Он весь был в грязи, длинные волосы
прикрывали спину до лопаток.
Ему уже не помочь. Его под руку выведи из темницы - обратно
поползет.
- Эх, святые братья... - прошептал я. - Лучше бы на плаху... все
добрее.
На связке оставалось еще два ключа. Я подошел к двери, ведущей в
комнату надсмотрщика, прислушался.
Тихо...
Подобрав ключ, я осторожно провернул его в замке. Ни скрипа, ни
шороха - механизм был заботливо смазан.
Готовый и к схватке, и к бегству, я заглянул внутрь. От Света трех
факелов - четвертый недавно догорел и тихонько чадил - у меня заболели
глаза. Да... привыкать придется. Меня сейчас на белый свет выпустить -
хуже крота буду.
Надсмотрщик спал. Лежал в одном исподнем на нерасправленной койке,
на спине, тихонько похрапывал. Человек как человек, когда глаза
закрыты...
Я осторожно обошел комнату. Нашел небольшую дубинку - вряд ли
предназначенную для усмирения узников, скорее крыс гонять. Но чем
человек хуже крысы?
Подойдя к надсмотрщику, я без лишних церемоний огрел его по
голове. Не в полную силу, спящего убить - это грех смертный, а чтобы
на четверть часа, на полчаса вырубить.
Оказалось - слабо бил! Монах дернулся, открыл глаза и мгновенно
выбросил вперед руку, целясь в шею. Я едва успел отшатнуться, иначе он
разбил бы мне горло. И врезал дубинкой еще раз, теперь уж покрепче.
Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связал ему
руки, прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на
неприбранном столе.
Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток - голова
закружилась.
Крепкое винцо монахи пьют!
Подтащив к койке стул, я уселся и спросил:
- Ну что? Кляп выну - будешь кричать? Надсмотрщик смотрел на меня
своими пустыми глазами и не шевелился. От него пахло спиртным вот с
чего он сынка арестантов кормить послал...
- Подумай, - предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочил
полотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову
вылил, тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в
камере каждый день дармовой водичкой, а все равно кажется, будто
грязью с головы до ног покрыт!
В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким же
удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно
голым поваляться. Накинув на голову капюшон, я подошел к своему
тюремщику. Тот уже немного отошел, подергивался.
- Будешь говорить? - спросил я. И уточнил:
- Тихим голосом?
Он энергично закивал, и я вынул кляп.
- Душегуб... - прошептал надсмотрщик.
- Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?
- Где мой сын?
Не за себя волнуется... значит, есть у него что-то человеческое в
душе.
- В камере. Живой он, живой.
Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!
- Лежит на опилках, связанный... - добавил я. И приврал:
- А сток заткнут.
Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы
мальчонку с головой покрыть?
- Ду... - заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот
ладонью.
Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я
убрал руку.
Сказал:
- А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то
ледяная.
Полчаса, час - да и высосет все тепло. Он молчал. Думал.
- Хочешь жить сам и сына спасти?
- Мне уже не жить... - бесцветным голосом сказал монах.
- Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?
- Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет... -
прошептал тюремщик.
- На мое место попадешь? - понял я. Надсмотрщик размышлял.
- Тебе решать, - сказал я. - Мне все одно. Так и так в бега уйду.
Получится - хвала Сестре, схватят - живым не дамся. От тебя одно
зависит, что с тобой и твоим сынком станет.
- Мне не жить... - вяло сказал надзиратель.
- А ты до этого жил? - почти весело спросил я. Вроде и торопиться
мне надо было... но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться
над поверженным врагом.
Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:
- Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор. Все желание
издеваться над ним пропало.
- Объясни, как бежать отсюда, - сказал я. - Тогда сток открою,
будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю - и все.
- Разве ты моим словам поверишь? - тяжело спросил монах. - Да и
объяснить это... ночи не хватит.
- Тогда прощай, - сказал я. Потянулся за кляпом.
- Про сток ты наврал, - неожиданно сказал монах. - Знаю, что
наврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?
Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит, конечно...
- Живой он, - признался я.
- Убей его, душегуб.
- Что? - Едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкой за
такие речи.
- Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сына
волков кормить. Видно... видно, понял, что я пьян. Или над тобой
поглумиться решил.
