того б ради во исполнение имянного ее императорского величества указа главная полицымейстерская канцелярия определила означенного живописца Колокольникова немедленно сыскать и за караулом в кантору строений села царского прислать ибо в повеленных от ее императорского величества живописных работах обстоит ныне крайняя нужда…»
На этот раз сыскали и доставили вместе с остальными «артельщиками». В другой, может быть, потому что нужда в рабочих руках была менее острой, махнули рукой. Самим же «артельщикам» несравнимо выгодней заниматься частными заказами, не подвергаясь кабале почти казарменного распорядка жизни казенных художников. Был ли среди их заказчиков Бестужев-Рюмин? Мог быть. Незадолго до ареста и указа о смертной казни он занят переделкой своего петербургского дома. Парадному портрету кисти Токе предстояло украсить обновленные покои. Кто знает, не имел ли в виду предусмотрительный дипломат прихода к власти той, которая должна была вполне оценить его преданность, если не сказать дальновидность. В таком случае приведенный в порядок дом пришелся бы как нельзя более кстати. Что же касается художников для необходимых работ, то расчетливый канцлер, никогда не отличавшийся широтой натуры, явно предпочел местных мастеров, тем более что они занимались росписями в императорских дворцах и, значит, дело свое знали.
Но существовало более определенное свидетельство знакомства Бестужева с «товарищами» – имя Ивана Титова на иконах иконостаса Климентовской церкви на Пятницкой улице Москвы. Городская перепись свидетельствовала, что именно в климентовском приходе находились наследственные палаты «боярина» Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Только и этого мало. Рядом с Иваном Титовым фигурировали все те, кто копировал его бестужевский портрет, – Артемий Бутковский, Федор Родионов, Федор Мхов… О случайном совпадении не могло быть и речи.
Великий канцлер Российской империи имел отношение к одной из самых загадочных московских церквей.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Должен признаться, это совершенно фантастическая история: царевич Алексей бежал из России!
– И как раз в то самое время, когда отец со всем двором находится в тех же западных странах.
– Ничего мудреного: отсутствие двора и высоких сановников, выехавших с царем, должны были облегчить осуществление его плана. Однако сам по себе план очень рискован.
– Но теперь положение императора Петра значительно осложнится.
– Еще бы! Хотя Россией заключены договоры с Пруссией и Францией, которые будут, конечно, на стороне Петра. И все же я попрошу вас попытаться восстановить во всех подробностях ход событий – это важно для выяснения связей наследника престола.
– Начало надо отнести ко времени смерти кронпринцессы. Собственно, еще при ее жизни наследник завел любовницу, предложенную ему его бывшим учителем неким Вяземским, пленную шведку Ефросинью.
– Сын идет во всем по стопам отца!
– Никакие угрозы Петра не могли заставить Алексея отказаться от Ефросиньи, а царь старался избежать громкого скандала, имея в виду беременность кронпринцессы. После рождения внука и смерти кронпринцессы царь категорически потребовал от сына или изменить образ жизни, отказаться от Ефросиньи и своих друзей, или уйти в монастырь.
– Надо полагать, ни о каком монастыре царевич не собирался и думать.
– Тем более о потере Ефросиньи. Мнимая покорность обманула отца, и Петр со своим двором выехал 27 января 1716 года из Петербурга в Данциг.
– Царевич получил полную свободу действий?
– И в полной мере ею воспользовался. Однако новое письмо от отца, грозившего расправиться с ним как с государственным преступником, побудило царевича не медлить. Он решил бежать вместе со своей любовницей.
– При том надзоре, который за ним существовал?
– Ничего удивительного. Он обманул своих сторожей, направившись по тому самому пути, по которому несколькими месяцами раньше уехал его отец: через Данциг.
– Иными словами, кто-то не догадался о его истинных намерениях, а кто-то и помог в их осуществлении.
– Само собой разумеется. Подобного рода препятствия не преодолеваются в одиночку. Короче, в то самое время, когда Петр с супругой находились в Шверине, царевич Алексей с любовницей прибыл в Вену и заручился поддержкой императора Карла V. Как плохо ни складывалась его жизнь с кронпринцессой, покойная была родной сестрой супруги императора: венский двор взял русского наследника под свое покровительство.
– Но царевич не остался в Вене?
