Постепенно он смирился. Понял, что в этом есть своя высшая справедливость -
оружие должно уходить вслед за клиентом. Как бы там ни было, а жизнь человека
дороже четырехсот грамм стали. Ему было даровано забирать чужие жизни, не
оставляя взамен своей. Что ж, значит расплату понесет пистолет.
Но, по крайней мере, оружие заслужило прощания.
Илья разобрал и аккуратно вычистил "ПМ". Собрал, вщелкнул обойму. Положил на
стол, одиноко стоявший посреди комнаты. Замер, склонившись над пистолетом,
фиксируя его в памяти, заслоняя этой картинкой - холодный металл на чистом
столе, ту, недавнюю, где растянувшийся на полу клиент провожал его угасающим
взглядом.
Его квартира производила странное, слегка безумное впечатление.
Бронированная дверь в грязном подъезде бетонной многоэтажки казалась
достаточно солидной, чтобы скрывать апартаменты, достойные клиентов
Карамазова. Однако за ней была лишь грязноватая квартира с разрушенной стеной
между двумя комнатами, со стенами, оклеенными рыжими газетами советских
времен, узкой тахтой у стены, письменным столом и книжным шкафом посреди
нелепо пустого пространства. "Соневские" видеодвойка и музыкальный центр на
полу казались материализованной галлюцинацией. Не знавший циклевки паркет был
завален картонными папками с выбивающимися из них машинописными страницами.
Работа редактором в хиленьком частном издательстве давала Илье и прекрасное
прикрытие, и избыток свободного времени.
Все остальное Илья получал иным путем.
Он стоял над пистолетом минут пять. Потом прошел к окну, выходящему на
огромный безлюдный двор, аккуратно задернул шторы. Минуту возился в темноте,
извлекая из-под картонных папок с творениями наивных писак знакомую на ощупь
папку с несколько иным содержимым. Уселся на тахту и включил тусклую бру.
За эти секунды он изменился. Снятые брюки разительно меняют мужчину.
Если бы перед Ильей стал выбор - какую из тайных сторон его жизни предать
гласности, он выбрал бы ту, с пистолетом в руках. Но только не это... не
фотографии, наклеенные на картонки, сложенные стопкой в папке с ботиночными
шнурками.
Фотографии, которые он разглядывал, были черно-белые, на тонкой пожелтевшей
бумаге, того скверного качества, которое дают только совковая порнография и
офсетная печать в газетах. На фотографиях были девочки - много девочек в
возрасте от пяти до двенадцати лет, не стесненных никакой одеждой. Осыпавшиеся
бумажные волокна делали фотографии мутными, похожими на непристойный ребус, но
Илью это не пугало. Он всегда отличался хорошим воображением.
Сейчас Илья уже не видел раскрытой папки. Глаза его смотрели сквозь бумагу - в
то темное далеко, заглянуть куда рискуют немногие, а помнят о своих
наблюдениях единицы. Капелька пота застыла на лбу, поблескивая под спутанными
волосами как крошечный третий глаз.
Там, в темном далеко, была такая же зашторенная комната, только на
расправленной кровати Илья был не один. Девочка сидела рядом - маленькая
девочка в коричневой школьной форме, забытой всеми много лет назад. Илья -
там, за незримой гранью, раздевал ее. Медленно и красиво, стягивая кружевной
фартучек, юбку, колготки...
Он шумно выдохнул, неподвижный как статуя, лишь пальцы не прекращали заученной
в детстве игры. Рука с зажатой папкой начала мелко подрагивать...
Там, в темноте, он стянул с девочки майку и положил ладони на тонкие бедра.
Сейчас...
"Дурак!", сказала девочка в темноте. "Не трогай!"
Илья издал то ли стон, то ли вздох, заваливаясь на кровать, чувствуя, как
ослабевают руки. Папка с фотографиями стала смешной и противной. Он отшвырнул
ее на пол и полежал минуту, прикрывая ладонями пах и чувствуя, как спадает
возбуждение.
- Хо-ро-ша-я, - по слогам произнес он, цепляясь за уходящие фантазии.
Но из темноты, куда он так хорошо научился заглядывать, никто не ответил. Илья
потянулся, пошарил по заляпанной стене, выключил бра. Через несколько секунд
он спал.
Кроме мастурбации у Ильи Карамазова были и другие увлечения. Он любил играть в
преферанс, смотреть по телевизору "Утреннюю звезду" и находить клиентов. С
заказчиками у него проблем не было - те находили Илью сами.
