Признайтесь, земляк: разве перед экспедицией на Какота не я уговаривал вас бежать? Разве не я рассказал вам историю Хулио Санчеса, который бежал в челноке с беременной женой? Хулио поднялся по Путумайо, преследуемый катерами и заградительными отрядами, укрываясь в заводях, не имея при себе ни соли, ни спичек. Они плыли темными ночами и так долго, что, когда они добрались до Мокоа, его жена вошла в церковь, ведя за руку мальчика, рожденного ею в лодке!
Вы пренебрегли всеми возможностями бежать. Ах, если б они представились мне, если б не мое увечье! Все, кто бежал по моему совету, обещали зайти за мной и унести меня на плечах. И разве неверно, что все они сбегают, не предупредив меня, а когда их ловят, виновным оказываюсь я; они заявляют, что я был их соучастником, и мне приходится требовать для них тяжелого наказания, чтобы восстановить таким образом свой поколебленный авторитет. Кто уговорил француза взять в качестве румберо Клементе Сильву? Мог ли вам представиться лучший способ бежать? А вы вместо благодарности оскорбили меня! Вместо того чтобы помешать ученому впутаться в грязную историю, вы бросили его на произвол судьбы и передали его письма хозяину. А теперь вы хотите, чтобы я перечил господам после того, как инспектор испортил нам все дело!
— Погодите, земляк, растолкуйте мне все это!
— Нельзя, нас могут услышать из кухни. Если хотите — попозднее мы поедем на лодке, будто на рыбную ловлю.
Так мы и сделали.
В гавани «Очарование» стояло несколько судов. Мой спутник остановился поговорить с гребцом, дремавшим на палубе катера. Я уже начал испытывать нетерпение, когда услышал, наконец, что они прощаются. Матрос завел мотор; на катере загорелся яркий свет. Зажужжал вентилятор. По доске, служившей сходнями, на катер поднялись мужчины в крахмальном белье и дама — вся в драгоценностях и кружевах, они беззаботно смеялись, как обычно смеются богатые люди. Бальбино подошел ко мне.
— Посмотри, — шепнул он, — господа собираются к чаю. Эта красавица, что идет под руку с сеньором инспектором, мадонна Сораида Айрам.
Мы сели в лодку и, отплыв немного в сторону, бросили якорь в заводи, откуда виднелись отражавшиеся в воде огни судовых фонарей. Бальбино Хакоме принялся объяснять мне:
— Как рассказывал Хуанчито Вега, письма, которые ученый посылал за границу, вызвали там большой переполох; исчезновение француза, — а он исчез так, как исчезают люди в сельве, — показалось подозрительным. Но хоть Арана живет в Икитос, деньги его вездесущи. С полгода назад он начал посылать сюда враждебные нам газеты, чтобы на разработках ознакомились с ними и приняли надлежащие меры предосторожности.
Хозяева не показывали мне этих газет, пока не удостоверились, что на меня можно положиться. Потом меня назначили заведующим магазином. Однажды, когда хозяева были на «Водопадах», десятники потребовали у меня хины и пороху. Надсмотрщики, как всем известно, почти сплошь неграмотны; я сделал из этих газет пакеты и разослал их по баракам и лесосекам, надеясь, что они попадут в руки грамотным людям.
— Земляк, — вскричал я, — теперь мне все понятно! У нас ходила по рукам одна такая газета. Это из-за нее я оказался здесь и еще хожу по земле. Спасибо вам! Спасибо!
— Не радуйтесь, земляк. Наши дела плохи.
— Почему же? Почему?
— Все из-за этого проклятого инспектора! Ведь он ничего не сделал для нас! Смотрите: в день его приезда колодку для арестантов положили вместо сходней, а он даже внимания не обратил на дыры в ней и пятна крови. Мы вместе с ним побывали во дворе, где раньше стояло это орудие пытки, и он не заметил выбоин на земле, которые оставили арестанты, корчась в муках под палящим солнцем. Ему, смеха ради, на крыльцо подбросили плетку-шестихвостку, и он спросил, не из бычьих ли жил она сделана. Маседо, нимало не смутившись, ответил ему со смехом:
— Сеньор инспектор, вы человек проницательный. Ваша милость хочет знать, едим ли мы говядину? Конечно, едим, хоть скот здесь и очень дорог. Вон к тому столбу мы обычно привязываем скотинку.
— Однако, по моим наблюдениям, инспектор человек энергичный, — возразил я.