– Это было бы во всех отношениях неудобно. Ему был предложен в качестве места жительства замок Эренберг в Тироле. Алексей приехал туда 7 декабря, когда Петр прибыл в Амстердам. В начале мая следующего года царь доехал до Парижа, а его сын предпочел сменить Тироль на неаполитанский замок Сент-Эльмо.
– Никаких попыток переговоров с ним не предпринималось?
– Со стороны русского двора? Нет.
– Тем не менее посланники русского царя разыскали царевича.
– Но это произошло уже поздней осенью, когда царский кортеж вернулся в Петербург. До сих пор остается загадкой, что могло убедить наследника в личной безопасности и какие соблазны побудили его принять предложение о возвращении.
– А если предположить самое невероятное – любовницу?
– Что вы имеете в виду, милорд?
– Ее желание.
– Но сама она то ли шведка, то ли чухонка, во всяком случае пленная.
– Или подкуп.
– Очень возможно, что это близко к истине. Среди обещаний, данных царевичу от лица отца, фигурировало и разрешение жениться на Ефросинье, но только после пересечения русской границы.
– Настораживающее условие!
– Но почему же? Речь шла якобы о желании скрыть это событие от европейских держав и не придавать ему ненужной огласки. Царевич же был заинтересован только в браке, как таковом.
– Так или иначе, царевич после столь удачного бегства доставлен в Россию. Известно ли что-нибудь о его дальнейшей судьбе?
– Ничего.
– Он в Петербурге?
– По всей вероятности, в Москве.
– В заключении?
– Скорее, под домашним арестом.
– Виделся с царем?
– По сведениям, которыми располагает наш министр, еще нет.
– Так что же – следствие, суд, монастырь?
– При всех обстоятельствах жизнь без той, с которой он совершил побег. Ефросинья первой была удалена от царевича.
– Арестована?
– Просто исчезла.
Митава
Замок герцогини Курляндской
Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и П. М. Бестужев-Рюмин
– Батюшки-светы, страсти, страсти-то какие! Убили, царевича убили! Отец родной сына жизни решил! Да как же это случилось, Петр Михайлыч, батюшка, ты толком-то расскажи, не томи. Подумать страшно, а все эта змея, императрица-то ваша!
– Замолчи, Анна Иоанновна, сей час замолчи. Жизнь, что ли, надоела, что надрываешься на весь дом? Помереть дело нехитрое, да какой смертью, а ты себе, никак, пострашней ищешь.
– Да у себя же мы, Петр Михайлыч, кто здесь доносить-то будет?
– Найдутся, матушка, охотники, на такое дело завсегда найдутся, не бойсь. На крылышках в Петербург полетят, оглянуться не успеешь, а уж там будешь, где братец твой двоюродный, царствие ему небесное да прощение грехов, коли виноват в чем был.
– Ладно, ладно, молчу уж Только скажи, про что посланник-то толковал.
– А чего сказывал, сама знаешь. Улестил Толстой царевича, из неаполитанских земель обратно привез.
– Не иначе околдовал, проклятый, иначе как бы своею волею Алешка в петлю полез. Быть же такого не могло, не для того из России бежал.
– Околдовал, говоришь. Да колдовство-то здесь нехитрое. Жить-то и в неаполитанских землях надобно, есть, пить, крышу над головой иметь, а за все то деньги платят. Большие деньги. Ну взял с собой царевич что ни что, так ведь таким запасам конец быстрехонько приходит.
– А зять-то его, император римский, что ж и помочь не мог?
– Больно много тебе-то, государыня, родственнички помогают. Мать родная по ошибке рубля лишнего не передаст, а тут зять. Да и у зятя свой расчет, ему с царем ссориться не с руки.
– Ну и что же вышло?
– А то и вышло, что рано ли, поздно домой ворочаться надо. Вернуться-то вернулся, тут за ним, голубчиком, ворота кованые и захлопнулись. Сиди, молодец, думу думай, судьбы своей дожидайся. А какая судьба тебе уготована, про то один гнев государский знает.
– Так и не свиделись они-то – сынок с батюшкой?
– Зачем не свидеться? Свиделись. Первый раз, нарочный сказывал, еще в первых днях февраля года-то нынешнего, восемнадцатого, и потолковали. Ой, страшно потолковали!
