Юным, сильным, красивым — вот кому раскрываем мы сегодня объятия. Выпьем! Выпьем! Эй, милашка, это перед любовной битвой твое сердце, как барабан, бьет тревогу! — Ну и маятник! Маятник от поцелуйных часов! — Скоро к нам придут долгожданные гости с полным сердцем и с пустым кошельком? — Поди уже чуют, чем пахнет? — Какая разница между юным Гезом и господином маркграфом? — Господин маркграф платит флоринами, а юный Гез — ласками. Да здравствует Гез! От нашего крика мертвые проснутся в гробах!
Так говорили меж собой самые добрые, самые пылкие и самые, веселые из охотниц до любовных похождений.
Но были среди них и другие — с испитыми лицами, с костлявыми плечами; их тощее тело было похоже на сквалыгу, откладывающего по грошику. Эти ворчали:
— У нас работа трудная — дуры мы будем, коли откажемся от платы из-за того, что на наших порочных дев блажь наехала. У них не все дома, а у нас все — они на старости лет будут в от-репьях по канавам валяться, а мы не желаем: коли мы продажные, стало быть плати денежки! — К чертовой матери даровщинку! Все мужчины безобразные, вонючие, брюзгливые, все они обжоры и пьяницы. Это они сбивают с пути истинного бедных женщин!
Но красивые и молодые не слушали их — они куликали в свое удовольствие и орали:
— Слышите похоронный звон соборного колокола? А у нас тут жизнь кипит! Мы мертвых разбудим в гробах!
При виде такого множества женщин, темноволосых и белокурых, свежих и увядших, Ламме смутился. Он опустил глаза, но сейчас же подал голос:
— Уленшпигель, где ты?
— Был, да весь вышел, мой свет, — сказала толстая девка и схватила его за руку.
— Как это весь вышел? — переспросил Ламме.
— А так, — отвечала она, — помер триста лет тому назад, за компанию с Якобом де Костером ван Маарланд.
— Отстаньте, не держите меня! — вскричал Ламме. — Уленшпигель, где ты? Заступись за своего друга! Если вы не отстанете, я сейчас уйду.
— Нет, не уйдешь! — объявили девицы.
— Уленшпигель! — опять жалобно крикнул Ламме. — Где же ты, сын мой? Сударыня, не дергайте меня за волосы! Это не парик, уверяю вас! Караул! У меня уши и без того краевые — зачем же вы еще по ним кровь разгоняете? А эта меня по носу щелкает! Мне же больно! Ай, ай, чем это мне лицо намазали? Дайте зеркало! Я черен, как устье печки. Перестаньте, не то я рассержусь! Как вам не стыдно мучить ни в чем не повинного человека? Оставьте меня! Зачем вы меня тянете в разные стороны за штаны? Что я вам, ткацкий челнок? Какая вам от того прибыль? Честное слово, я рассержусь!
— Он рассердится, он рассердится! Вот чудачок! — дразнили они его. — Развеселись-ка лучше и спой нам про любовь.
— Я вам про тумаки спою, только оставьте меня в покое.
— Кого из нас ты любишь?
— Никого — ни тебя, ни других. Я пожалуюсь властям, и вас высекут.
— Скажи пожалуйста, высекут! — удивились они. — А что, если мы тебя еще до порки возьмем да и расцелуем?
— Кого, меня? — переспросил Ламме.
— Да, тебя! — хором воскликнули они.
И тут все, красивые и безобразные, свежие и увядшие, темноволосые и белокурые, кинулись к Ламме, — куда полетели его шляпа и плащ! — и ну ласкать его, ну целовать — в щеки, в нос, в пузо, в спину — взасос.
Между свечей тряслась от хохота baesine.
— На помощь! На помощь! — вопил Ламме. — Уленшпигель, разгони эту рвань! Отстаньте от меня! Не нужны мне ваши поцелуи! Я, слава тебе господи, женат и все берегу для жены.
— Ах, ты женат? — вскричали они. — Ну так что ж: эдаких размеров мужчинка — не слишком ли это много для нее одной? Дай и нам немножко! Верная жена — это хорошо, а верный муж — это каплун. Боже тебя избави! Ну, выбирай, а то как бы мы тебя не высекли!
— Не стану я выбирать, — объявил Ламме.
— Выбирай! — настаивали они.
— Не выберу, — отрезал Ламме.
— Не хочешь ли меня? — спросила славненькая белокурая девчонка. — Я девушка не гордая — кто меня любит, того и я.
— Отстань! — сказал Ламме.
— А меня не хочешь? — спросила прехорошенькая, черноволосая, черноглазая смуглая девушка, точно изваянная ангелами.
— Я пряничной красоты не люблю, — отрезал Ламме.
