Вскоре нагнали сотню Гладкого. Поровнялись.
– Спешишь? – недобрым голосом спросил Гладкий. – Спеши, там тебя Вишневецкий ждет...
– Добрый палац нам приготовь! – пошутил Морозенко.
Нечай промолчал. Хлестнул нагайкой коня, вырвался вперед. За ним Мартын с казаками.
Бешено топотали кони. Исчезли во тьме, только отгул остался.
– Славы ищет, – сказал Гладкий.
– Храбрый вояка, – отозвался Морозенко.
Гладкий заговорил о другом.
– Жарко будет нам, Иван. Слыхал? У короля шестьдесят тысяч первоклассного войска, двадцать тысяч немцев в латах, пушек сотни две, коронного войска тысяч сто. А у нас? Орда ненадежна, казаков тысяч пятьдесят, а черни с косами да вилами – хоть пруд пруди, да разве это войско? Смотри, чтобы тебе же в спину не ударили... Он про татар говорит... Лучше бы чернь разогнал.
Сопел обиженно. Ждал – Морозенко поддержит. Покосился на него, да в темноте разве разглядишь? Чорт его знает, что думает. Но не мог уже молчать:
– Когда такое бывало, чтобы чернь в поход брать?.. Туда же, пехота...
– Она, эта чернь, Матвей, под Желтыми Водами, под Корсунем судьбу баталии решила... Мелешь бог знает что...
Гладкий замолчал. Вправду, нашел с кем такую речь заводить, дернула его нелегкая! Стал изворачиваться.
– Ты посуди сам... Я что... Я о деле беспокоюсь... Дело великое – короля одолеть...
Дальше ехали молча. За спиной вполголоса пели казаки:
А ми тую червону калину, тай пiднiмемо...
Морозенко подпевал:
А ми нашу славну Україну тай розвеселiмо...
Гладкий тяжело дышал, покачиваясь в седле, опершись рукой о высокую луку.
На развилке дороги попрощались. Оставшись один, корил себя:
– Зачем разболтался... Нечистый попутал.
В воздухе запахло дождем. Молния рассекла темное небо и на миг озарила пыльный шлях, высокую траву по обочинам, мохнатые, грозные тучи в вышине.
...Всю ночь мимо шатра гетмана шло войско. Скрипели немазаные колеса возов, ржали лошади, обгоняя возы, по траве скакали конные. Пыль висела низко над головами, дышать было трудно. Пошел дождь, прибил пыль, полегчало. Но дождь скоро утих, только зарницы играли в небе и, точно пушечные залпы, прокатывался уже далече гром.
На возах сидели тесно друг к другу, плечо в плечо. Кто дремал, кто беседовал вполголоса. Что ни воз – все земляки, или из одного села, или из хутора, из города...
В первой сотне при орудии, свесив ноги через грядку воза, сидели земляки Нечипора Галайды. Он ехал верхом рядом с возом. Случайно повстречал земляков по дороге. Обрадовался. Однорукий Федор Кияшко рассказывал:
– Сперва не хотели меня в войско записывать: куда, мол, тебе с одной рукой. – «У короля, – сотник говорил, – немцы в панцырях да с двумя руками, гусары с железными крыльями за спиной, а ты однорукий...» А я в ответ ему: «Пан сотник, у меня рука одна, да гнева на панов – на десять рук хватит...» Посмеялся и записал. Так вот, Нечипор, при орудии буду.
Тут же, рядом, сидел Иван Гуляй-День, рассказывал:
– Мать и отец по тебе убиваются... И твой старик хотел итти, как услыхал, что гетман на войну зовет против панов, да не взяли: уж больно ветхий. Мария наказывала: «Может, встретите, поклон передайте...» Слушай, Нечипор, это что ж, последняя, видно, проба панов?
– Кто его знает, они, пожалуй, не угомонятся, если и побьем.
– Известно, не угомонятся. Как им от своего отступиться, жаль угодий своих, – отозвался Кияшко, блеснув зубами в темноте. – А вчера гетмана видали, Нечипор. Ехал мимо нас со старшиною, придержал коня, говорил с нами.
Голос из глубины воза сказал:
– Великий у гетмана в сердце гнев на панов. Одним гневом сердца наши горят.
Гуляй-День подхватил:
– Правду говоришь, чистую правду. Спрашивал гетман, откуда мы, сказывал – шляхта великую силу собрала, да у нас больше, московский царь за нас стоит, вот что!
– Царские послы в апреле в Чигирине были... – Нечипор перегнулся через седло, заговорил шепотом:
– Есаул мне сказывал, слух такой: гетман с царем договор тайный заключил, а король беспокоится, хочет поскорее с нами покончить, снова со своим войском стать по всей Украине. Вот и надо нам быстро двигаться, чтобы опередить жолнеров, ударить на них нежданно и разгромить.