– О чем разговор-то был?
– Один на один были – кто ж про то знать может. Только Алексея Петровича после того разговора вскорости из Москвы в Петербург переправили, а между тем всех его друзей-приятелей в Тайный приказ позабирали. Такие пытки да допросы пошли, что не приведи, не дай господи. За царицу Евдокию и за ту взялись.
– Она-то, мученица, при чем?
– А при том, что мать, что руку сына всегда держала. Ай мало? Вот и припомнили, что в мирском платье вместо положенного монашеского жила, что с Глебовым слюбилась.
– Так ведь Петр Алексеевич еще в двенадцатом году с Катериной Алексеевной обвенчался.
– Так то Петр Алексеевич, то царь, а то жена, хоть и бывшая, а все его власти прилежащая. Монахинь всех в Суздале пытали, по монастырям разослали, а самого Глебова, страх сказать, живьем на кол посадили, да так, чтоб царица Евдокия Федоровна сама на казнь глядела.
– О господи!
– Вот те и «господи», вот и крестное знамение – крестись не открестишься. Ну а уж под конец и до самого царевича дело дошло.
– Да чего хотели-то от него?
– Чтобы в каком-никаком умысле злом противу отца признался, чтоб слова свои всякие подозрительные припомнил.
– Аль на себя наговорил.
– А хоть и наговорил – разницы нет: все равно смерть ему была уготована.
– Государь, значит, совесть свою обелить хотел.
– Какую такую совесть! Что другим сказать, думал, как в Сенате объявить. Свою совесть никто не обелит – с ней, какая она ни на есть, один на один в могилу и ляжешь.
– Ну так что, признался?
– А чего ж не признаваться, когда пытали его неделю не переставаючи, с девятнадцатого до двадцать шестого июня месяца. На седьмой день, приговора не дождавшись, он и кончился, мук своих крестных не выдержал. Да, может, и выдержал бы, только слух такой идет, Александр Данилович ему помог. Крепко помог, так что в шесть часов пополудни страдалец и отошел.
– Задушил, что ли?
– Про то одна Анна Крамерн знает: только ее государь допустил тело убирать.
Это шведка-то пленная, которую сестра Анны Монсовой фрейлине Гамильтоновой подарила? Вроде бы милостями особыми государя пользовалась?
– Вишь, как все помнишь! Она и есть.
– Хоронили-то царевича как?
– Какая о преступнике государственном забота: где не сгниет, вороны расклюют.
– Да не говори ты слов таких, Петр Михайлыч, он мне теперь кажду ночь мерещиться будет, во сне приходить.
– Ну если царевич, так полбеды. Вот коли дружки его, хуже.
– А что с дружками – с «собором» да «компаньей»?
– Казнили их, а головы на каменные спицы у Съестного рынка надели, чтобы не снимать, покуда кости не сгниют, сами не рассыпятся.
– И попа его Якова тоже?
– А его-то первым.
– Нет, значит, теперь наследника.
– Наследником-то Алексея Петровича развенчали после первого же его с отцом разговора, чтоб не считать к российской короне причастным.
– А дети?
– А что – дети? Они-то в почете, у них прав не отберут. Да вот еще что любопытно, государыня, – только б никто не услышал! – Ефросинья-то тяжелая была: в прошлом апреле ей родить срок был.
– Ну и что, родила?
– Сказывают, родила. Только ты, матушка, про то, упаси тебя господь, ни с кем не толкуй.
– Неужто мальчонку?
– То-то и оно.
– И куда ж дели?
– Того не знаю и дознаваться бы не стал. В таких делах меньше знать, крепче голова на плечах держаться будет.
– Слушай, Петр Михайлыч, а что это курляндцы толковали, будто кронпринцесса-то покойная, супруга царевичева, и не померла вовсе, а сбежала вроде. За океаном ее где-то видали, графиней назвалась, с новым мужем живет. Нешто такое может быть?
– Ох, матушка, в царском доме все может. Говорить бы только про то поменьше. Вот и все дела.
Еще недавно казалось – все дело в несовместимости. Колонны. Упругие дуги окон. Взлет малиново-брусничных стен в тесноте протолкнувшегося за заборами и домишками переулка. Лепная путаница толстощеких амуров, взъерошенных крылышек, провисших гирляндами роз. Полусмытая дождями таблица: «Памятник архитектуры… охраняется…» Просто церковь.