— А меня не возьмешь? — спросила мощная девица с заросшим волосами лбом, густыми сросшимися бровями, большими, с поволокой, глазами, ярко-красными мясистыми, как угри, губами, красным лицом, красной шеей и красными плечами.
— Я не люблю раскаленные кирпичи, — отрезал Ламме.
— Возьми меня! — предложила девочка лет шестнадцати, о мордочкой, как у белки.
— Я грызунов не люблю, — отрезал Ламме.
— Что ж, придется высечь! — рассудили девицы. — Но только чем? Ременными кнутиками. Славно взбодрим! Самая толстая шкура не выдержит. Возьмите десять кнутов. Как у возчиков и у погонщиков.
— Уленшпигель, спаси! — взревел Ламме.
Уленшпигель, однако ж, не отзывался.
— Нехороший ты человек! — сказал Ламме, ища его глазами по всей комнате.
Кнуты тем временем были принесены. Две девушки принялись стаскивать с Ламме куртку.
— Ай-ай-ай! — стонал Ламме. — Бедный мой жир! Я с таким трудом накопил его, а они мне его сейчас спустят жгучими своими бичами. Да послушайте вы, злые бабы, от моего жира вам никакого толку, ведь он даже на подливку не годится!
— А мы из пего свечей наделаем, — отвечали они. — Бесплатное освещение — это тоже подай сюда! Если кто-нибудь из нас скажет потом, что из кнута можно делать свечи, всякий подумает, что она рехнулась. Ну, а мы за нее горой, побьемся об заклад и выиграем. Намочите кнутики в уксусе! Ну, вот ты и без куртки. У святого Якова бьют часы. Девять. Если не выберешь, то с последним ударом мы начнем тебя лупцевать.
Ламме, похолодев от ужаса, лепетал:
— Сжальтесь, смилуйтесь надо мной! Я клялся в верности моей жене — и я сдержу свою клятву, хотя она самым подлым образом меня бросила. Уленшпигель, голубчик, на помощь!
Но Уленшпигель не показывался.
— Смотрите, смотрите: я перед вами на коленях! — говорил Ламме распутным девицам. — Это ли не смирение? Ведь это значит, что я поклоняюсь, как святыне, несказанной вашей красоте. Блажен, кто, не будучи женат, имеет право наслаждаться вашими прелестями! Уж верно, это рай! Только, пожалуйста, не бейте!
Внезапно раздался зычный и грозный голос baesine, восседавшей меж двух свечей.
— Бабы и девки! — возгласила она. — Если вы сей же час смешком да лаской не склоните этого человека ко благу, то есть к себе в постель, то, вот вам самый главный черт, я пойду за ночными сторожами, и они вас тут же, на месте, исполосуют. Коль скоро вам напрасно даны, чтобы разжигать мужиков, нескромный язык, резвые руки и горящие глаза, вроде как фонарики у женских особей светлячков, у которых на сей предмет, кроме фонарика, ничего нет в заводе, стало быть вы недостойны названия охотниц до любовных похождений. И за вашу глупость будут вас бить нещадно.
Настала очередь девиц трястись от страха, зато Ламме повеселел.
— Ну, бабоньки, — заговорил он, — что нового в стране хлестких ремней? Я сейчас сам схожу за сторожами. Они не преминут исполнить свой долг, а я им помогу. С великим удовольствием помогу.
Но тут премиленькая пятнадцатилетняя девочка упала перед Ламме на колени.
— Я вся в вашей воле, сударь, — сказала она. — Но если только вы не соблаговолите кого-нибудь из нас выбрать, то неужели же мне нужно из-за вас, сударь, ложиться под кнут? Этого мало: хозяйка бросит меня потом в грязное, подземелье под Шельдой, а там со стен вода капает, и сидеть я буду там на одном хлебе.
— Ее в самом деле высекут из-за меня, хозяюшка? — спросил Ламме.
— До крови, — отозвалась хозяйка.
Тогда Ламме посмотрел на девочку и сказал:
— Ты свежа и благоуханна, твое плечо выглядывает из платья, подобно лепестку белой розы. Я не хочу, чтобы прелестную эту кожу, под которой течет молодая кровь, терзал бич, я не хочу, чтобы эти глаза, в которых горит огонь юности, плакали от боли, я не хочу, чтобы твое тело — тело богини любви — дрожало от холода в темнице. Словом, я выбираю тебя — это мне легче, нежели предать тебя в руки бичующих.
Девчонка увела его. И Ламме, если когда и грешивший, так только по доброте душевной, того же ради согрешил и на этот раз.
А прямо перед Уленшпигелем стояла красивая стройная девушка с пышными темными волосами.
— Полюби меня! — сказал он.
— Тебя, дружочек? — спросила девушка. — Да ведь ты шалый, у тебя ветер в голове!
