Лесли.
- По тебе можно часы проверять.
- Точно, - сказал я. - Проверь.
* * *
Пухленькая блондинка, от которой пахло мокрым кроликом, невозмутимая даже в такой мерзкий вечер, просеменила мимо, покачиваясь на высоких каблуках. Каблуки постукивали, подметки шлепали по слякоти.
Лесли одобрительно посвистел ей вслед.
- Это потом, - сказал я.
- Понял, - сказал Лесли.
- К тому же, она толстовата.
- Люблю толстушек, - сказал Лесли. - Помнишь Пенелопу Боган? Ничего дамочка.
- Да ладно! Старая курица с улицы Парадиз. Как у тебя с финансами, Лес?
- Немного мелочи. А у тебя?
- Шестипенсовик.
- Что нам светит? Бар в "Компасе"?
- Бесплатный сыр в "Мальборо".
Мы зашагали в сторону "Мальборо", увертываясь от спиц зонтиков, а ветер то хватал нас за плащи, на которых плясали блики дымящихся фонарей, то набрасывался на уличный мусор и гнал его вдоль канав; кувыркались грязные комья, газеты, тряпье, отбросы, шелуха, окурки; клочья шерсти шлепались, плыли и съеживались в водостоках. Где-то чихали и дребезжали костлявые трамваи, а с моря доносился корабельный гудок, словно стон совы, заблудившейся в туманной гавани, и Лесли сказал:
- Чем потом займемся?
- Пойдем за кем-нибудь, - сказал я.
- Помнишь, как мы шли за той девицей по Китченер-стрит? Она еще уронила сумочку.
- Лучше бы ты вернул ее.
- Там ничего не было, только кусок хлеба с вареньем.
- Пришли, - сказал я.
В закусочной "Мальборо" было холодно и пусто. На отсыревших стенах висели таблички: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.
- Спой, - сказал я Лесли, - а я спляшу, потом сыграем в карты, и я продам свои подтяжки.
Барменша с волосами цвета золота и двумя золотыми передними зубами, как у богатенького кролика, дула на свои ногти и полировала их о черное марокеновое платье. Она подняла глаза, когда мы вошли, снова дунула на ногти и продолжала отчаянно их тереть.
- Сразу видно, что сегодня не суббота, - сказал я. - Добрый вечер, мисс. Две пинты.
- И один фунт из кассы, - сказал Лесли.
- Давай свою мелочь, Лес, - прошептал я, а потом сказал громко:
- Всякому видно, что сегодня не суббота. Никто не допился до чертиков.
- Кому же тут напиваться, - сказал Лесли.
В этом облупившемся темно-каштановом зале вообще не хотелось пьянеть. Обычно здесь острили мелкие торговцы, заказывая виски с содовой, с ними сидели бесшабашные крашеные женщины, которых угощали портвейном с лимоном; унылые завсегдатаи, хмелея по углам, становились великими личностями, придумывали свое прошлое, в котором они были богаты, значительны и любимы; разбитные тетки в обносках зубоскалили, потягивая спиртное; зазнавшиеся ничтожества переделывали мир; нацепивший серьги музыкант ансамбля "Стильный Вилли" бренчал на разбитом пианино, и звуки булькали в нем, как в шарманке, завывающей под водой, покуда не лопнет терпение носатой жены хозяина. Незнакомцы приходили и уходили, но чаще уходили. Мужчины из долин заглядывали, чтобы пропустить полдюжины стаканчиков; иногда случались драки; и вечно что-нибудь затевалось: перебранки, розыгрыши, вранье, дурачество; то охватит страх, то любовь и смятение, бредни сменялись покоем, порой словно залетная тоска проносилась в хмельном воздухе этого неуютного, унылого небытия, в этом сбитом с толку, нескладном городе, в самом конце трамвайных линий. В тот вечер это была самая печальная обитель на свете.
Лесли тихо сказал:
- Может, она отпустит нам в кредит?
- Терпение, парень, - прошептал я. - Подожди, пока она раздобрится.
Но барменша услышала и подняла глаза. Она увидела меня насквозь, достигая взглядом истока моей коротенькой жизни и того самого ложа, на котором я родился, и покачала золотоволосой головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Рассказчик. И он поспешил дальше, в сумасшедший снег, не пожелав доброго утра, не простившись, закутанный в зимнее одеяние, одинокий на острове своей глухоты, и я подумал, что, может быть, он и не останавливался здесь, чтобы вспомнить со мной еще один минувший день из жизни мальчика, за которым я не мог угнаться. Кафе Кардомы было сметено до черты снега, голоса сидящих за чашкой кофе поэтов, художников и музыкантов в самом начале пути, затерялись в летящих без удержу годах и снежинках.