Просто… Когда бы кругом не Замоскворечье. Совсем рядом, во вчерашнем дне, крутые лбы булыжника. Жирный блеск засиженных лавочек у глухих с кольцами ворот. Осунувшиеся под землю ступеньки покосившихся крылечек. Сизая герань в мутных оконницах. Пышно взбитая пыльная вата между стеклами. Устоявшийся дух плесени и намытых полов. Островский. Его герои. Жизнь глухого посада. Откуда он мог появиться здесь – улыбчивый праздник так трудно приживавшегося в русской архитектуре стиля французского рокайля?
Последние годы стерли память о тех, кто вошел в пьесы Островского. Россыпь ни в чем между собой не согласованных новых зданий превратила его сохранившиеся постройки в экспонаты краеведческого музея с его причудливыми и на первый взгляд необъяснимыми сопоставлениями: кость мамонта – колченогий стул из барской усадьбы – фото первой в районе фабрики. Органика живого города стала уступать условным правилам экспозиции: без перегрузки, с лучшими образцами.
Без перегрузки – это значит обречена неповторимая вязь переулков и улиц. Значит, растворятся черты градостроительного мастерства, знавшего, как уберечь улицы от сквозных ветров и холодов, устроить удобное жилье на все вкусы – от дворца до притаившегося в зарослях бурьяна и сирени обывательского домишки. С лучшими образцами – значит, присвоив себе право решать, что в каждой эпохе лучше или хуже. Относительно чего? Наших современных представлений или посылок тех далеких дней, о которых знаешь всегда недостаточно, всегда в скупо открывающихся пониманию сегодняшнего дня обрывках? Откуда бы иначе взяться всеторжествующему стереотипу восстанавливаемого в отдельных памятниках архитектуры ампира, жилья XVII века или ансамблей классицизма?
Угадать Замоскворечье бестужевских лет в живых чертах существующих зданий уже невозможно. Даже историку искусства. Даже просто историку со всем доступным ему багажом аналогий и фактов. Разве в узкой расщелине Климентовского переулка, потерявшего былые очертания при выходе на Ордынку: там пустырь у станции метро в рухляди наскоро сколоченного торгового развала, там исчезнувшие ради удобства подъезда к месту давно законченного строительства простенькие двухэтажные дома. Спору нет, домишкам не было места в истории архитектуры, и не примечательны они ничем, кроме того, что были живым существом Замоскворечья.
Или в похожем на лесную тропку развороте Голиковского переулка, уходящего за углом Климента к дому Островского. Не к тому, в котором родился Островский. Того давно нет. Почти на старом месте встал вылощенный до музейного глянца новодел, снаружи как каменный, внутри с нелепо обнаженными, залакированными бревнами – в подражание мифической избе – сруба. Кому была непонятна нелепость подобной затеи – неужели родители драматурга согласились бы жить в подобных комнатах! И все же оказалось невозможным устоять перед соблазном моды на разудалые терема-избушки повсюду – от кафе и автозаправочных станций до актового зала школы в Пущине.
Много раньше не стало церкви, к которой принадлежал первый в жизни драматурга дом. В тридцатых годах она уступила место жиденькому скверику – замена, слишком неравноценная для мемориала и для всей Москвы. Крохи прошлого – как же трудно их выбирать после бесконечных и неутомимо меняющихся решений об улучшении города. И почему-то ни у кого из градостроителей и архитекторов не возникает сомнения, что каждый новый замысел непременно должен превзойти опыт, знания, здравый смысл предшественников.
Там – плотно сбитый кубик дома с портиком поднятых на цокольный этаж полуколонн. Заказчики – Демидовы, архитектор – Осип Бове, время – первая четверть XIX века. Там – через улицу – приземистый особняк с уверенно прорисованной аркой центрального проезда под полукруглым окном мезонина. Владельцы – сменявшие друг друга купеческие семьи, строитель без имени и все то же начало прошлого столетия. Почти напротив Климента – более ранний дом Гологривовых, купленный казной и превращенный в 1830-х годах в Пятницкий полицейский дом с торчавшей над округой пожарной каланчой.