Уленшпигель же ей на это ответил так:
— Птичка пролетит у тебя над головой, прощебечет — и нет ее! Так вот и я, сердце мое! Давай прощебечем вдвоем!
— Ну что ж, прощебечем — песню смеха и слез! — сказала девушка и кинулась к нему на шею.
Меж тем как Уленшпигель и Ламме все еще млели в объятиях своих милашек, вдруг под окнами запели, засвистели, зашумели, заревели, загалдели, задудела дудка, забил барабанчик, и в дом, толпясь и теснясь, ввалились веселые meesevanger'ы — так в Антверпене называют тех, кто ловит синиц. И точно: они принесли с собой корзины и клетки с пойманными синичками и своих помощниц во время ловли — сов, таращивших на свет золотистые глаза.
Meesevanger'ов было человек десять; щеки у них побагровели и раздулись от вина и пива, головы качались, колени подгибались, и орали они такими хриплыми, надорванными голосами, что испуганным девицам почудилось, будто они не в доме, а в лесу, и не среди людей, а среди хищных зверей.
Однако они все твердили, то поодиночке, то хором:
— Кого полюблю, того и захочу! — Кто придется нам по душе, тому мы и достанемся. Завтра мы с теми, кто богат флоринами. Нынче — с теми, кто богат любовью!
На это им meesevanger'ы сказали:
— У нас и флорины есть и любовь — стало быть, разгульные девушки наши! Отступаются одни каплуны. Они — синички, мы — птицеловы. Вперед! Кто добрый герцог, тому и Брабант!
Но девушки издевались над ними:
— С такими рылами, а туда же: полакомиться нами захотели! Хряков шербетом не кормят. Мы выберем тех, кто нам по нраву придется, а вас мы не хотим. Бочки с маслом, мешки с салом, ржавые гвозди, тупые клинки! От вас потом и грязью воняет! Убирайтесь вон! Вы и без нашей помощи в ад попадете!
А те:
— Нынче француженки что-то уж больно разборчивы. Эй вы, привередницы, ведь вы же это продаете кому попало, а почему нам отказываете?
А девушки им:
— Завтра мы ваши собаки, рабыни, завтра мы вам услужим, а сегодня мы свободные женщины, и мы вас от себя гоним.
А те как заорут:
— Довольно языком болтать! Кто пить захотел? Рви яблочки!
С этими словами они бросились на девушек, не разбирая ни возраста их, ни пригожества. Красотки, однако, не сдавались — в голову meesevanger'ам полетели стулья, кружки, кувшины, бокалы, кубки, посудины, бутылки, и от крупного этого града кто охромел, кто окривел, кого изувечило, кого искалечило.
На шум прибежали сверху Ламме и Уленшпигель, а трепещущие их возлюбленные дальше верхней ступеньки лестницы не пошли. Увидев, что мужчины напали на женщин, Уленшпигель выбежал во двор, схватил палку от метлы, другую вручил Ламме, и они вдвоем ударили на meesevanger'ов.
В конце концов столь нещадно вздрюченным пьянчугам все это показалось не весьма приятным развлечением, и они приостановились, а этим сейчас же воспользовались тощие девки, которые даже и в этот великий день добровольной любви, той любви, какой требует природа, желали продаваться, но не отдаваться. Уж они вокруг, увечных увивались, перед ними пресмыкались, к ним ласкались, раны их врачевали, за их здоровье выпивали, а свои кошельки флоринами и всякой другой монетой так туго набивали, что у meesevanger'ов ломаного гроша и того не осталось. Как же скоро был подан сигнал тушить огни, девки выставили их за дверь, куда еще раньше успели проскользнуть Уленшпигель и Ламме.
29
Уленшпигель и Ламме по дороге в Гент прибыли на рассвете в Локерен. Вся земля кругом была в росе; над лугами вился белый холодный пар. Проходя мимо кузницы, Уленшпигель запел, подражая голосу вольной пташки — жаворонка. И тотчас из кузницы выглянула седая косматая голова, и чей-то слабый голос воспроизвел боевой клич петуха.
— Это smitte Вастеле, — пояснил Уленшпигель, — днем он кует лопаты, заступы, сошники, кует, пока железо горячо, решетки для церковных клиросов, а по ночам частенько кует и вострит оружие для борцов за свободу совести. От такой игры он хорошей мины не нажил: бледен он — краше в гроб кладут, мрачен, как проклятый богом, и до того худ — одна кожа да кости. Он еще и не ложился, всю ночь напролет работал.
— Войдите, — сказал smitte Вастеле, — а ослов отведите на лужайку за домом.