Найдут его в камере, меня здесь... все поймут. Меня в монастырь на
севере, за недосмотр. Его - в камере и оставят. Лучше убей его,
Ильмар-вор. Пусть этот грех на мне будет.
- Что ж вы, святые братья, способны такого мальца в зиндан упечь?
- Я не поверил своим ушам.
- Он не малец, он святой брат, как все мы...
Вот уж не было печали!
Когда бежишь, когда дерешься - тут все едино. И если б пацан шею
сломал, в камеру падая, принял бы я этот грех. Но вот так, уйти, зная,
что мальчонка сгниет заживо в каменном мешке!
- Не смогу убить, рука не поднимется, - прошептал я. - Вор я, а не
душегуб! Понимаешь? Вор!
Надсмотрщик застонал. От той боли, что разрывает сердце, а не от
ударов моей дубинки...
- Как тебя звать? - спросил я.
- Йене.
- Йене, я развяжу тебе ноги. Доведу до камеры. Прыгнешь туда.
Подашь мне сына. Его я оставлю здесь, на койке. Объяснишь ему... что
сказать, чтобы на нем вины не числили.
Монах смотрел на меня с растерянным недоумением. Потом спросил:
- Зачем тебе это?
- Да затем, что не душегуб я!
- В шкафу пол двойной, - помолчав, произнес Йене. - Подними доску,
под ней тайник. Там нож есть и немного. железа. Нож плохой, и монет
немного... но тебе все равно сгодятся.
- Спасибо, - теперь растерялся я.
- Не благодари. Я тебя об одном прошу... когда схватят тебя -
заколись: а то на пытке расскажешь, как все взаправду было.
- Уверен, что схватят?
- Уверен, - коротко сказал надсмотрщик. - Снимай с ног веревки.
Через пару минут мы уже подходили обратно к моей камере. Йене шел
впереди, чуть покачиваясь, вряд ли от похмелья, скорее от моих ударов
дубинкой. Я шел следом, с ножом в одной руке и дубинкой в другой.
Когда мы остановились над люком, пацан радостно замычал, дергаясь на
опилках. Видно, решил, что его отважный отец душегуба скрутил да и
ведет обратно. А как увидел, что на самом деле я с оружием, затих.
- Не поднимешь на меня руки? - спросил я монаха. Тот посмотрел
вниз, в вонючую темную дыру, кивнул:
- Не подниму.
- Нет уж, святой брат. Клянись! Сестрой-Покровительницей,
Искупителем, верой своей клянись! Что не попытаешься мне вреда
причинить или в камеру обратно спихнуть!
- Клянусь, что не причиню тебе вреда и в камеру не брошу.
Искупителем и Сестрой его клянусь тебе в том, Ильмар.
Теперь у него и голос стал мертвым, как раньше глаза. И то
сказать, он сейчас смотрел в камеру, где теперь ему придется жизнь
доживать.
- Хорошо, - сказал я. Рассек ножом веревку на руках, отступил на
шаг, готовый ко всякой беде. Йене медленно растер запястья. Посмотрел
на меня, спросил:
- А откуда ты знаешь, может, я время тяну, ужасами тебя пугаю? А
сейчас придет сменщик, да и конец тебе?
- Тогда это судьба, - сказал я. - Только не зря же Сестра сказала:
"Не знаешь как поступить, поступай по-доброму". Йене скривился в
странной улыбке. И прыгнул вниз. Я подошел к люку. Подождал, пока
надсмотрщик развяжет ревущего пацана, вытрет ему сопли и отвесит
оплеуху. Сказал:
- Давай, подавай наверх.
- Подожди! - резко отозвался Йене. Заговорил с сыном, тихо и
быстро что-то ему объясняя. Один раз пацан попробовал вякнуть что-то
поперек, получил затрещину и стих. Потом, подхватив мальчишку под
мышки, Йене подошел к люку.
Поднял пацана на вытянутых руках.
Тот еще брыкался, сволочь! Не хотел, видишь ли, свободу из рук
душегуба принимать!
Пришлось тоже подзатыльник для успокоения применить. Крепко держа
мальчишку за руку, я сказал:
- Ну что, Йене. Не держи зла. Прощай.