Я шел дальше по Колледж-стрит, мимо незабвенных, незримых магазинов, вот "Лэнгли", вот "Табачная компания Касл", за ней "Т. Б. Браун", "Пуллар", "Обри Джеримайя", "Годдард Джонс", "Ричардс", "Хорнз", "Марлз", "Веселье и менестрель", "Звездный дождь", "Сидни Хит", "Часовня Уэсли", и пустота... Мои поиски вели меня назад, мимо пивной, мимо конторы, мимо кафе, прямо к школе.
Исчезает.
Школьный звонок.
Школьный учитель.
О, да, я хорошо его помню,
хотя вряд ли узнал бы его сейчас,
вовек не стать ни моложе, ни безупречней,
из мальчиков, как подобает, вырастают
мужчины,
хотя усатость порой так обманчива,
и труднее всего примирить свою память
о когда-то
чумазом мальчишке, неумело совравшем
про забытую дома тетрадку,
с бравым сержантом, увешанным орденами,
отцом трех детишек, или с важным
бухгалтером, уже разведенным,
и нельзя угадать, кто из этих мальчишек, косматых,
строптивых,
с единственной
мыслью о славе среди своих современников,
с полным правом
быть первыми в состязании по плевкам,
возможно, станет потом почтенным банкиром.
О, да, я помню того, кто от вас ускользает:
он был таким же, как все, не умней,
не безгрешней,
не самый примерный;
он списывал, был непоседой, проливал
чернила,
стучал крышкой парты, дурачился на уроках,
был в числе самых
отпетых;
ставил кляксы, увиливал, ухмылялся,
прогуливал,
дрался, хныкал, хитрил, кривлялся, врал
и краснел,
был себе на уме, запинался, выдумывал,
изображал
то оскорбленную гордость, то праведный гнев,
будто вел себя так от рожденья;
скрепя сердце угрюмо зубрил в наказанье
за мелкий проступок,
под надзором сержанта Птитца, того,
что дразнили
Пернатым, по средам устраивал отдых,
его неизменно оставляли после уроков,
он прятался в раздевалке, когда прогуливал
алгебру,
ребята постарше лупили его, новичка,
в кустах на Нижней Площадке,
и сам лупил новичков в кустах на Нижней
Площадке, когда сам стал постарше,
он мешал во время молитвы,
сотни дерзких словечек вписать успевал
тайком
в священные тексты утренних гимнов,
он срывал вдохновенные речи директора,
по тригонометрии был всего тридцать
третьим,
и, само собой разумеется, был редактором
школьной газеты...
Исчезает.
Рассказчик. Рассыпалось здание, обуглились гулкие коридоры, где он выводил каракули и ставил кляксы, и зевал в бесконечности юных дней, дожидаясь звонка и беготни во дворе: школа на Холме Маунт Плезант изменила свое лицо, утратила свои черты. Говорят, совсем скоро это будет уже не та знакомая и любимая школа, где его считали никчемным мальчишкой с одной только жаждой жизни: имена выветрились из этого здания, и нацарапанные инициалы истлели на сломанных досках. И все же имена остаются. Чьи имена знал он среди умерших? Кого из достойных мертвых знал он с тех давних пор? Имена умерших остаются в живых сердцах и мыслях навеки. Из всех умерших кого он знал?
Погребальный звон.
Голос. Эванс К. Дж., Хэйнз Г. К., Робертс И. Л, Моксэм Дж., Томас Г., Байнз У., Баззард Ф. Г., Вир Л. Дж., Бакнелл Р., Тайфорд Г., Вэгг Э. А., Райт Г.
Исчезает.
Рассказчик. Я повернул к ослепленному снегом холму, плети девятибалльного шторма хлестали над морем, а белые, словно покрытые пухом люди в удушливом шквале, спотыкаясь, ковыляли мимо меня кто куда, как ползающие перины. И я побрел по колено в сплошном облаке, окутавшем пеной весь город, на ровную Гоувер-стрит, где расплывались дома, и дальше, вдоль длинного бульвара Хеленз. Теперь мои поиски вели меня назад к морю.
Шум моря, негромко.
Рассказчик. Только два живых существа стояли на набережной возле памятника, обернувшись к разбухшему, стеклянному морю: человек в помятом шарфе и потрепанной шапке и рассерженный беспородный пес. Человек дрожал от холода, похлопывал голыми посиневшими руками, ждал какого-то знака от моря или от снега; пес надрывался, лая на непогоду, впившись воспаленными глазами в рельефные очертания Мамблса.