Когда Ламме и Уленшпигель пришли с лужайки в кузницу, smitte Вастеле перетаскивал в подвал наточенные им клинки мечей и отлитые им наконечники для копий и готовил подручным дневной урок.
Посмотрев своими тусклыми глазами на Уленшпигеля, он спросил:
— Ну что Молчаливый?
Уленшпигель же ему ответил так:
— Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов, а виной тому подлость его наемников, которые, когда надо сражаться, орут: Geld! Geld! (Денег! Денег!) Во главе преданных ему солдат, вместе со своим братом графом Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским, он двинулся во Францию на помощь королю Наваррскому и гугенотам. Оттуда он проследовал в Германию, и там, в Диленбурге, его войско пополнилось многочисленными беженцами из Нидерландов. Ты перешли ему туда оружие и деньги, которые тебе удалось собрать, а мы будем за свободу бороться на море.
— Я сделаю все, что нужно, — сказал smitte Вастеле, — у меня есть оружие и девять тысяч флоринов. А вы ведь на ослах?
— На ослах, — отвечали они.
— А вы ничего не слыхали дорогой о трех проповедниках, будто бы их убили, ограбили и бросили в расселину между скал, на берегу Мааса?
— Слыхали, — не моргнув глазом, отвечал Уленшпигель, — эти три проповедника оказались лазутчиками герцога, наемными убийцами, которые должны были уничтожить принца за то, что он друг свободы. Мы с Ламме отправили их на тот свет. Нашли у них деньги и бумаги. Из этих денег мы возьмем себе сколько нужно на дорогу, а остальные отдадим принцу.
С этими словами Уленшпигель распахнул свою куртку и куртку Ламме и достал бумаги и пергамента. Smitte Вастеле прочитал их.
— Это планы военных действий и заговоров, — сказал он. — Я отошлю их принцу, и он узнает, что преданные ему бродяги Уленшпигель и Ламме Гудзак спасли его высочеству жизнь. Ослов ваших я продам, а то как бы вас по ним не признали.
— А что, разве суд намюрских старшин уже направил по нашему следу сыщиков? — спросил Уленшпигель.
— Я расскажу вам все, что мне известно, — отвечал Вастеле. — На днях ко мне приезжал из Намюра кузнец, стойкий реформат, под предлогом дать мне подряд на решетки, флюгера и прочие кузнечные поделки для одной крепостцы, которую сейчас строят. Так вот, судебный пристав ему говорил, что старшины уже собирались и вызывали трактирщика, который живет в нескольких сотнях туаз от места происшествия. Его спросили, не видел ли он убийц и кого он подозревает, а он ответил так: «Я, говорит, видал сельчан и сельчанок верхом на ослах: одни просили у меня пить, но с ослов не слезали, а другие слезали и шли ко мне в трактир; мужчины пили пиво, а женщины и девушки — мед. Видел я двух славных сельчан — они говорили о том, что хорошо бы, мол, укоротить на один фут мессира Оранского». Тут трактирщик присвистнул и сделал такое движение, каким втыкают нож в горло. «А насчет Стального ветра я, говорит, вам по секрету скажу — мне кое-что известно». Он рассказал, и его отпустили. После этого, должно думать, высшие судебные власти разошлют низшим надлежащие распоряжения. Так вот, трактирщик сказал, что видел сельчан и сельчанок верхом на ослах — этого довольно для того, чтобы задерживать всякого, кто трусит на ослике. А вы нужны принцу, дети мои.
— Ослов продай, а деньги пусть поступят в казну принца, — сказал Уленшпигель.
Ослы были проданы.
— Теперь пусть каждый из вас что-нибудь мастерит на дому — с цехами связываться не стоит, — продолжал Вастеле. — Ты умеешь делать клетки для птиц и мышеловки?
— Когда-то умел, — отвечал Уленшпигель.
— А ты? — обратился Вастеле к Ламме.
— Я стану торговать heetekoek'ами и oliekoek'ами — это оладьи и лепешки, жаренные в масле.
— Идите сюда. Вот тут готовые клетки и мышеловки, инструмент и медная проволока, чтобы чинить старые и делать новые. Клетки и мышеловки мне принес один из моих лазутчиков. Это по твоей части, Уленшпигель. А ты, Ламме, гляди сюда: вот небольшой горн и мех. Я дам тебе муки и масла — жарь heetekoek'и и oliekoek'и.
— Да он сам все съест! — ввернул Уленшпигель.
— Когда же мы приступим? — осведомился Ламме.
— Сначала вы поможете мне, — отвечал Вастеле, — ночку, а то и две со мной поработаете: у меня столько дела, что одному не управиться.
— Мне есть хочется — объявил Ламме. — У тебя в доме ничего нет?
— Могу предложить хлеба и сыра, — отвечал Вастеле.
— Без масла? — спросил Ламме.