Гуляй-День прищелкнул языком:
– Погодите, паны, посыплем вас хмелем – будете чихать до крови...
...Серебряное лезвие молнии выхватило из темноты суровые лица земляков. Грозным пушечным выстрелом ударил гром, и снова потемнело.
– Пора мне, – сказал Галайда. – Прощевайте, земляки, под Збаражем встретимся.
– А может, и на Висле, – сурово проговорил Кияшко. – Бывай здоров, Нечипор, счастья тебе...
Галайда стиснул шпорами бока коня. Обогнал длинный обоз.
Белоцерковский полк, обходя орду, шел впереди пехоты и пушек. Где-то на краю неба, в нагромождениях туч, заплескалась сизая полоса зари.
Галайда вздохнул. Неведомый, расстилался путь войны, но в беспокойном сердце сталью звенела вера в то, что счастье лежит впереди, там, на горизонте, где, рассекая завесу туч, пробивает себе путь рассвет.
Глава 14
В половине июня полк Данилы Нечая завязал бои с жолнерами Фирлея под Меджибожем. Атака казацкой конницы была так внезапна и стремительна, что жолнеры не выдержали и, после короткого боя, сдали Меджибож.
Фирлей, удостоверившись, что Хмельницкий с главными силами следует за Нечаем и с ним орда, приказал поспешно отступать.
Лянцкоронский тоже потребовал, чтобы его части немедленно были оттянуты под Збараж. Не останавливаясь на отдых, коронное войско шло ускоренным маршем на Збараж, где его уже поджидал князь Вишневецкий.
Во второй половине июня коронное войско отступило без боя за Буг, Горынь и Случь, надеясь закрепиться по-настоящему на отечественных землях и тут нанести решительный удар полкам Хмельницкого.
Семнадцатого июня гетману, двигавшемуся вместе с казаками, доложили, что король, во главе наемного – немецкого и голландского – войска и своей гвардии, выступил в поход. В тот же день гонец из Чигирина привез плохие вести о военных действиях против Радзивилла.
Седьмого июня Радзивилл под Загальем разбил полк Ильи Голоты, и сам Голота погиб в бою. Теперь вся надежда оставалась на черниговскую пехоту Семена Побадайла и на полковника Кричевского, которому гетман поручил общее командование в бою.
Гетман отказался от привала. Пересел с коня в крытый возок, вместе с Выговским и Тимофеем. Ехали молча. Каждый думал о своем.
У Хмельницкого в мыслях Елена. Гонец из Чигирина привез письмо от нее. За нерадостными известиями гетман не успел еще прочитать. Сейчас вынул из кармана, развернул. Разбежались морщины под глазами:
«Свет мой любый, душа моя, милый муж! Тоска охватывает меня, и сердце мое скорбно... Не могу жить без тебя».
Читал, шевелил губами. Тимофей заглянул через плечо отца в письмо, крепко стиснул зубы. Она! Лютая злоба захлестнула сердце. Неужели отец так слеп? Как может терпеть возле себя эту шляхтянку! Весь край дивится.
Выставил себя на посмешище.
Вспомнил, как начал о том говорить в Чигирине. Что было тогда! Отец ударил кулаком по столу так, что доски треснули. Кричал на него:
– Не смей! Паршивый щенок! Не нравится – не гляди, а какое у тебя право мне указывать? Она – женщина, достойная уважения...
Тимофей усмехнулся. Уважения! Как будешь уважать ее? Лжива. Лукава.
Разве что один Выговский ей ручки лижет. Видать, одного поля ягода. И он недалеко от шляхты ушел. И чего это батько так с ним панькается? Писарь!
Да таких писарей в войске сотни. Выговский, точно угадав его мысли, криво усмехнулся. Тимофей отвернулся. Начал думать о другом. Вспомнил Бахчисарай, переговоры с ханским визирем. Обошлись ведь без Выговского.
Правду сказал Иван Золотаренко: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит». Чем он приворожил отца? Может, колдун? И едва не спросил о том у него самого.
Гетман спрятал письмо. В отцовских глазах Тимофей прочитал давно уже невиданные тишину и спокойствие. Но не то, видно, прочитал гетман в глазах Тимофея. Недовольно отвернул голову. Сказал Выговскому:
– Поедем, Иван, вперед верхом. Ты, Тимофей, тут оставайся.
Остановили возок. Пересели на лошадей и поскакали. За ними помчалась стража.
Тимофей остался один в возке. Черная обида грызла сердце. В этот миг его окликнули. С возком поровнялся покрытый пылью всадник.