- Схватят тебя... - произнес монах. И вдруг посмотрел на меня с
какой-то искоркой жизни. - Хочешь выведу?
- Не желаешь тут гнить? - спросил я. - А с чего мне тебе верить?
- Не с чего.
Несколько секунд колебался я, проклиная себя за нерешительность. В
одном Йене прав - даже в одеждах монаха трудно выбраться из Урбиса. Не
знаю я здешних порядков, приветствий, даже дороги не знаю.
- Привязывай! - Я протянул пацану веревку. - Йене! Выдержит тебя
веревка - твое счастье.
Сопя и снова хныкая, мальчишка привязал веревку. Плохо привязал,
скользящим узлом. Я покачал головой, но вмешиваться не стал.
Йене осторожно взялся за веревку. Посмотрел вверх. Глотнул -
качнулся под кожей кадык. И стал взбираться. Быстро, рывком.
Узел все-таки выдержал, а вот веревка затрещала. В последний миг
Йене успел выбросить руку, уцепился за решетку, повис. Решетка
накренилась, медленно опускаясь в люк. Пацан взвыл, схватил отца за
запястье, попытался потянуть.
- Уйди... - прохрипел тюремщик. - Уйди, дурак!
- Да чтоб вам в аду леденеть! - крикнул я и, нагнувшись, потащил
Йенса вверх. Понимая, что делаю глупость. Что ему сейчас стоит
схватиться за меня и утащить за собой в камеру? А сынок приведет
стражников...
Рыча, сжимая зубы, Йене выкарабкался из люка. Отполз на шаг.
- Страшно там? - спросил я.
Йене молчал. А сволочной пацан попытался пнуть меня под коленку.
Хорошо, что этой пакости я ждал, отвел ногу - и вмазал ему очередную
затрещину.
Следующую он получил от отца.
- За добро не платят злом... - прошептал Йене.
- Он душегуб! - пискнул пацан. - Отец, тебя накажут!
- Он вор... - тихо сказал Йене. - Идем. Снова вооружившись
дубинкой и ножом, я пошел за ними. Впритык, чтобы не успели дверь в
коридор захлопнуть. Но они не пытались это сделать.
В комнате Йене дал пацану ночную рубашку, а потом собственноручно
связал сына. Крепко связал, я наблюдал. Сказал:
- Ты спал. Ничего не знаешь. Проснулся, когда душегуб тебя ударил
и связал. Понял? Пацан ревел.
- Не ори, тебе ничего не будет, - сказал Йене устало. Взял тряпку,
что и ему кляпом послужила, заткнул сыну рот. И все - больше даже не
посмотрел в его сторону. Оделся сам, потом подошел, несколькими
движениями оправил мою одежду.
Трудное дело - в рясу облачаться без опыта... Обронил:
- Капюшон... и нож спрячь. Иди не спеша. Молчи.
И двинулся к двери.
Глава третья, в которой я придумываю удивительную похлебку, но
никто не спешит ее попробовать
Йене шел впереди, я следом - пряча в рукаве нож. Не было у меня
веры Йенсу, да и быть, не могло. И уж если предаст, то первым и
погибнет.
Коридор был пуст, дверь, ведущая в часовню, заперта. Я, увидев,
что Йене слегка склонил голову, сложил руки святым столбом и мысленно
возблагодарил Искупителя. За то, что строгий взгляд отвел в сторону,
за то, что шанс мне дал.
Никогда ведь такого не бывало, чтоб человек из церковных застенков
сбегал!
Отпускали - бывало. Миловали высочайшим указом, например, если в
повинном военачальнике нужда у Державы возникла - тоже случалось.
Но чтобы человек убежал - никогда не слышал!
- Сейчас будут три поста, - сказал вдруг Йене. - Первый пройдем
легко.
Только не говори ни слова.
- А второй и третий?
- Третий тоже пройдем. Если второй пропустит. Думаю я, не мешай.
Когда меня вниз тащили, постов я и не приметил. То ли моих
конвоиров хорошо знали, то ли вниз пройти легче, чем наружу выйти...
- Шаг мельче и ровнее... - напомнил Йене. - Остановлюсь - тоже
стой. Пойду - иди следом.