— Без масла, — отвечал Вастеле.
— А пиво и вино у тебя есть? — спросил Уленшпигель.
— Я непьющий, — отвечал Вастеле, — но, если хотите, я схожу in het Pelicaen и принесу вам — это тут близко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Так говорили меж собой самые добрые, самые пылкие и самые, веселые из охотниц до любовных похождений.
Но были среди них и другие — с испитыми лицами, с костлявыми плечами; их тощее тело было похоже на сквалыгу, откладывающего по грошику. Эти ворчали:
— У нас работа трудная — дуры мы будем, коли откажемся от платы из-за того, что на наших порочных дев блажь наехала. У них не все дома, а у нас все — они на старости лет будут в от-репьях по канавам валяться, а мы не желаем: коли мы продажные, стало быть плати денежки! — К чертовой матери даровщинку! Все мужчины безобразные, вонючие, брюзгливые, все они обжоры и пьяницы. Это они сбивают с пути истинного бедных женщин!
Но красивые и молодые не слушали их — они куликали в свое удовольствие и орали:
— Слышите похоронный звон соборного колокола? А у нас тут жизнь кипит! Мы мертвых разбудим в гробах!
При виде такого множества женщин, темноволосых и белокурых, свежих и увядших, Ламме смутился. Он опустил глаза, но сейчас же подал голос:
— Уленшпигель, где ты?
— Был, да весь вышел, мой свет, — сказала толстая девка и схватила его за руку.
— Как это весь вышел? — переспросил Ламме.
— А так, — отвечала она, — помер триста лет тому назад, за компанию с Якобом де Костером ван Маарланд.
— Отстаньте, не держите меня! — вскричал Ламме. — Уленшпигель, где ты? Заступись за своего друга! Если вы не отстанете, я сейчас уйду.
— Нет, не уйдешь! — объявили девицы.
— Уленшпигель! — опять жалобно крикнул Ламме. — Где же ты, сын мой? Сударыня, не дергайте меня за волосы! Это не парик, уверяю вас! Караул! У меня уши и без того краевые — зачем же вы еще по ним кровь разгоняете? А эта меня по носу щелкает! Мне же больно! Ай, ай, чем это мне лицо намазали? Дайте зеркало! Я черен, как устье печки. Перестаньте, не то я рассержусь! Как вам не стыдно мучить ни в чем не повинного человека? Оставьте меня! Зачем вы меня тянете в разные стороны за штаны? Что я вам, ткацкий челнок? Какая вам от того прибыль? Честное слово, я рассержусь!
— Он рассердится, он рассердится! Вот чудачок! — дразнили они его. — Развеселись-ка лучше и спой нам про любовь.
— Я вам про тумаки спою, только оставьте меня в покое.
— Кого из нас ты любишь?
— Никого — ни тебя, ни других. Я пожалуюсь властям, и вас высекут.
— Скажи пожалуйста, высекут! — удивились они. — А что, если мы тебя еще до порки возьмем да и расцелуем?
— Кого, меня? — переспросил Ламме.
— Да, тебя! — хором воскликнули они.
И тут все, красивые и безобразные, свежие и увядшие, темноволосые и белокурые, кинулись к Ламме, — куда полетели его шляпа и плащ! — и ну ласкать его, ну целовать — в щеки, в нос, в пузо, в спину — взасос.
Между свечей тряслась от хохота baesine.
— На помощь! На помощь! — вопил Ламме. — Уленшпигель, разгони эту рвань! Отстаньте от меня! Не нужны мне ваши поцелуи! Я, слава тебе господи, женат и все берегу для жены.
— Ах, ты женат? — вскричали они. — Ну так что ж: эдаких размеров мужчинка — не слишком ли это много для нее одной? Дай и нам немножко! Верная жена — это хорошо, а верный муж — это каплун. Боже тебя избави! Ну, выбирай, а то как бы мы тебя не высекли!
— Не стану я выбирать, — объявил Ламме.
— Выбирай! — настаивали они.
— Не выберу, — отрезал Ламме.
— Не хочешь ли меня? — спросила славненькая белокурая девчонка. — Я девушка не гордая — кто меня любит, того и я.
— Отстань! — сказал Ламме.
— А меня не хочешь? — спросила прехорошенькая, черноволосая, черноглазая смуглая девушка, точно изваянная ангелами.
— Я пряничной красоты не люблю, — отрезал Ламме.
— А меня не возьмешь? — спросила мощная девица с заросшим волосами лбом, густыми сросшимися бровями, большими, с поволокой, глазами, ярко-красными мясистыми, как угри, губами, красным лицом, красной шеей и красными плечами.
— Я не люблю раскаленные кирпичи, — отрезал Ламме.