Но когда я заговорил с человеком, пес притих и впился глазами в меня, обвиняя меня в снегопаде. Человек разговаривал с морем. Из года в год, в любую погоду, один раз днем, один раз, когда стемнеет, он приходил смотреть на море. Он знал всех собак и мальчишек, и стариков, приходивших к морю, всех, кто носился беззаботно по песку или стоял у кромки волн, словно над дикой, безбрежной, кипящей свалкой. Он знал влюбленных, приходивших понежиться на песчаных холмах, мужеподобных женщин, которые маршировали по берегу, рыча на своих терьеров, как укротительницы тигров, праздных мужчин, занятых самым важным на свете делом - следить за великим трудом моря. Он сказал:
Человек с набережной (посмеивается). Да, да, я хорошо его помню, но я не знал его имени. Я не знаю имен мальчишек с песчаных дюн. Мое имя неведомо им. Лет четырнадцати или пятнадцати, говорите, в маленькой красной кепке. Он всегда играл у ручья Вивиан. Он обычно бродил у скал, говорите, и перепрыгивал через рельсы, и кричал на седое море. Он вечно бездельничал в дюнах и смотрел на танкеры и буксиры, и банановые шхуны, выходившие из доков. Он хотел убежать в море, он говорил. Я-то знаю. По субботам он спускался к воде, когда начинался отлив, и слушал сирены маяков, хотя корабли были ему не видны. А вечерами по воскресеньям после службы в часовне, он щеголял со своими приятелями на набережной и приставал к девчонкам.
Посмеивается.
Девочка. Твоя мама знает, где ты? Уходи. Перестань нас преследовать.
Смеется другая девочка.
Девочка. Молчи, Хетти, ты только заводишь его. Нет, спасибо вам, мистер Нахал, избавьте меня от вашего скрипучего голоса и верните шляпу своему папочке. Я не пойду ни на какую прогулку ни по какому песочку. Что, что? Ты только послушай его, Хет, да это ходячая энциклопедия. Нет, мне не хочется пройтись ни с кем ни по каким тропинкам ни под какой луной, понятно? И к тому же, я не похитительница младенцев. Я видела, как вы ходите в школу по Террас Роуд, мистер Воображала, с вашим малюсеньким ранцем и в этой вашей красной кепчонке. Вы видели меня в... вот уж нет. Хетти, осторожно, очки! Хетти Хэррис, ты с ними заодно. Шли бы вы лучше уроки делать. Поищите кого-нибудь другого. Я не ваш урок, понятно? Нахал! Хетти Хэррис, не подпускай его! Ай, как не стыдно! Ну ладно, так и быть, только до конца набережной. И ни шагу дальше, понятно?
Человек с набережной. Да, я хорошо его знал. Я узнал бы его из тысячи...
Рассказчик. Даже теперь на обледеневшей береговой полосе в звонких отдаленных криках мальчишек слышался детский голос, который я пытался вернуть, а мальчишки скользили по стеклянным ручьям и бросали снежки друг в друга и в небо. Я уходил все дальше от моря по бульвару Бринмилл и на проспект Гландбрайден, где Берт Трик держал бакалейную лавку а на кухне грозился свергнуть правящий класс, разбушевавшись над сэндвичами, желе и бланманже. И я заходил в магазинчики и домики на Холмах. Здесь и в окрестностях таилось начало возвращения того, кого я искал в его прошлом.
Отдаленные звуки аккомпанемента к старым фильмам.
Первый голос. Тут раньше стоял вшивый кинотеатрик, и они с Джеком Бассетом улюлюкали громче всех в зале, когда индейцы снимали скальпы, а когда стреляли ковбои, поднимали оглушительный топот.
Рассказчик. Джеки Бассет, убит.
Третий голос. Тут стоял магазинчик миссис Фергьюсон, у нее продавались отличные тянучки и пакетики с сюрпризом по пенни за штуку, и сладкие, клейкие карамельки.
Первый голос. В поле за Кумдонкинским шоссе ребята Мурреи гоняли кошек и его заодно.
Второй голос. Больше не видно огня там, где бродяги жгли костры, и пища богов, картошка, пеклась на горячих углях.
Третий голос. В саду Грэйг у подножия городского Холма он становился одиноким стрелком, охотником на волков (то есть, на кроликов) и на краснокожих индейцев сиу (то есть, на братьев Митчеллов).
Стихает музыка к фильмам, вдалеке звучат голоса детей, читающих хором
названия графств Уэльса.