— Да, но наивный и ненаблюдательный. Он, как слепой бык, бросается на шум. А здесь никто не осмеливается рта раскрыть! Здесь все было заранее подготовлено, партии перетасованы: недовольных и ненадежных пеонов загнали бог весть куда, а индейцев, не понимающих по-испански, поставили на ближайшие просеки. Объезд чиновника свелся к опросу лишь нескольких партий. И это из сотни с лишним партий, работающих на реках и на других, еще неизвестных географам пространствах. Ведь чтобы опросить всех пеонов, пришлось бы затратить не меньше пяти месяцев. А инспектор пробыл здесь меньше недели — и вот уже уезжает.
В городе инспектор с самодовольным видом будет всем рассказывать, что посетил сельву, где, по утверждениям клеветников, совершаются неслыханные преступления; будет хвастаться тем, что он разъяснил гомеро их права, выслушал их жалобы, навел порядок на разработках и создал наилучшие условия для скорейшего возвращения пеонов домой. После таких заявлений никто больше не поверит известиям о пытках и эксплуатации, и мы, предоставленные своей собственной судьбе, будем подыхать в сельве, потому что доклад инспектора явится веским ответом на все жалобы, если найдутся еще такие чудаки, которые посмеют настаивать на расследовании официально опровергнутых разоблачений.
Не удивляйтесь, земляк, слыша от меня такие разговоры. Не только я так думаю. Я слышал эти разговоры среди хозяев. Они дрожали при мысли, что их увезут отсюда с веревкой на шее, а сейчас смеются над своими прежними страхами: будущее для них обеспечено. Когда инспектор ездил по участкам, мы, сидя в бараке скуки ради заключали пари, сколько пеонов осмелится подать ему жалобы. Таких не нашлось и трех человек, а у его милости для всех был один ответ: «Можете уходить, когда вам угодно!»
— Но ведь мы свободны, земляк! Нас освободили!
— Нет, приятель, нечего об этом и мечтать. Некоторые, правда, могли бы уйти, но им нечем расплатиться с хозяевами. «Уходите хоть завтра!» Хороши слова! А долг, а лодка, а дорога, а заградительные отряды? Уйти с одного места и попасть в рабство в другом — это невыгодное предприятие, и единственные проценты от него — побои да кровь.
— Я и забыл об этом!.. Пойду расскажу обо всем его милости.
— А как вы осмелитесь нарушить его беседу с мадонной?
— Я попрошу инспектора взять меня с собой!
— Не торопитесь, утро вечера мудренее. Я говорил с матросом; на катере этой ночью он выведет из строя мотор, а я нарочно затяну ремонт. Недаром я распоряжаюсь магазином. Видите, и мы, «лизоблюды», кое на что годимся.
— Простите, простите! Но что же мне делать?
— То, что велит бог: верить и надеяться. И то, что велю я: слушать дальше. — И, не обращая внимания на мое волнение, Бальбино продолжал: — Инспектор не арестовал ни одного надсмотрщика, хотя ему дали несколько имен: не тех, разумеется, кто калечит и убивает людей, а тех, кто ворует. У инспектора к тому же были связаны руки. До его приезда агенты хозяев распустили по баракам слух, что компания хочет вывести на чистую воду нерадивых работников и всех их повесить и что с этой целью их будет опрашивать некий иностранец — член компании, выдавая себя за судебного следователя. Этот подвох полностью удался. Инспектор встретил повсюду счастливых и довольных людей, ничего не слышавших об убийствах и издевательствах.
Преступление надо искать не в лесах, а в двух книгах: журнале и гроссбухе. Ознакомься с ними сеньор инспектор — ему больше бы пришлось читать дебет, чем кредит: счет многих пеонов подводится на глазок со слов надсмотрщиков. И все же он обнаружил бы вопиющие факты: пеоны сдают каучук по пяти сентаво за кило и платят двадцать песо за рубаху; индейцы работают шесть лет подряд и остаются должны за маниок, съеденный в первый месяц работы; дети наследуют огромные долги, оставшиеся от убитого отца, от замученной матери, от обесчещенных сестер, и этого долга им не покрыть за всю свою жизнь; когда они достигают совершеннолетия, суммы, затраченные на них в детстве, бывают равны полувеку рабства!
Бальбино перевел дух и протянул мне кисет. Я, хотя и был подавлен чудовищностью всего услышанного, все же попробовал вступиться за инспектора:
— Сеньор инспектор, вероятно, не имел официального распоряжения просматривать бухгалтерские книги.
— А что толку, если бы и имел. Их надежно припрятали.