— Возьми меня! — предложила девочка лет шестнадцати, о мордочкой, как у белки.
— Я грызунов не люблю, — отрезал Ламме.
— Что ж, придется высечь! — рассудили девицы. — Но только чем? Ременными кнутиками. Славно взбодрим! Самая толстая шкура не выдержит. Возьмите десять кнутов. Как у возчиков и у погонщиков.
— Уленшпигель, спаси! — взревел Ламме.
Уленшпигель, однако ж, не отзывался.
— Нехороший ты человек! — сказал Ламме, ища его глазами по всей комнате.
Кнуты тем временем были принесены. Две девушки принялись стаскивать с Ламме куртку.
— Ай-ай-ай! — стонал Ламме. — Бедный мой жир! Я с таким трудом накопил его, а они мне его сейчас спустят жгучими своими бичами. Да послушайте вы, злые бабы, от моего жира вам никакого толку, ведь он даже на подливку не годится!
— А мы из пего свечей наделаем, — отвечали они. — Бесплатное освещение — это тоже подай сюда! Если кто-нибудь из нас скажет потом, что из кнута можно делать свечи, всякий подумает, что она рехнулась. Ну, а мы за нее горой, побьемся об заклад и выиграем. Намочите кнутики в уксусе! Ну, вот ты и без куртки. У святого Якова бьют часы. Девять. Если не выберешь, то с последним ударом мы начнем тебя лупцевать.
Ламме, похолодев от ужаса, лепетал:
— Сжальтесь, смилуйтесь надо мной! Я клялся в верности моей жене — и я сдержу свою клятву, хотя она самым подлым образом меня бросила. Уленшпигель, голубчик, на помощь!
Но Уленшпигель не показывался.
— Смотрите, смотрите: я перед вами на коленях! — говорил Ламме распутным девицам. — Это ли не смирение? Ведь это значит, что я поклоняюсь, как святыне, несказанной вашей красоте. Блажен, кто, не будучи женат, имеет право наслаждаться вашими прелестями! Уж верно, это рай! Только, пожалуйста, не бейте!
Внезапно раздался зычный и грозный голос baesine, восседавшей меж двух свечей.
— Бабы и девки! — возгласила она. — Если вы сей же час смешком да лаской не склоните этого человека ко благу, то есть к себе в постель, то, вот вам самый главный черт, я пойду за ночными сторожами, и они вас тут же, на месте, исполосуют. Коль скоро вам напрасно даны, чтобы разжигать мужиков, нескромный язык, резвые руки и горящие глаза, вроде как фонарики у женских особей светлячков, у которых на сей предмет, кроме фонарика, ничего нет в заводе, стало быть вы недостойны названия охотниц до любовных похождений. И за вашу глупость будут вас бить нещадно.
Настала очередь девиц трястись от страха, зато Ламме повеселел.
— Ну, бабоньки, — заговорил он, — что нового в стране хлестких ремней? Я сейчас сам схожу за сторожами. Они не преминут исполнить свой долг, а я им помогу. С великим удовольствием помогу.
Но тут премиленькая пятнадцатилетняя девочка упала перед Ламме на колени.
— Я вся в вашей воле, сударь, — сказала она. — Но если только вы не соблаговолите кого-нибудь из нас выбрать, то неужели же мне нужно из-за вас, сударь, ложиться под кнут? Этого мало: хозяйка бросит меня потом в грязное, подземелье под Шельдой, а там со стен вода капает, и сидеть я буду там на одном хлебе.
— Ее в самом деле высекут из-за меня, хозяюшка? — спросил Ламме.
— До крови, — отозвалась хозяйка.
Тогда Ламме посмотрел на девочку и сказал:
— Ты свежа и благоуханна, твое плечо выглядывает из платья, подобно лепестку белой розы. Я не хочу, чтобы прелестную эту кожу, под которой течет молодая кровь, терзал бич, я не хочу, чтобы эти глаза, в которых горит огонь юности, плакали от боли, я не хочу, чтобы твое тело — тело богини любви — дрожало от холода в темнице. Словом, я выбираю тебя — это мне легче, нежели предать тебя в руки бичующих.
Девчонка увела его. И Ламме, если когда и грешивший, так только по доброте душевной, того же ради согрешил и на этот раз.
А прямо перед Уленшпигелем стояла красивая стройная девушка с пышными темными волосами.
— Полюби меня! — сказал он.
— Тебя, дружочек? — спросила девушка. — Да ведь ты шалый, у тебя ветер в голове!
Уленшпигель же ей на это ответил так:
— Птичка пролетит у тебя над головой, прощебечет — и нет ее! Так вот и я, сердце мое! Давай прощебечем вдвоем!
— Ну что ж, прощебечем — песню смеха и слез! — сказала девушка и кинулась к нему на шею.