Современники Климента – отступившая к самому Обводному каналу колокольня церкви Иоанна Предтечи под Бором, завершенная в 1753 году.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Ошибка канцлера'
1 2 3 4 5 6 7 8
На этот раз сыскали и доставили вместе с остальными «артельщиками». В другой, может быть, потому что нужда в рабочих руках была менее острой, махнули рукой. Самим же «артельщикам» несравнимо выгодней заниматься частными заказами, не подвергаясь кабале почти казарменного распорядка жизни казенных художников. Был ли среди их заказчиков Бестужев-Рюмин? Мог быть. Незадолго до ареста и указа о смертной казни он занят переделкой своего петербургского дома. Парадному портрету кисти Токе предстояло украсить обновленные покои. Кто знает, не имел ли в виду предусмотрительный дипломат прихода к власти той, которая должна была вполне оценить его преданность, если не сказать дальновидность. В таком случае приведенный в порядок дом пришелся бы как нельзя более кстати. Что же касается художников для необходимых работ, то расчетливый канцлер, никогда не отличавшийся широтой натуры, явно предпочел местных мастеров, тем более что они занимались росписями в императорских дворцах и, значит, дело свое знали.
Но существовало более определенное свидетельство знакомства Бестужева с «товарищами» – имя Ивана Титова на иконах иконостаса Климентовской церкви на Пятницкой улице Москвы. Городская перепись свидетельствовала, что именно в климентовском приходе находились наследственные палаты «боярина» Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Только и этого мало. Рядом с Иваном Титовым фигурировали все те, кто копировал его бестужевский портрет, – Артемий Бутковский, Федор Родионов, Федор Мхов… О случайном совпадении не могло быть и речи.
Великий канцлер Российской империи имел отношение к одной из самых загадочных московских церквей.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Должен признаться, это совершенно фантастическая история: царевич Алексей бежал из России!
– И как раз в то самое время, когда отец со всем двором находится в тех же западных странах.
– Ничего мудреного: отсутствие двора и высоких сановников, выехавших с царем, должны были облегчить осуществление его плана. Однако сам по себе план очень рискован.
– Но теперь положение императора Петра значительно осложнится.
– Еще бы! Хотя Россией заключены договоры с Пруссией и Францией, которые будут, конечно, на стороне Петра. И все же я попрошу вас попытаться восстановить во всех подробностях ход событий – это важно для выяснения связей наследника престола.
– Начало надо отнести ко времени смерти кронпринцессы. Собственно, еще при ее жизни наследник завел любовницу, предложенную ему его бывшим учителем неким Вяземским, пленную шведку Ефросинью.
– Сын идет во всем по стопам отца!
– Никакие угрозы Петра не могли заставить Алексея отказаться от Ефросиньи, а царь старался избежать громкого скандала, имея в виду беременность кронпринцессы. После рождения внука и смерти кронпринцессы царь категорически потребовал от сына или изменить образ жизни, отказаться от Ефросиньи и своих друзей, или уйти в монастырь.
– Надо полагать, ни о каком монастыре царевич не собирался и думать.
– Тем более о потере Ефросиньи. Мнимая покорность обманула отца, и Петр со своим двором выехал 27 января 1716 года из Петербурга в Данциг.
– Царевич получил полную свободу действий?
– И в полной мере ею воспользовался. Однако новое письмо от отца, грозившего расправиться с ним как с государственным преступником, побудило царевича не медлить. Он решил бежать вместе со своей любовницей.
– При том надзоре, который за ним существовал?
– Ничего удивительного. Он обманул своих сторожей, направившись по тому самому пути, по которому несколькими месяцами раньше уехал его отец: через Данциг.
– Иными словами, кто-то не догадался о его истинных намерениях, а кто-то и помог в их осуществлении.
– Само собой разумеется. Подобного рода препятствия не преодолеваются в одиночку. Короче, в то самое время, когда Петр с супругой находились в Шверине, царевич Алексей с любовницей прибыл в Вену и заручился поддержкой императора Карла V. Как плохо ни складывалась его жизнь с кронпринцессой, покойная была родной сестрой супруги императора: венский двор взял русского наследника под свое покровительство.
– Но царевич не остался в Вене?