Федор Свечка радостно расцеловался с Тимофеем.
– Думал, не догоню... – Вытер рукавом запыленного кунтуша потный лоб.
– А на шляхах такое творится... Вся Украина двинулась... В селах одни бабы да старые деды с ребятами. И все идут на запад, пешие и конные, кто с вилами, кто с дрекольем, а кому посчастливилось пику добыть или пистоль.
Глаза у Свечки блестели. Голос звенел восторженно.
– Верно, записал уже все?
Свечка уловил в вопросе Тимофея что-то похожее на насмешку и обиженно замолчал.
– Да ты не гневайся, Федор, не в обиду говорю.
– Всегда смеешься, пан гетманич. А зачем? Записать-то надо... Глянь, вокруг сколько казаков. Какая сила толкает этих людей? Вот когда нас не будет и всех этих воинов не станет – потомки прочитают...
Осекся, встретившись глазами с веселым взглядом Тимофея. Уже мирно, без обиды, спросил:
– Что ж, думаешь, не справлюсь? Не правда!
Несколько минут молчали.
Проезжали по селу. Вдоль тынов стояли женщины, крестили издали казаков, бросали в возы лукошки с черешнями, с пирожками. Мальчишки хватались за стремена... Тимофей оглядывался. Ведь из этого села тоже, наверно, все мужики пошли воевать, а в глазах у девушек и женщин нет печали или страха... Легко стало на душе. Взяв Свечку за руку, сказал задушевно:
– Пиши, Федор, все записывай. А начнутся баталии – и не такое увидишь. Сам ад устрашится. Правду говоришь, – поляжем – кто узнает, как волю добывали? Так записывай, друже.
***
...Гетман с Выговским скакали впереди. Плыл навстречу молодой дубняк, приветливо кивали ветвями деревья, а по правую руку колосились хлеба.
«Пожнут ли этим летом или кони потопчут и погниют хлеба?» – подумал Хмельницкий...
Сердце защемило тревожным предчувствием.
Выговский, выбрав удобную минуту, заговорил о Тимофее. Хлопец толковый, но слишком горячий. За все хватается, а надо и про науку подумать. Гетману время распорядиться, как дальше быть Тимофею. По его, Выговского, мнению, не мешало бы отправить хлопца в Киев, в Могилянский коллегиум, пусть поучится там года четыре, латынь осилит, богословие, среди ученых людей наберется благочестия, степенности. Ведь придет время и Тимофею быть гетманом...
Выговский чувствовал острую и непримиримую неприязнь старшего сына гетмана к себе. Была у писаря надежда на то, что в Бахчисарае ханский визирь задержит Тимофея как заложника. Надежда не оправдалась. Особенно опасался Выговский: не занял бы Тимофей видного места среди старшины.
Хмельницкий молчал, уставясь взглядом в синеющую даль. Так молча доехали до маленького придорожного хутора.
– Отдохнем тут, – сказал гетман.
Спешились. Гетман лег навзничь на траву. Над ним была чистая синева неба. У самого уха однообразно жужжал в траве шмель. Не хотелось ни думать, ни говорить. Вот так бы и лежал день, другой... Без заботы, без суеты. Вокруг свет широкий и ласковый, живут люди в согласии, в счастье.
Солнце с неба шлет всем свои благодатные лучи. Война – такого слова люди и не слыхали, забыли давно. Ни мечей, ни мушкетов, железо точат только, чтобы хлеб резать...
"Будто в священном писании, – подумал гетман, посмеиваясь над собой.
– Может, мне постричься в монахи, кинуть все – и конец..."
Выговский сидел поодаль, читал какую-то грамоту, недовольно пожимал плечами. Гетман повернул к нему голову, спросил вдруг:
– Кто бы гетманом мог быть вместо меня, как мыслишь, Иван?
Выговский вздрогнул. Как мог Хмельницкий проникнуть в его сокровенные мысли? Сам он в эту минуту думал: «Может, в последний поход ведешь казаков, гетман». И вдруг такой вопрос...
Гетман подождал и сам себе ответил:
– Думаю, никого другого не захотят теперь казаки и поспольство не захочет.
Сел, обхватил колени руками, кивнул головой на булаву, тускло поблескивавшую в траве.
– Эх, Иван, не булава меня теперь манит, не ею тешусь. Вспоминаю все походы казацкие, все бунты посполитых, – не бывало еще такого на Украине!
– Покачал головой, отгоняя от себя что-то ненужное, повторил уверенно:
– Нет, не бывало!
И уже не к Выговскому, а обращаясь к степи, словно там стояли сотни, тысячи людей, ожидающих его слов, твердо молвил:
– Не пожалею жизни своей, ни крови, ни сил своих, все отдам, лишь бы это было для общего добра, для свободы общей. Помнишь, под Желтыми Водами говорил это... И теперь повторю. И душа моя не успокоится, пока не добуду своего...