Меж тем как Уленшпигель и Ламме все еще млели в объятиях своих милашек, вдруг под окнами запели, засвистели, зашумели, заревели, загалдели, задудела дудка, забил барабанчик, и в дом, толпясь и теснясь, ввалились веселые meesevanger'ы — так в Антверпене называют тех, кто ловит синиц. И точно: они принесли с собой корзины и клетки с пойманными синичками и своих помощниц во время ловли — сов, таращивших на свет золотистые глаза.
Meesevanger'ов было человек десять; щеки у них побагровели и раздулись от вина и пива, головы качались, колени подгибались, и орали они такими хриплыми, надорванными голосами, что испуганным девицам почудилось, будто они не в доме, а в лесу, и не среди людей, а среди хищных зверей.
Однако они все твердили, то поодиночке, то хором:
— Кого полюблю, того и захочу! — Кто придется нам по душе, тому мы и достанемся. Завтра мы с теми, кто богат флоринами. Нынче — с теми, кто богат любовью!
На это им meesevanger'ы сказали:
— У нас и флорины есть и любовь — стало быть, разгульные девушки наши! Отступаются одни каплуны. Они — синички, мы — птицеловы. Вперед! Кто добрый герцог, тому и Брабант!
Но девушки издевались над ними:
— С такими рылами, а туда же: полакомиться нами захотели! Хряков шербетом не кормят. Мы выберем тех, кто нам по нраву придется, а вас мы не хотим. Бочки с маслом, мешки с салом, ржавые гвозди, тупые клинки! От вас потом и грязью воняет! Убирайтесь вон! Вы и без нашей помощи в ад попадете!
А те:
— Нынче француженки что-то уж больно разборчивы. Эй вы, привередницы, ведь вы же это продаете кому попало, а почему нам отказываете?
А девушки им:
— Завтра мы ваши собаки, рабыни, завтра мы вам услужим, а сегодня мы свободные женщины, и мы вас от себя гоним.
А те как заорут:
— Довольно языком болтать! Кто пить захотел? Рви яблочки!
С этими словами они бросились на девушек, не разбирая ни возраста их, ни пригожества. Красотки, однако, не сдавались — в голову meesevanger'ам полетели стулья, кружки, кувшины, бокалы, кубки, посудины, бутылки, и от крупного этого града кто охромел, кто окривел, кого изувечило, кого искалечило.
На шум прибежали сверху Ламме и Уленшпигель, а трепещущие их возлюбленные дальше верхней ступеньки лестницы не пошли. Увидев, что мужчины напали на женщин, Уленшпигель выбежал во двор, схватил палку от метлы, другую вручил Ламме, и они вдвоем ударили на meesevanger'ов.
В конце концов столь нещадно вздрюченным пьянчугам все это показалось не весьма приятным развлечением, и они приостановились, а этим сейчас же воспользовались тощие девки, которые даже и в этот великий день добровольной любви, той любви, какой требует природа, желали продаваться, но не отдаваться. Уж они вокруг, увечных увивались, перед ними пресмыкались, к ним ласкались, раны их врачевали, за их здоровье выпивали, а свои кошельки флоринами и всякой другой монетой так туго набивали, что у meesevanger'ов ломаного гроша и того не осталось. Как же скоро был подан сигнал тушить огни, девки выставили их за дверь, куда еще раньше успели проскользнуть Уленшпигель и Ламме.
29
Уленшпигель и Ламме по дороге в Гент прибыли на рассвете в Локерен. Вся земля кругом была в росе; над лугами вился белый холодный пар. Проходя мимо кузницы, Уленшпигель запел, подражая голосу вольной пташки — жаворонка. И тотчас из кузницы выглянула седая косматая голова, и чей-то слабый голос воспроизвел боевой клич петуха.
— Это smitte Вастеле, — пояснил Уленшпигель, — днем он кует лопаты, заступы, сошники, кует, пока железо горячо, решетки для церковных клиросов, а по ночам частенько кует и вострит оружие для борцов за свободу совести. От такой игры он хорошей мины не нажил: бледен он — краше в гроб кладут, мрачен, как проклятый богом, и до того худ — одна кожа да кости. Он еще и не ложился, всю ночь напролет работал.
— Войдите, — сказал smitte Вастеле, — а ослов отведите на лужайку за домом.
Когда Ламме и Уленшпигель пришли с лужайки в кузницу, smitte Вастеле перетаскивал в подвал наточенные им клинки мечей и отлитые им наконечники для копий и готовил подручным дневной урок.
Посмотрев своими тусклыми глазами на Уленшпигеля, он спросил:
— Ну что Молчаливый?