– Это было бы во всех отношениях неудобно. Ему был предложен в качестве места жительства замок Эренберг в Тироле. Алексей приехал туда 7 декабря, когда Петр прибыл в Амстердам. В начале мая следующего года царь доехал до Парижа, а его сын предпочел сменить Тироль на неаполитанский замок Сент-Эльмо.
– Никаких попыток переговоров с ним не предпринималось?
– Со стороны русского двора? Нет.
– Тем не менее посланники русского царя разыскали царевича.
– Но это произошло уже поздней осенью, когда царский кортеж вернулся в Петербург. До сих пор остается загадкой, что могло убедить наследника в личной безопасности и какие соблазны побудили его принять предложение о возвращении.
– А если предположить самое невероятное – любовницу?
– Что вы имеете в виду, милорд?
– Ее желание.
– Но сама она то ли шведка, то ли чухонка, во всяком случае пленная.
– Или подкуп.
– Очень возможно, что это близко к истине. Среди обещаний, данных царевичу от лица отца, фигурировало и разрешение жениться на Ефросинье, но только после пересечения русской границы.
– Настораживающее условие!
– Но почему же? Речь шла якобы о желании скрыть это событие от европейских держав и не придавать ему ненужной огласки. Царевич же был заинтересован только в браке, как таковом.
– Так или иначе, царевич после столь удачного бегства доставлен в Россию. Известно ли что-нибудь о его дальнейшей судьбе?
– Ничего.
– Он в Петербурге?
– По всей вероятности, в Москве.
– В заключении?
– Скорее, под домашним арестом.
– Виделся с царем?
– По сведениям, которыми располагает наш министр, еще нет.
– Так что же – следствие, суд, монастырь?
– При всех обстоятельствах жизнь без той, с которой он совершил побег. Ефросинья первой была удалена от царевича.
– Арестована?
– Просто исчезла.
Митава
Замок герцогини Курляндской
Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и П. М. Бестужев-Рюмин
– Батюшки-светы, страсти, страсти-то какие! Убили, царевича убили! Отец родной сына жизни решил! Да как же это случилось, Петр Михайлыч, батюшка, ты толком-то расскажи, не томи. Подумать страшно, а все эта змея, императрица-то ваша!
– Замолчи, Анна Иоанновна, сей час замолчи. Жизнь, что ли, надоела, что надрываешься на весь дом? Помереть дело нехитрое, да какой смертью, а ты себе, никак, пострашней ищешь.
– Да у себя же мы, Петр Михайлыч, кто здесь доносить-то будет?
– Найдутся, матушка, охотники, на такое дело завсегда найдутся, не бойсь. На крылышках в Петербург полетят, оглянуться не успеешь, а уж там будешь, где братец твой двоюродный, царствие ему небесное да прощение грехов, коли виноват в чем был.
– Ладно, ладно, молчу уж Только скажи, про что посланник-то толковал.
– А чего сказывал, сама знаешь. Улестил Толстой царевича, из неаполитанских земель обратно привез.
– Не иначе околдовал, проклятый, иначе как бы своею волею Алешка в петлю полез. Быть же такого не могло, не для того из России бежал.
– Околдовал, говоришь. Да колдовство-то здесь нехитрое. Жить-то и в неаполитанских землях надобно, есть, пить, крышу над головой иметь, а за все то деньги платят. Большие деньги. Ну взял с собой царевич что ни что, так ведь таким запасам конец быстрехонько приходит.
– А зять-то его, император римский, что ж и помочь не мог?
– Больно много тебе-то, государыня, родственнички помогают. Мать родная по ошибке рубля лишнего не передаст, а тут зять. Да и у зятя свой расчет, ему с царем ссориться не с руки.
– Ну и что же вышло?
– А то и вышло, что рано ли, поздно домой ворочаться надо. Вернуться-то вернулся, тут за ним, голубчиком, ворота кованые и захлопнулись. Сиди, молодец, думу думай, судьбы своей дожидайся. А какая судьба тебе уготована, про то один гнев государский знает.
– Так и не свиделись они-то – сынок с батюшкой?
– Зачем не свидеться? Свиделись. Первый раз, нарочный сказывал, еще в первых днях февраля года-то нынешнего, восемнадцатого, и потолковали. Ой, страшно потолковали!
– О чем разговор-то был?