Усмешка неприметно скривила губы Выговского. Припомнил ксендза Лентовского в Переяславе, в доме Гармаша. Подумал: «Много берешь на себя, Хмельницкий, высоко летать задумал, низко упасть придется».
Недобро заиграли под кожей желваки скул. Тихо проговорил:
– На тебя одного вся надежда наша, Богдан.
– Не на меня, а на них, – указал гетман на шлях.
Тесными рядами двигалось по шляху войско. Малиновое знамя Белоцерковского полка тяжело колыхалось над головами всадников.
– На них, – повторил Хмельницкий. – Они на меня, я на них. – Он встал. Подошел к дороге.
Галайда, ехавший на правом фланге, оказался рядом с гетманом. От неожиданности захватило дух. Вот он, гетман. Высокий, в сером кунтуше, в рудо-желтых сапогах, сабля на боку, бархатная шапка оторочена соболем.
Из-под густых бровей на Галайду смотрят зоркие глаза, под черными усами полные губы чуть раздвинуты доброй усмешкой.
– Здорово, казаки!
Голос гетмана, как труба, прозвучал над рядами.
К гетману на борзом коне скакал полковник Громыка. А казаки захлебывались радостным криком:
– Слава гетману Богдану!
– Слава гетману!
Ударили тулумбасы. По степи, над головами конников, под высокое, чистое небо полетела песня. А следом за конными ехали возы, сидели на них в свитках, кто с пикой, кто с косой, а у кого и пищаль...
– Слава Хмелю! – кричали и эти.
И гетман, уже скрытый за пылью, махал им булавой, и рассекал разноголосый гомон зычным своим басом:
– За волю, молодцы! За веру!
...И так, день за днем, он то обгонял свое войско, то возвращался назад. Сам хотел все видеть, проверить, поговорить со старшиной, с казаками.
Миновали Меджибож. Переправились через Случь.
На рассвете двадцать восьмого июня показались на горизонте стены Збаражского замка. Гетман, сопровождаемый старшиной, выехал на опушку леса. Ему подали подзорную трубу. Он долго смотрел туда, где маячили суровые стены замка. Сердито прикусил ус, ничего не сказал и воротился в лагерь.
Ночью состоялась рада старшин. Было решено обложить со всех сторон Збараж, запереть все выходы из замка, изнурить осадой войско Фирлея и Вишневецкого, заставить их истратить весь запас пороха, все съестные припасы, а в удобный час основными силами двинуться навстречу королевской армии и ударить на нее нежданно... Главное, чтобы хан не подвел, – это беспокоило гетмана больше всего.
...Утром двадцать девятого июня дозорные на стенах Збаражского замка чуть не окаменели. Словно из-под земли выросли за ночь вокруг Збаража казацкие полки.
Фирлей и Вишневецкий стояли на башне, неотрывно глядя в подзорные трубы. Всходило солнце. Тихое утро распускало свои паруса над степью, над казацкими лавами, над городом. Зажглись солнечные лучи в высоких окнах замка, внизу, под башней, где стояли королевские воеводы, порхали в ветвях развесистой липы ласточки. В казацком таборе вокруг замка рыли окопы.
Далеко, на опушке, виднелся белый шатер, над ним развевался бунчук. У Вишневецкого потемнело в глазах. Указал рукой на шатер и не Фирлею, а самому себе сказал:
– Вот он, схизматик проклятый...
Над казацким табором в разных концах взвились дымки, потом тишину неожиданно разорвали выстрелы. На стены крепости упали первые ядра.
Осада Збаража началась.
Глава 15
Ночь дышала в раскрытые окна замка Конецпольского пряным запахом липы.
Ровным огнем горели свечи в золотых пятисвечниках. Под потолком радужно сияла люстра. За столом, покрытым бархатной скатертью, на которой лежала брошенная небрежно карта, сидели король Речи Посполитой Ян-Казимир, канцлер Юрий Оссолинский, начальник немецких наемных войск генерал Убальд, князь Доминик Заславский, маршалок Тикоцинский, личный духовник короля ксендз Лентовский.
Король, утопив подбородок в белой пене высокого жабо, жмурился от удовольствия. Его любимый пес, удобно примостившись в ногах, умильно лизал ему руку.
– Марс, не балуй! – вяло прикрикнул король.
Багроволицый Убальд недовольно повел плечами. Идет война, а король, доннер-веттер, тешит себя псами. Он мог бы поклясться, что напрасно увязался в поход с этим королем. Единственное, что успокаивало генерала, – обещанные тридцать тысяч талеров уже лежали в шкатулке в его шатре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– Спешишь? – недобрым голосом спросил Гладкий. – Спеши, там тебя Вишневецкий ждет...