— Да разве возможно, чтобы он не нашел доказательств истязаний, происходивших у всех на глазах? Или он притворяется, что ничего не видит?
— Да хоть бы и так. Избави нас бог от того, чтобы открылись преступления, — тогда хозяева осуществят свою заветную мечту: учредят суды и тюрьмы или, точнее говоря, навсегда узаконят ими же самими возглавляемое беззаконие.
Что нам проку, если откроется, что один убил другого, ограбил третьего, искалечил четвертого? Это, как говорит Хуанчито Вега, случается в Икитос и всюду, где живут люди, тем более здесь, где нет ни властей, ни полиции.
Вспомните, что перуанцы хотят военизировать каучуковые разработки, а в Колумбии происходят вещи, говорящие, так сказать, о закулисном сговоре, по выражению Ларраньяги. И разве колумбийские поселенцы не продают нашему предприятию свои участки именно потому, что они не уверены в завтрашнем дне? И разве не по той же причине Кальдерой, Иполито Перес и многие другие колумбийцы соглашаются на любую цену и считают, что они выгодно отделаются, если кое-что выручат и смогут унести отсюда ноги? Разве Арана, главный грабитель, не продолжает фактически оставаться нашим консулом в Икитос? Вспомните, что президент Колумбии вместо ответа на ежедневные просьбы поселенцев о защите отправил генерала Веласко вывести воинские части и заградительные отряды с Путумайо и Какета. Плохи наши дела, земляк; плохи. А на Путумайо и Какета еще хуже!..
Вот вам мой совет: держите язык за зубами! Есть поговорка: кто не говорит, тот не грешит, и большая ошибка — проболтаться о здешних тайнах. Попробуйте рассказать все это в Лиме или Боготе, и вас там сочтут за лгуна и клеветника. Если спросят о французе, говорите всем, что его послали с экспедицией в неизвестном направлении, а если захотят узнать, правда ли, что Удав показывал приятелям его часы, скажите, что это он хвастал спьяну, лег отоспаться, да больше и не проснулся. Если же вас попросят рассказать об Искорке, скажите, что это был надсмотрщик, неплохо знавший туземные языки: йераль, карихона, уитото и муйнане, — а чтобы скрасить разговор, вам придется изложить какой-нибудь интересный случай, — припомните, как этот голубок воровал у туземцев гуайюко, чтобы обвинить их в безнравственности, и заставлял их прятать каучук в расчете на то, что к приезду хозяина он откроет эти клады и создаст себе славу колдуна; расскажите о его ногтях, отточенных как бритва — ногтях, которыми он, сделав незаметную царапину, убивал самого крепкого индейца, и не потому, что ногти его были заколдованы или опасны от природы, а потому, что они были смазаны ядом кураре.
— Земляк, — вскричал я, — вы мне говорите о Лиме и Боготе, будто уверены, что я смогу отсюда выбраться.
— Точно так. Я знаю, кто вас купит и возьмет с собой: мадонна Сораида Айрам!
— Правда? Правда?
— Сущая правда, как то, что сейчас вечер. Сегодня поутру, когда инспектор вызвал вас на допрос, мадонна смотрела с балкона в бинокль, и когда вы заявили во весь голос, что не хотите больше работать здесь, ей понравилась такая дерзость. «Кто этот смелый старик?» — спросила она меня. А я ответил: «Именно тот, кто вам нужен: это румберо, по прозвищу Компас, грамотный, хорошо разбирающийся в счетоводстве, знаток всех сортов каучука; он превосходно изучил здешние места, набил руку на контрабанде; он хороший торговец и хороший гребец. Я вам его рекомендую, и вы, красавица моя, можете купить его по дешевке. Будь он с вами во время истории с Хуаном Муньейро, у вас не было бы никаких осложнений».
— История с Хуаном Муньейро? Какие осложнения?
— Да, была одна неприятность — дело прошлое. Мадонна купила каучук у беглых с Капалурко, и в Икитос его хотели конфисковать. Но ей все нипочем. На то она — красавица! Заградительным отрядам запретили пропускать ее вверх по рекам, но инспектор — как вы сами видите — все уладил, и совсем задаром. Хотя женщина сперва дает, а после просит, а мужчина сперва просит, а потом дает...
— Земляк, у мадонны должны быть сведения о Лусьянито! Пойду переговорю с ней; купит она меня или нет — все равно!
Три недели спустя я был в Икитос.