Первый пост был так неприметен, что я бы точно мимо прошел, сразу
подозрения охраны вызвав. Это была ниша в стене коридора, и там, за
маленьким столом, без всякого света, сидели трое монахов. Перед двумя
на столе лежали арбалеты: с тупыми стрелами, которые обычно не
убивают, а оглушают.
Перед третьим лежал лист бумаги и самописное перо, что почему-то
еще страшнее казались, чем оружие.
- Мир вам, братья... - сказал Йене, остановившись. Стражники
убрали руки с арбалетов.
- И тебе мир, датчанин, - сказал монах с пером насмешливо. Словно
происхождение Йенса какой-то повод для шуток давало. - Как дела?
Смирно твои сидят? Побегов не замышляют?
Все трое заулыбались.
- Замышляют, каждый день, - сдержанно ответил Йене. - Кто сегодня
на кухне?
Охранник скорчил недовольную рожу:
- Пьер... можешь не спешить...
- Храни нас Святой Себастьян от желудочных колик... - сказал Йене.
Все три монаха заржали.
- Ты сегодня в ударе, Йене! - сообщил охранник, что-то выписывая
на бумаге. - Давай топай...
Следом за Йенсом я пошел дальше по коридору. Как только мы
удалились от поста шагов на пятьдесят, тихо спросил:
- За кого они меня приняли? Почему не спросили ничего?
- Дальше по коридору, за тюрьмой, кельи для провинившихся монахов,
- ровно сказал Йене. - Они наказаны на различные сроки обетом молчания
и одиночеством... но не так строго, конечно, как... как мои
подопечные. Мне позволено брать кого-то из них в помощь, когда я иду
за пайками. Я беру... всегда, даже если могу унести корзину один. Для
них это в радость.
- Понятно... а второй пост?
Йене остановился. Повернулся, кивнул:
- В том-то и дело. За второй пост им выходить нельзя.
- Сколько там человек?
- Пятеро. Ильмар, я не позволю тебе убивать своих братьев.
- Тогда придумай, как пройти без крови!
Он думал. Действительно думал. Знать бы еще, о чем...
- Ильмар-вор, ты знаешь галльский?
- Да.
- Хорошо?
- Никто не жаловался.
- Пошли...
Мы прошли еще по коридору, остановились возле уходящего вбок
прохода. Йене сказал:
- Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли там людей,
знающих Пьера.
Я покачал головой:
- Нет, Йене. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного. Рискнем.
- Тогда пошли на кухню... - без всякого удивления сказал Йене.
Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. И он мне
не понравился.
Стукнув в дверь, Йене вошел на кухню. Я - следом. Там было светло,
ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухни
стояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились
кастрюли. За разделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках,
стоял этот самый Пьер - крепкий детина с младенчески невинным пухлым
лицом, в белом переднике поверх рясы и грязноватом белом колпаке, лихо
сдвинутом на затылок. Я на него был похож разве что ростом.
- О! Йене! - радостно завопил Пьер. То ли он был глуховат, то ли
просто предпочитал орать, а не разговаривать. - Ты рано, Йене! Еще не
готова похлебка!
- Да мы не за похлебкой, брат... - виновато сказал Йене. Посмотрел
на меня, спросил:
- Голос запомнил? Я кивнул. Йене резко развернулся и огрел Пьера
кулаком по лбу.
- Ой-ля-ля... - грустно сказал повар и рухнул на пол. Я от
удивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не
видел, чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то
членораздельное сказать. Это разве что в пьесах герои успевают и
Искупителю взмолиться, и проклятие выкрикнуть, и что-нибудь
нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни - шиш!
Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит...
- Крепкий... - Йене тоже был удивлен. - Ой-ля-ля, крепкий...
Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстро стянули с
Пьера рясу, передник, колпак. Затушили плиту - не то погаснет огонь, и
отравится галлиец газом. Связали Пьеру руки и ноги.
- Рот можно не затыкать, - решил Йене. - Все равно никто воплей не
услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, может
задохнуться от кляпа.
Закончив переодеваться, я спросил:
- Похож?
Йене с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:
- Нет. Разве что для того, кто Пьера один раз видел, да и то в
темноте.
Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал со лба
слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескую
напоминали.
Сказал:
- Ты рано, Йене!
Закусив губу, надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:
- Голос похож... Не знаю.
1 2 3 4 5 6