– Добрый палац нам приготовь! – пошутил Морозенко.
Нечай промолчал. Хлестнул нагайкой коня, вырвался вперед. За ним Мартын с казаками.
Бешено топотали кони. Исчезли во тьме, только отгул остался.
– Славы ищет, – сказал Гладкий.
– Храбрый вояка, – отозвался Морозенко.
Гладкий заговорил о другом.
– Жарко будет нам, Иван. Слыхал? У короля шестьдесят тысяч первоклассного войска, двадцать тысяч немцев в латах, пушек сотни две, коронного войска тысяч сто. А у нас? Орда ненадежна, казаков тысяч пятьдесят, а черни с косами да вилами – хоть пруд пруди, да разве это войско? Смотри, чтобы тебе же в спину не ударили... Он про татар говорит... Лучше бы чернь разогнал.
Сопел обиженно. Ждал – Морозенко поддержит. Покосился на него, да в темноте разве разглядишь? Чорт его знает, что думает. Но не мог уже молчать:
– Когда такое бывало, чтобы чернь в поход брать?.. Туда же, пехота...
– Она, эта чернь, Матвей, под Желтыми Водами, под Корсунем судьбу баталии решила... Мелешь бог знает что...
Гладкий замолчал. Вправду, нашел с кем такую речь заводить, дернула его нелегкая! Стал изворачиваться.
– Ты посуди сам... Я что... Я о деле беспокоюсь... Дело великое – короля одолеть...
Дальше ехали молча. За спиной вполголоса пели казаки:
А ми тую червону калину, тай пiднiмемо...
Морозенко подпевал:
А ми нашу славну Україну тай розвеселiмо...
Гладкий тяжело дышал, покачиваясь в седле, опершись рукой о высокую луку.
На развилке дороги попрощались. Оставшись один, корил себя:
– Зачем разболтался... Нечистый попутал.
В воздухе запахло дождем. Молния рассекла темное небо и на миг озарила пыльный шлях, высокую траву по обочинам, мохнатые, грозные тучи в вышине.
...Всю ночь мимо шатра гетмана шло войско. Скрипели немазаные колеса возов, ржали лошади, обгоняя возы, по траве скакали конные. Пыль висела низко над головами, дышать было трудно. Пошел дождь, прибил пыль, полегчало. Но дождь скоро утих, только зарницы играли в небе и, точно пушечные залпы, прокатывался уже далече гром.
На возах сидели тесно друг к другу, плечо в плечо. Кто дремал, кто беседовал вполголоса. Что ни воз – все земляки, или из одного села, или из хутора, из города...
В первой сотне при орудии, свесив ноги через грядку воза, сидели земляки Нечипора Галайды. Он ехал верхом рядом с возом. Случайно повстречал земляков по дороге. Обрадовался. Однорукий Федор Кияшко рассказывал:
– Сперва не хотели меня в войско записывать: куда, мол, тебе с одной рукой. – «У короля, – сотник говорил, – немцы в панцырях да с двумя руками, гусары с железными крыльями за спиной, а ты однорукий...» А я в ответ ему: «Пан сотник, у меня рука одна, да гнева на панов – на десять рук хватит...» Посмеялся и записал. Так вот, Нечипор, при орудии буду.
Тут же, рядом, сидел Иван Гуляй-День, рассказывал:
– Мать и отец по тебе убиваются... И твой старик хотел итти, как услыхал, что гетман на войну зовет против панов, да не взяли: уж больно ветхий. Мария наказывала: «Может, встретите, поклон передайте...» Слушай, Нечипор, это что ж, последняя, видно, проба панов?
– Кто его знает, они, пожалуй, не угомонятся, если и побьем.
– Известно, не угомонятся. Как им от своего отступиться, жаль угодий своих, – отозвался Кияшко, блеснув зубами в темноте. – А вчера гетмана видали, Нечипор. Ехал мимо нас со старшиною, придержал коня, говорил с нами.
Голос из глубины воза сказал:
– Великий у гетмана в сердце гнев на панов. Одним гневом сердца наши горят.
Гуляй-День подхватил:
– Правду говоришь, чистую правду. Спрашивал гетман, откуда мы, сказывал – шляхта великую силу собрала, да у нас больше, московский царь за нас стоит, вот что!
– Царские послы в апреле в Чигирине были... – Нечипор перегнулся через седло, заговорил шепотом:
– Есаул мне сказывал, слух такой: гетман с царем договор тайный заключил, а король беспокоится, хочет поскорее с нами покончить, снова со своим войском стать по всей Украине. Вот и надо нам быстро двигаться, чтобы опередить жолнеров, ударить на них нежданно и разгромить.