Катер мадонны вел на буксире баржу, грузоподъемностью в сто кинталов; я сидел на корме, у руля, изнывая от жары. Часто мы бросали якорь у поселков на берегу Амазонки, сбывая товары или выменивая их на местные продукты: гуттаперчу, каштаны, рыбу пираруку; земледелие еще не привилось на этих необъятных просторах. Донья Сораида сама занималась меновой торговлей с поселенцами; торговалась она всегда азартно. Каждый раз, отчалив от берега, она с радостью наблюдала, как я записываю в журнал выжатые ею по грошам барыши.
Я не замедлил убедиться, что характер у моей хозяйки был невыносимый, злобный, как у попа. Она отказывалась верить, что я — отец Лусьянито, презрительно отзывалась о Муньейро, и лишь ценой унижений мне удалось выведать от нее, что беглецы, подсунув ей сирингу, «краденую и низшего сорта», обманули заградительные отряды на Амазонке, поднялись по Какета до устья Апопорис и вышли на реку Тарайра, откуда к Ваупесу ведет тропа; она рассчитывала найти их на берегах Ваупеса и взыскать с них убытки, но стала жертвой клеветы, позорившей ее девичью честь: нашлись сплетники, объяснившие ее поездку любовной драмой.
— Не забывай, старик, свое рабское положение нищего слуги, — прикрикнула она как-то раз на меня. — Я не позволю тебе со мной фамильярничать и расспрашивать меня о таких вещах, которые ты посовестился бы упоминать даже в разговоре с приятелями. Хватит выспрашивать меня, возмужал ли Лусьянито, выросли у него усы или нет, здоров ли он, хорошо ли ведет себя. Какое мне дело до подобных вещей! Разве я гоняюсь за мужчинами и выискиваю смазливые лица? Или разве предпочитаю заключать сделки с одними красавцами? Продолжай нахальничать, и я продам тебя первому встречному вместе с твоим долгом!
— Не обращайтесь так со мною, мадонна, мы больше не в сирингалях. Я и без того натерпелся горя от неблагодарных детей! Вот уже восемь лет, как я ищу Лусьянито и плачу по нем, а он даже и не подумал разыскать меня! Одной этой мысли достаточно, чтобы покончить со всем моим горем: я способен в любую минуту бросить руль и утопиться. Я хочу только знать, известно ли Лусьянито, что я его ищу, видел ли он мои знаки на деревьях, вспоминал ли он о матери...
— Ты утопишься?! Утопишься?! Да как ты смеешь? А мои две тысячи солей! Мои две тысячи солей! Кто заплатит мне две тысячи солей?
— Значит, я не имею права даже умереть?
— Это было бы кражей!..
— А вы думаете, мой счет — правильный? По-вашему, я не заработал съеденных харчей за восемь лет непрестанного труда? Разве не говорят о моей нищете эти лохмотья, из которых глядит голое тело?
— Твой сын обокрал меня...
— Мой сын — не вор, даром что вырос среди разбойников! Не смешивайте его с другими! Он не продавал вам никакого каучука! Вы заключили сделку с Хуаном Муньейро, получили каучук и еще остались ему должны. Я просмотрел книги...
— А, ты еще и шпион! Здорово же меня надул в «Очаровании» этот старый мошенник Бальбино Хакоме! Но со мной шутки плохи! Когда пристанем к берегу, я велю тебя арестовать.
— Да, и пусть меня отведут к судье Валькарселю. У меня найдутся для него важные показания!
— Аллах! Ты хочешь впутать меня в новые неприятности...
— Не беспокойтесь. Я сам жертва доносов и не стану доносчиком.
— Я сумею уладить твое дело, если ты не навлечешь на меня гнев Араны...
— Я не скажу ему ни слова о Хуане Муньейро.
— Ты можешь восстановить против себя влиятельных людей. В Манаос я отпущу тебя на свободу! Ты пойдешь на Ваупес, обнимешь Лусьяно Сильву, своего любимого сына, который, конечно, тоже разыскивает тебя.
— Но я все-таки переговорю с нашим консулом. Колумбия нуждается в моих разоблачениях. Я не побоюсь даже смерти. Останется сын — он будет продолжать борьбу!
Через несколько часов мы причалили к берегу.
Ссора с мадонной подняла меня в глазах окружающих. Мои последние слова поставили меня в положение хозяина, которого побаивалась даже сама мадонна и на которого смотрел с почтением экипаж катера и баржи. Прежде моторист и рулевой заставляли меня стирать на них белье, а теперь они не знали, с какой стороны подступиться к сеньору Сильве. На берегу один из них угостил меня папиросами, а другой, сняв шляпу, протянул мне зажигалку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28