Уленшпигель же ему ответил так:
— Принц со своим войском вытеснен из Нидерландов, а виной тому подлость его наемников, которые, когда надо сражаться, орут: Geld! Geld! (Денег! Денег!) Во главе преданных ему солдат, вместе со своим братом графом Людвигом и герцогом Цвейбрюкенским, он двинулся во Францию на помощь королю Наваррскому и гугенотам. Оттуда он проследовал в Германию, и там, в Диленбурге, его войско пополнилось многочисленными беженцами из Нидерландов. Ты перешли ему туда оружие и деньги, которые тебе удалось собрать, а мы будем за свободу бороться на море.
— Я сделаю все, что нужно, — сказал smitte Вастеле, — у меня есть оружие и девять тысяч флоринов. А вы ведь на ослах?
— На ослах, — отвечали они.
— А вы ничего не слыхали дорогой о трех проповедниках, будто бы их убили, ограбили и бросили в расселину между скал, на берегу Мааса?
— Слыхали, — не моргнув глазом, отвечал Уленшпигель, — эти три проповедника оказались лазутчиками герцога, наемными убийцами, которые должны были уничтожить принца за то, что он друг свободы. Мы с Ламме отправили их на тот свет. Нашли у них деньги и бумаги. Из этих денег мы возьмем себе сколько нужно на дорогу, а остальные отдадим принцу.
С этими словами Уленшпигель распахнул свою куртку и куртку Ламме и достал бумаги и пергамента. Smitte Вастеле прочитал их.
— Это планы военных действий и заговоров, — сказал он. — Я отошлю их принцу, и он узнает, что преданные ему бродяги Уленшпигель и Ламме Гудзак спасли его высочеству жизнь. Ослов ваших я продам, а то как бы вас по ним не признали.
— А что, разве суд намюрских старшин уже направил по нашему следу сыщиков? — спросил Уленшпигель.
— Я расскажу вам все, что мне известно, — отвечал Вастеле. — На днях ко мне приезжал из Намюра кузнец, стойкий реформат, под предлогом дать мне подряд на решетки, флюгера и прочие кузнечные поделки для одной крепостцы, которую сейчас строят. Так вот, судебный пристав ему говорил, что старшины уже собирались и вызывали трактирщика, который живет в нескольких сотнях туаз от места происшествия. Его спросили, не видел ли он убийц и кого он подозревает, а он ответил так: «Я, говорит, видал сельчан и сельчанок верхом на ослах: одни просили у меня пить, но с ослов не слезали, а другие слезали и шли ко мне в трактир; мужчины пили пиво, а женщины и девушки — мед. Видел я двух славных сельчан — они говорили о том, что хорошо бы, мол, укоротить на один фут мессира Оранского». Тут трактирщик присвистнул и сделал такое движение, каким втыкают нож в горло. «А насчет Стального ветра я, говорит, вам по секрету скажу — мне кое-что известно». Он рассказал, и его отпустили. После этого, должно думать, высшие судебные власти разошлют низшим надлежащие распоряжения. Так вот, трактирщик сказал, что видел сельчан и сельчанок верхом на ослах — этого довольно для того, чтобы задерживать всякого, кто трусит на ослике. А вы нужны принцу, дети мои.
— Ослов продай, а деньги пусть поступят в казну принца, — сказал Уленшпигель.
Ослы были проданы.
— Теперь пусть каждый из вас что-нибудь мастерит на дому — с цехами связываться не стоит, — продолжал Вастеле. — Ты умеешь делать клетки для птиц и мышеловки?
— Когда-то умел, — отвечал Уленшпигель.
— А ты? — обратился Вастеле к Ламме.
— Я стану торговать heetekoek'ами и oliekoek'ами — это оладьи и лепешки, жаренные в масле.
— Идите сюда. Вот тут готовые клетки и мышеловки, инструмент и медная проволока, чтобы чинить старые и делать новые. Клетки и мышеловки мне принес один из моих лазутчиков. Это по твоей части, Уленшпигель. А ты, Ламме, гляди сюда: вот небольшой горн и мех. Я дам тебе муки и масла — жарь heetekoek'и и oliekoek'и.
— Да он сам все съест! — ввернул Уленшпигель.
— Когда же мы приступим? — осведомился Ламме.
— Сначала вы поможете мне, — отвечал Вастеле, — ночку, а то и две со мной поработаете: у меня столько дела, что одному не управиться.
— Мне есть хочется — объявил Ламме. — У тебя в доме ничего нет?
— Могу предложить хлеба и сыра, — отвечал Вастеле.
— Без масла? — спросил Ламме.
— Без масла, — отвечал Вастеле.
— А пиво и вино у тебя есть? — спросил Уленшпигель.
— Я непьющий, — отвечал Вастеле, — но, если хотите, я схожу in het Pelicaen и принесу вам — это тут близко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55