– Один на один были – кто ж про то знать может. Только Алексея Петровича после того разговора вскорости из Москвы в Петербург переправили, а между тем всех его друзей-приятелей в Тайный приказ позабирали. Такие пытки да допросы пошли, что не приведи, не дай господи. За царицу Евдокию и за ту взялись.
– Она-то, мученица, при чем?
– А при том, что мать, что руку сына всегда держала. Ай мало? Вот и припомнили, что в мирском платье вместо положенного монашеского жила, что с Глебовым слюбилась.
– Так ведь Петр Алексеевич еще в двенадцатом году с Катериной Алексеевной обвенчался.
– Так то Петр Алексеевич, то царь, а то жена, хоть и бывшая, а все его власти прилежащая. Монахинь всех в Суздале пытали, по монастырям разослали, а самого Глебова, страх сказать, живьем на кол посадили, да так, чтоб царица Евдокия Федоровна сама на казнь глядела.
– О господи!
– Вот те и «господи», вот и крестное знамение – крестись не открестишься. Ну а уж под конец и до самого царевича дело дошло.
– Да чего хотели-то от него?
– Чтобы в каком-никаком умысле злом противу отца признался, чтоб слова свои всякие подозрительные припомнил.
– Аль на себя наговорил.
– А хоть и наговорил – разницы нет: все равно смерть ему была уготована.
– Государь, значит, совесть свою обелить хотел.
– Какую такую совесть! Что другим сказать, думал, как в Сенате объявить. Свою совесть никто не обелит – с ней, какая она ни на есть, один на один в могилу и ляжешь.
– Ну так что, признался?
– А чего ж не признаваться, когда пытали его неделю не переставаючи, с девятнадцатого до двадцать шестого июня месяца. На седьмой день, приговора не дождавшись, он и кончился, мук своих крестных не выдержал. Да, может, и выдержал бы, только слух такой идет, Александр Данилович ему помог. Крепко помог, так что в шесть часов пополудни страдалец и отошел.
– Задушил, что ли?
– Про то одна Анна Крамерн знает: только ее государь допустил тело убирать.
Это шведка-то пленная, которую сестра Анны Монсовой фрейлине Гамильтоновой подарила? Вроде бы милостями особыми государя пользовалась?
– Вишь, как все помнишь! Она и есть.
– Хоронили-то царевича как?
– Какая о преступнике государственном забота: где не сгниет, вороны расклюют.
– Да не говори ты слов таких, Петр Михайлыч, он мне теперь кажду ночь мерещиться будет, во сне приходить.
– Ну если царевич, так полбеды. Вот коли дружки его, хуже.
– А что с дружками – с «собором» да «компаньей»?
– Казнили их, а головы на каменные спицы у Съестного рынка надели, чтобы не снимать, покуда кости не сгниют, сами не рассыпятся.
– И попа его Якова тоже?
– А его-то первым.
– Нет, значит, теперь наследника.
– Наследником-то Алексея Петровича развенчали после первого же его с отцом разговора, чтоб не считать к российской короне причастным.
– А дети?
– А что – дети? Они-то в почете, у них прав не отберут. Да вот еще что любопытно, государыня, – только б никто не услышал! – Ефросинья-то тяжелая была: в прошлом апреле ей родить срок был.
– Ну и что, родила?
– Сказывают, родила. Только ты, матушка, про то, упаси тебя господь, ни с кем не толкуй.
– Неужто мальчонку?
– То-то и оно.
– И куда ж дели?
– Того не знаю и дознаваться бы не стал. В таких делах меньше знать, крепче голова на плечах держаться будет.
– Слушай, Петр Михайлыч, а что это курляндцы толковали, будто кронпринцесса-то покойная, супруга царевичева, и не померла вовсе, а сбежала вроде. За океаном ее где-то видали, графиней назвалась, с новым мужем живет. Нешто такое может быть?
– Ох, матушка, в царском доме все может. Говорить бы только про то поменьше. Вот и все дела.
Еще недавно казалось – все дело в несовместимости. Колонны. Упругие дуги окон. Взлет малиново-брусничных стен в тесноте протолкнувшегося за заборами и домишками переулка. Лепная путаница толстощеких амуров, взъерошенных крылышек, провисших гирляндами роз. Полусмытая дождями таблица: «Памятник архитектуры… охраняется…» Просто церковь.