Первый голос. В Мирадорской школе он учился читать и считать. У кого получались самые безобразные плетеные салфетки? Кто наливал воду в галоши Джойса каждое утро и был неуловим? Днем за хорошее поведение детям читали вслух "Замарашку Петера"*. А провинившись, они сидели одни в пустом классе, слушая доносившиеся сверху мрачные, тоскливые звуки позднего урока музыки.
* Книга для детей, написанная Генрихом Гофманом в 1847 г.
Детские голоса замирают.
Издалека все еще слышится урок музыки.
Рассказчик. И я пошел дальше, через заснеженную Рощу, в Кумдонкинский парк, а снег все наплывал, и детская, одинокая, незабвенная мелодия звучала во внезапно ослабевшем ветре. Сумерки окутывали парк, словно иной, потемневший снег. Скоро зазвонит колокол, и закроют ворота, хотя в парке не было ни души. Сторож парка обходил водоемы, где когда-то скользили лебеди, я пошел рядом с ним, в его белом дозоре, задавая свои вопросы, пробираясь по заметенным дорожкам мимо погребенных под снегом клумб и засыпанных до самых верхушек пушистых деревьев, покинутых птицами, приближаясь к последним воротам. Он сказал:
Сторож парка. Да, да, я хорошо его знал. Он всегда усаживался на перила водоемов и кидал что попало в бедняг лебедей. Носился, как козленок, по газонам, где запрещалось ходить. Ломал на деревьях ветки. Вырезал слова на скамейках. Сдирал мох с каменных горок, тайком срезал георгины. Дрался на эстраде для оркестра. Взбирался на вязы и торчал на верхушке, как филин. Разжигал костры в кустах. Играл на зеленом берегу. О, да, я хорошо его знал. Я думал, что он все время был счастлив. Я узнал бы его из тысячи.
Рассказчик. Мы дошли до последних ворот. Сумерки сгущались вокруг нас и над городом. Я сказал: Что стало с ним теперь?
Сторож парка. Он умер.
Рассказчик. Сторож сказал.
Звонит колокол в парке.
Сторож. Умер... Умер... Умер... Умер... Умер... Умер.
ИДУЩИЕ СЛЕДОМ
Был зимний вечер, начало седьмого. Редкий, впитавший сажу дождик моросил, осыпаясь с зажженных уличных фонарей. Блестели длинные пожелтевшие тротуары. В скрипучих галошах, в плащах с поднятыми воротниками, в промокших котелках и фетровых шляпах безусые конторские служащие брели по домам сквозь колючий ветер.
- Добрый вечер, мистер Мэйси.
- Нам по пути, Чарли?
- Ну и мерзкая погодка!
- Доброй ночи, мистер Суон.
* * *
Пожилые джентльмены хватались за птичьи когти зонтиков с громадными куполами, раскачивались, и несло их к освещенным газовыми огнями холмам, где пылали незыблемые, погодонепроницаемые очаги, без устали бормотали болтливые радиоприемники, дожидались домашние туфли, жены-"мамочки" и старые преданные блохастые псы.
* * *
Конторские барышни, благоухающие духами и пудрой, словно феи, таинственно накинувшие капюшоны на влажные волосы, хихикая, бежали вприпрыжку под ручку друг с другом, чтобы успеть на звенящий трамвай, оступались в лужи, отливающие радужными пятнами бензина между скользких рельс, и взвизгивали, забрызгав чулки.
В витрине магазина две девушки раздевали манекены:
- Идешь куда-нибудь вечером?
- Зависит от Артура. Смотри, упадет.
- Осторожно с комбинацией, Эдна...
Еще на одной витрине опустились шторы.
Мальчик, продающий газеты, стоял на пороге и негромко выкрикивал в пустоту последние новости:
- Землетрясение. Землетрясение в Японии.
Из водосточного желоба капала вода и стекала по его накидке.
Он ждал, стоя в натекшей лужице.
Из ювелирного магазина выскользнула плоская, длинная девица, всхлипнула в носовой платок и, зацепив крючковатым шестом металлические ставни, медленно потянула их вниз. Под серым дождем она казалась заплаканной с головы до ног.
Одетые в черное мужчина и женщина молча сняли венки с дверей цветочного магазина и понесли в пахучую, смертельно-непроглядную темноту за пределы оконного света. Потом свет погас.
Человек в кепке с привязанной к ней половинкой резинового мяча подталкивал к тупику тележку, закрытую брезентом.
Младенец с лицом старца сидел в коляске возле винных погребов, тихий, промокший, оглядываясь с опаской вокруг.
Был самый печальный на свете вечер.
Юноша в обнимку со своей подругой прошел мимо меня, засмеявшись, и она засмеялась в ответ прямо в его смазливое, недоброе лицо. От этого вечер стал еще печальнее.