Гуляй-День прищелкнул языком:
– Погодите, паны, посыплем вас хмелем – будете чихать до крови...
...Серебряное лезвие молнии выхватило из темноты суровые лица земляков. Грозным пушечным выстрелом ударил гром, и снова потемнело.
– Пора мне, – сказал Галайда. – Прощевайте, земляки, под Збаражем встретимся.
– А может, и на Висле, – сурово проговорил Кияшко. – Бывай здоров, Нечипор, счастья тебе...
Галайда стиснул шпорами бока коня. Обогнал длинный обоз.
Белоцерковский полк, обходя орду, шел впереди пехоты и пушек. Где-то на краю неба, в нагромождениях туч, заплескалась сизая полоса зари.
Галайда вздохнул. Неведомый, расстилался путь войны, но в беспокойном сердце сталью звенела вера в то, что счастье лежит впереди, там, на горизонте, где, рассекая завесу туч, пробивает себе путь рассвет.
Глава 14
В половине июня полк Данилы Нечая завязал бои с жолнерами Фирлея под Меджибожем. Атака казацкой конницы была так внезапна и стремительна, что жолнеры не выдержали и, после короткого боя, сдали Меджибож.
Фирлей, удостоверившись, что Хмельницкий с главными силами следует за Нечаем и с ним орда, приказал поспешно отступать.
Лянцкоронский тоже потребовал, чтобы его части немедленно были оттянуты под Збараж. Не останавливаясь на отдых, коронное войско шло ускоренным маршем на Збараж, где его уже поджидал князь Вишневецкий.
Во второй половине июня коронное войско отступило без боя за Буг, Горынь и Случь, надеясь закрепиться по-настоящему на отечественных землях и тут нанести решительный удар полкам Хмельницкого.
Семнадцатого июня гетману, двигавшемуся вместе с казаками, доложили, что король, во главе наемного – немецкого и голландского – войска и своей гвардии, выступил в поход. В тот же день гонец из Чигирина привез плохие вести о военных действиях против Радзивилла.
Седьмого июня Радзивилл под Загальем разбил полк Ильи Голоты, и сам Голота погиб в бою. Теперь вся надежда оставалась на черниговскую пехоту Семена Побадайла и на полковника Кричевского, которому гетман поручил общее командование в бою.
Гетман отказался от привала. Пересел с коня в крытый возок, вместе с Выговским и Тимофеем. Ехали молча. Каждый думал о своем.
У Хмельницкого в мыслях Елена. Гонец из Чигирина привез письмо от нее. За нерадостными известиями гетман не успел еще прочитать. Сейчас вынул из кармана, развернул. Разбежались морщины под глазами:
«Свет мой любый, душа моя, милый муж! Тоска охватывает меня, и сердце мое скорбно... Не могу жить без тебя».
Читал, шевелил губами. Тимофей заглянул через плечо отца в письмо, крепко стиснул зубы. Она! Лютая злоба захлестнула сердце. Неужели отец так слеп? Как может терпеть возле себя эту шляхтянку! Весь край дивится.
Выставил себя на посмешище.
Вспомнил, как начал о том говорить в Чигирине. Что было тогда! Отец ударил кулаком по столу так, что доски треснули. Кричал на него:
– Не смей! Паршивый щенок! Не нравится – не гляди, а какое у тебя право мне указывать? Она – женщина, достойная уважения...
Тимофей усмехнулся. Уважения! Как будешь уважать ее? Лжива. Лукава.
Разве что один Выговский ей ручки лижет. Видать, одного поля ягода. И он недалеко от шляхты ушел. И чего это батько так с ним панькается? Писарь!
Да таких писарей в войске сотни. Выговский, точно угадав его мысли, криво усмехнулся. Тимофей отвернулся. Начал думать о другом. Вспомнил Бахчисарай, переговоры с ханским визирем. Обошлись ведь без Выговского.
Правду сказал Иван Золотаренко: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит». Чем он приворожил отца? Может, колдун? И едва не спросил о том у него самого.
Гетман спрятал письмо. В отцовских глазах Тимофей прочитал давно уже невиданные тишину и спокойствие. Но не то, видно, прочитал гетман в глазах Тимофея. Недовольно отвернул голову. Сказал Выговскому:
– Поедем, Иван, вперед верхом. Ты, Тимофей, тут оставайся.
Остановили возок. Пересели на лошадей и поскакали. За ними помчалась стража.
Тимофей остался один в возке. Черная обида грызла сердце. В этот миг его окликнули. С возком поровнялся покрытый пылью всадник.
Федор Свечка радостно расцеловался с Тимофеем.