Просто… Когда бы кругом не Замоскворечье. Совсем рядом, во вчерашнем дне, крутые лбы булыжника. Жирный блеск засиженных лавочек у глухих с кольцами ворот. Осунувшиеся под землю ступеньки покосившихся крылечек. Сизая герань в мутных оконницах. Пышно взбитая пыльная вата между стеклами. Устоявшийся дух плесени и намытых полов. Островский. Его герои. Жизнь глухого посада. Откуда он мог появиться здесь – улыбчивый праздник так трудно приживавшегося в русской архитектуре стиля французского рокайля?
Последние годы стерли память о тех, кто вошел в пьесы Островского. Россыпь ни в чем между собой не согласованных новых зданий превратила его сохранившиеся постройки в экспонаты краеведческого музея с его причудливыми и на первый взгляд необъяснимыми сопоставлениями: кость мамонта – колченогий стул из барской усадьбы – фото первой в районе фабрики. Органика живого города стала уступать условным правилам экспозиции: без перегрузки, с лучшими образцами.
Без перегрузки – это значит обречена неповторимая вязь переулков и улиц. Значит, растворятся черты градостроительного мастерства, знавшего, как уберечь улицы от сквозных ветров и холодов, устроить удобное жилье на все вкусы – от дворца до притаившегося в зарослях бурьяна и сирени обывательского домишки. С лучшими образцами – значит, присвоив себе право решать, что в каждой эпохе лучше или хуже. Относительно чего? Наших современных представлений или посылок тех далеких дней, о которых знаешь всегда недостаточно, всегда в скупо открывающихся пониманию сегодняшнего дня обрывках? Откуда бы иначе взяться всеторжествующему стереотипу восстанавливаемого в отдельных памятниках архитектуры ампира, жилья XVII века или ансамблей классицизма?
Угадать Замоскворечье бестужевских лет в живых чертах существующих зданий уже невозможно. Даже историку искусства. Даже просто историку со всем доступным ему багажом аналогий и фактов. Разве в узкой расщелине Климентовского переулка, потерявшего былые очертания при выходе на Ордынку: там пустырь у станции метро в рухляди наскоро сколоченного торгового развала, там исчезнувшие ради удобства подъезда к месту давно законченного строительства простенькие двухэтажные дома. Спору нет, домишкам не было места в истории архитектуры, и не примечательны они ничем, кроме того, что были живым существом Замоскворечья.
Или в похожем на лесную тропку развороте Голиковского переулка, уходящего за углом Климента к дому Островского. Не к тому, в котором родился Островский. Того давно нет. Почти на старом месте встал вылощенный до музейного глянца новодел, снаружи как каменный, внутри с нелепо обнаженными, залакированными бревнами – в подражание мифической избе – сруба. Кому была непонятна нелепость подобной затеи – неужели родители драматурга согласились бы жить в подобных комнатах! И все же оказалось невозможным устоять перед соблазном моды на разудалые терема-избушки повсюду – от кафе и автозаправочных станций до актового зала школы в Пущине.
Много раньше не стало церкви, к которой принадлежал первый в жизни драматурга дом. В тридцатых годах она уступила место жиденькому скверику – замена, слишком неравноценная для мемориала и для всей Москвы. Крохи прошлого – как же трудно их выбирать после бесконечных и неутомимо меняющихся решений об улучшении города. И почему-то ни у кого из градостроителей и архитекторов не возникает сомнения, что каждый новый замысел непременно должен превзойти опыт, знания, здравый смысл предшественников.
Там – плотно сбитый кубик дома с портиком поднятых на цокольный этаж полуколонн. Заказчики – Демидовы, архитектор – Осип Бове, время – первая четверть XIX века. Там – через улицу – приземистый особняк с уверенно прорисованной аркой центрального проезда под полукруглым окном мезонина. Владельцы – сменявшие друг друга купеческие семьи, строитель без имени и все то же начало прошлого столетия. Почти напротив Климента – более ранний дом Гологривовых, купленный казной и превращенный в 1830-х годах в Пятницкий полицейский дом с торчавшей над округой пожарной каланчой.
Современники Климента – отступившая к самому Обводному каналу колокольня церкви Иоанна Предтечи под Бором, завершенная в 1753 году.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Ошибка канцлера'
1 2 3 4 5 6 7 8