Я встретил Лесли на углу Крымской улицы. Мы оба были примерно одного возраста: слишком молоды и слишком стары. Лесли носил сложенный зонтик, которым никогда не пользовался, впрочем, иногда он нажимал им на кнопки дверных звонков. Он отращивал усы. На мне была дурацкая клетчатая кепка, сдвинутая набекрень. Мы поздоровались по всем правилам:
- Добрый вечер, старик.
- Привет, Лесли.
- По тебе можно часы проверять.
- Точно, - сказал я. - Проверь.
* * *
Пухленькая блондинка, от которой пахло мокрым кроликом, невозмутимая даже в такой мерзкий вечер, просеменила мимо, покачиваясь на высоких каблуках. Каблуки постукивали, подметки шлепали по слякоти.
Лесли одобрительно посвистел ей вслед.
- Это потом, - сказал я.
- Понял, - сказал Лесли.
- К тому же, она толстовата.
- Люблю толстушек, - сказал Лесли. - Помнишь Пенелопу Боган? Ничего дамочка.
- Да ладно! Старая курица с улицы Парадиз. Как у тебя с финансами, Лес?
- Немного мелочи. А у тебя?
- Шестипенсовик.
- Что нам светит? Бар в "Компасе"?
- Бесплатный сыр в "Мальборо".
Мы зашагали в сторону "Мальборо", увертываясь от спиц зонтиков, а ветер то хватал нас за плащи, на которых плясали блики дымящихся фонарей, то набрасывался на уличный мусор и гнал его вдоль канав; кувыркались грязные комья, газеты, тряпье, отбросы, шелуха, окурки; клочья шерсти шлепались, плыли и съеживались в водостоках. Где-то чихали и дребезжали костлявые трамваи, а с моря доносился корабельный гудок, словно стон совы, заблудившейся в туманной гавани, и Лесли сказал:
- Чем потом займемся?
- Пойдем за кем-нибудь, - сказал я.
- Помнишь, как мы шли за той девицей по Китченер-стрит? Она еще уронила сумочку.
- Лучше бы ты вернул ее.
- Там ничего не было, только кусок хлеба с вареньем.
- Пришли, - сказал я.
В закусочной "Мальборо" было холодно и пусто. На отсыревших стенах висели таблички: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.
- Спой, - сказал я Лесли, - а я спляшу, потом сыграем в карты, и я продам свои подтяжки.
Барменша с волосами цвета золота и двумя золотыми передними зубами, как у богатенького кролика, дула на свои ногти и полировала их о черное марокеновое платье. Она подняла глаза, когда мы вошли, снова дунула на ногти и продолжала отчаянно их тереть.
- Сразу видно, что сегодня не суббота, - сказал я. - Добрый вечер, мисс. Две пинты.
- И один фунт из кассы, - сказал Лесли.
- Давай свою мелочь, Лес, - прошептал я, а потом сказал громко:
- Всякому видно, что сегодня не суббота. Никто не допился до чертиков.
- Кому же тут напиваться, - сказал Лесли.
В этом облупившемся темно-каштановом зале вообще не хотелось пьянеть. Обычно здесь острили мелкие торговцы, заказывая виски с содовой, с ними сидели бесшабашные крашеные женщины, которых угощали портвейном с лимоном; унылые завсегдатаи, хмелея по углам, становились великими личностями, придумывали свое прошлое, в котором они были богаты, значительны и любимы; разбитные тетки в обносках зубоскалили, потягивая спиртное; зазнавшиеся ничтожества переделывали мир; нацепивший серьги музыкант ансамбля "Стильный Вилли" бренчал на разбитом пианино, и звуки булькали в нем, как в шарманке, завывающей под водой, покуда не лопнет терпение носатой жены хозяина. Незнакомцы приходили и уходили, но чаще уходили. Мужчины из долин заглядывали, чтобы пропустить полдюжины стаканчиков; иногда случались драки; и вечно что-нибудь затевалось: перебранки, розыгрыши, вранье, дурачество; то охватит страх, то любовь и смятение, бредни сменялись покоем, порой словно залетная тоска проносилась в хмельном воздухе этого неуютного, унылого небытия, в этом сбитом с толку, нескладном городе, в самом конце трамвайных линий. В тот вечер это была самая печальная обитель на свете.
Лесли тихо сказал:
- Может, она отпустит нам в кредит?
- Терпение, парень, - прошептал я. - Подожди, пока она раздобрится.
Но барменша услышала и подняла глаза. Она увидела меня насквозь, достигая взглядом истока моей коротенькой жизни и того самого ложа, на котором я родился, и покачала золотоволосой головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24