– Думал, не догоню... – Вытер рукавом запыленного кунтуша потный лоб.
– А на шляхах такое творится... Вся Украина двинулась... В селах одни бабы да старые деды с ребятами. И все идут на запад, пешие и конные, кто с вилами, кто с дрекольем, а кому посчастливилось пику добыть или пистоль.
Глаза у Свечки блестели. Голос звенел восторженно.
– Верно, записал уже все?
Свечка уловил в вопросе Тимофея что-то похожее на насмешку и обиженно замолчал.
– Да ты не гневайся, Федор, не в обиду говорю.
– Всегда смеешься, пан гетманич. А зачем? Записать-то надо... Глянь, вокруг сколько казаков. Какая сила толкает этих людей? Вот когда нас не будет и всех этих воинов не станет – потомки прочитают...
Осекся, встретившись глазами с веселым взглядом Тимофея. Уже мирно, без обиды, спросил:
– Что ж, думаешь, не справлюсь? Не правда!
Несколько минут молчали.
Проезжали по селу. Вдоль тынов стояли женщины, крестили издали казаков, бросали в возы лукошки с черешнями, с пирожками. Мальчишки хватались за стремена... Тимофей оглядывался. Ведь из этого села тоже, наверно, все мужики пошли воевать, а в глазах у девушек и женщин нет печали или страха... Легко стало на душе. Взяв Свечку за руку, сказал задушевно:
– Пиши, Федор, все записывай. А начнутся баталии – и не такое увидишь. Сам ад устрашится. Правду говоришь, – поляжем – кто узнает, как волю добывали? Так записывай, друже.
***
...Гетман с Выговским скакали впереди. Плыл навстречу молодой дубняк, приветливо кивали ветвями деревья, а по правую руку колосились хлеба.
«Пожнут ли этим летом или кони потопчут и погниют хлеба?» – подумал Хмельницкий...
Сердце защемило тревожным предчувствием.
Выговский, выбрав удобную минуту, заговорил о Тимофее. Хлопец толковый, но слишком горячий. За все хватается, а надо и про науку подумать. Гетману время распорядиться, как дальше быть Тимофею. По его, Выговского, мнению, не мешало бы отправить хлопца в Киев, в Могилянский коллегиум, пусть поучится там года четыре, латынь осилит, богословие, среди ученых людей наберется благочестия, степенности. Ведь придет время и Тимофею быть гетманом...
Выговский чувствовал острую и непримиримую неприязнь старшего сына гетмана к себе. Была у писаря надежда на то, что в Бахчисарае ханский визирь задержит Тимофея как заложника. Надежда не оправдалась. Особенно опасался Выговский: не занял бы Тимофей видного места среди старшины.
Хмельницкий молчал, уставясь взглядом в синеющую даль. Так молча доехали до маленького придорожного хутора.
– Отдохнем тут, – сказал гетман.
Спешились. Гетман лег навзничь на траву. Над ним была чистая синева неба. У самого уха однообразно жужжал в траве шмель. Не хотелось ни думать, ни говорить. Вот так бы и лежал день, другой... Без заботы, без суеты. Вокруг свет широкий и ласковый, живут люди в согласии, в счастье.
Солнце с неба шлет всем свои благодатные лучи. Война – такого слова люди и не слыхали, забыли давно. Ни мечей, ни мушкетов, железо точат только, чтобы хлеб резать...
"Будто в священном писании, – подумал гетман, посмеиваясь над собой.
– Может, мне постричься в монахи, кинуть все – и конец..."
Выговский сидел поодаль, читал какую-то грамоту, недовольно пожимал плечами. Гетман повернул к нему голову, спросил вдруг:
– Кто бы гетманом мог быть вместо меня, как мыслишь, Иван?
Выговский вздрогнул. Как мог Хмельницкий проникнуть в его сокровенные мысли? Сам он в эту минуту думал: «Может, в последний поход ведешь казаков, гетман». И вдруг такой вопрос...
Гетман подождал и сам себе ответил:
– Думаю, никого другого не захотят теперь казаки и поспольство не захочет.
Сел, обхватил колени руками, кивнул головой на булаву, тускло поблескивавшую в траве.
– Эх, Иван, не булава меня теперь манит, не ею тешусь. Вспоминаю все походы казацкие, все бунты посполитых, – не бывало еще такого на Украине!
– Покачал головой, отгоняя от себя что-то ненужное, повторил уверенно:
– Нет, не бывало!
И уже не к Выговскому, а обращаясь к степи, словно там стояли сотни, тысячи людей, ожидающих его слов, твердо молвил:
– Не пожалею жизни своей, ни крови, ни сил своих, все отдам, лишь бы это было для общего добра, для свободы общей. Помнишь, под Желтыми Водами говорил это... И теперь повторю. И душа моя не успокоится, пока не добуду своего...
Усмешка неприметно скривила губы Выговского. Припомнил ксендза Лентовского в Переяславе, в доме Гармаша. Подумал: «Много берешь на себя, Хмельницкий, высоко летать задумал, низко упасть придется».
Недобро заиграли под кожей желваки скул. Тихо проговорил:
– На тебя одного вся надежда наша, Богдан.
– Не на меня, а на них, – указал гетман на шлях.
Тесными рядами двигалось по шляху войско. Малиновое знамя Белоцерковского полка тяжело колыхалось над головами всадников.
– На них, – повторил Хмельницкий. – Они на меня, я на них. – Он встал. Подошел к дороге.
Галайда, ехавший на правом фланге, оказался рядом с гетманом. От неожиданности захватило дух. Вот он, гетман. Высокий, в сером кунтуше, в рудо-желтых сапогах, сабля на боку, бархатная шапка оторочена соболем.
Из-под густых бровей на Галайду смотрят зоркие глаза, под черными усами полные губы чуть раздвинуты доброй усмешкой.
– Здорово, казаки!
Голос гетмана, как труба, прозвучал над рядами.
К гетману на борзом коне скакал полковник Громыка. А казаки захлебывались радостным криком:
– Слава гетману Богдану!
– Слава гетману!
Ударили тулумбасы. По степи, над головами конников, под высокое, чистое небо полетела песня. А следом за конными ехали возы, сидели на них в свитках, кто с пикой, кто с косой, а у кого и пищаль...
– Слава Хмелю! – кричали и эти.
И гетман, уже скрытый за пылью, махал им булавой, и рассекал разноголосый гомон зычным своим басом:
– За волю, молодцы! За веру!
...И так, день за днем, он то обгонял свое войско, то возвращался назад. Сам хотел все видеть, проверить, поговорить со старшиной, с казаками.
Миновали Меджибож. Переправились через Случь.
На рассвете двадцать восьмого июня показались на горизонте стены Збаражского замка. Гетман, сопровождаемый старшиной, выехал на опушку леса. Ему подали подзорную трубу. Он долго смотрел туда, где маячили суровые стены замка. Сердито прикусил ус, ничего не сказал и воротился в лагерь.
Ночью состоялась рада старшин. Было решено обложить со всех сторон Збараж, запереть все выходы из замка, изнурить осадой войско Фирлея и Вишневецкого, заставить их истратить весь запас пороха, все съестные припасы, а в удобный час основными силами двинуться навстречу королевской армии и ударить на нее нежданно... Главное, чтобы хан не подвел, – это беспокоило гетмана больше всего.
...Утром двадцать девятого июня дозорные на стенах Збаражского замка чуть не окаменели. Словно из-под земли выросли за ночь вокруг Збаража казацкие полки.
Фирлей и Вишневецкий стояли на башне, неотрывно глядя в подзорные трубы. Всходило солнце. Тихое утро распускало свои паруса над степью, над казацкими лавами, над городом. Зажглись солнечные лучи в высоких окнах замка, внизу, под башней, где стояли королевские воеводы, порхали в ветвях развесистой липы ласточки. В казацком таборе вокруг замка рыли окопы.
Далеко, на опушке, виднелся белый шатер, над ним развевался бунчук. У Вишневецкого потемнело в глазах. Указал рукой на шатер и не Фирлею, а самому себе сказал:
– Вот он, схизматик проклятый...
Над казацким табором в разных концах взвились дымки, потом тишину неожиданно разорвали выстрелы. На стены крепости упали первые ядра.
Осада Збаража началась.
Глава 15
Ночь дышала в раскрытые окна замка Конецпольского пряным запахом липы.
Ровным огнем горели свечи в золотых пятисвечниках. Под потолком радужно сияла люстра. За столом, покрытым бархатной скатертью, на которой лежала брошенная небрежно карта, сидели король Речи Посполитой Ян-Казимир, канцлер Юрий Оссолинский, начальник немецких наемных войск генерал Убальд, князь Доминик Заславский, маршалок Тикоцинский, личный духовник короля ксендз Лентовский.
Король, утопив подбородок в белой пене высокого жабо, жмурился от удовольствия. Его любимый пес, удобно примостившись в ногах, умильно лизал ему руку.
– Марс, не балуй! – вяло прикрикнул король.
Багроволицый Убальд недовольно повел плечами. Идет война, а король, доннер-веттер, тешит себя псами. Он мог бы поклясться, что напрасно увязался в поход с этим королем. Единственное, что успокаивало генерала, – обещанные тридцать тысяч талеров уже лежали в шкатулке в его шатре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69