Если бы у наемных убийц имелся табель о рангах, то Карамазов занимал бы первое
место уже много лет. Причина была банальной - Илья не просто исполнял заказ,
он сам организовывал всю процедуру. Ему лишь называли имя - не требовался даже
адрес. Клиент мог скрываться, мог покинуть город или страну - Илью это,
казалось нисколько не волновало. А человек, способный найти кого угодно,
требовался всем. Пару раз к нему даже обращались молодые люди, чья короткая
стрижка и безукоризненная вежливость наводили на смутные предположения. Но
Илья никогда не занимался догадками. Даже когда искал клиента.
Именно поэтому он был до сих пор жив.
...Илья спал. Скользил по граням сна, то погружаясь в разноцветный туман
видений, где было все, кроме маленьких девочек и выстрелов, то выныривая в
беспамятство. Но, странное дело, он понимал, что спит. И ждал, ждал чего-то,
приближающегося, как после получения заказа.
Но ведь он никого не должен убить? Не так ли?
Во сне Илья летел по темным коридорам, бестелесный, что было невыносимо
обидно. Он гордился своим тренированным сильным телом, на которое так
безуспешно заглядывалось бабьё, гордился хорошей реакцией, отличным
глазомером...
Сейчас его тащило, как щепку в водосточной канаве, и выбраться он был не в
силах. Оставалось покориться. Оставалось ждать.
- Смотри, - шепнула темнота.
Карамазов застонал во сне. О, это был очень знакомый сон. Еще с тех времен,
когда он искал клиентов не для последнего расчета, с тех времен, когда его
оружием было лишь собственное тело, а заказчиками - мелкие "деловые", которых
он ныне побрезговал бы убивать.
Так было перед каждой акцией - но ведь сейчас он ни на кого не работает. Не
правда ли?
- Ты мой, - шепнула темнота. - Пора платить.
Впереди разгорался свет... нет, не свет - просто темнота изменила яркость. Так
может светиться ночь.
- Шестеро...
Он увидел лица - так ярко, как не случалось даже при самых удачных заказах.
Предельно четкие, словно выплавленные из темноты, лишь, почему-то, двоящиеся.
- Ты поймешь, - сказала тьма. - Они опасны, по своему. Они не уступают тебе.
Илья попытался зажмуриться - но не было ни век, ни глаз. Темнота несла его по
кругу, заставляя заглянуть в каждое лицо.
- Заказ, - шепнула тьма, и в бесплотном голосе дрогнула ирония. - Пора платить
по счетам.
Он не мог ответить, не мог закричать - но в этом и не было нужды. Темнота
пропитывала Илью насквозь, она знала все, что он хотел сказать.
- Ты мой. Убей их.
... Илья проснулся с криком. Кошмар еще не отпустил, и лампочка бры как в
страшных снах зажглась тускло и беспомощно.
- Я ни на кого не работаю, - прошептал он, озираясь.
Заказ выполнен. Деньги получены. Он не собирается подчиняться собственному
бреду. Можно отдыхать - пока не наскучат видеокассеты, купленные на черном
рынке и папка со старыми фотографиями. Пока ему не предложат обслужить еще
кого-либо...
И тьма, которая всегда шептала - где и как, промолчит.
И киллер, разучившийся убивать, станет просто человеком, знающим слишком
много. Клиентом... кого-то другого, к кому придет тьма.
- Сука! - закричал Илья, тонко всхлипывая. - Стерва!
Но темнота уже спряталась за гранью сна. Она не слышала - или не считала
нужным отвечать слуге.
Тихонько подвывая Карамазов схватил со стола пистолет. Замер, борясь с
желанием высадить всю обойму в окно, в ночь. Он не собирается подчиняться!
... Но патроны надо экономить, шесть клиентов, и по два выстрела... и,
почему-то, еще раз умножить на два... патроны придется докупить...
- Гадина, гадина, - садясь на пол прошептал Илья. - Ты притворялась, тебе тоже
что-то надо, вам всем от меня что-то надо...
Они все суки. Все. Только девочки хорошие. Только девочки... на фотографиях...
хорошие... девочки...
Илья распластался на полу, потянулся к картонной папке. Схватил ее, всхлипывая
уже тише.
Девочки... хорошие...
9.
Среди шестерых, в этот день один за другим ощутивших приближающееся нечто,
Кирилл Корсаков был самым растерянным - и, как ни странно, наиболее
подготовленным к происходящему.
У него еще не было того предчувствия беды, что рано или поздно приходит к
любому человеку. Кирилл просто не успел повзрослеть настолько, чтобы принять
это странное знание - презрительно отрицаемое большинством, но бесспорное для
тех, кому довелось бывать в серьезных переделках. Его не смущала нелогичность
происходящего - дети не верят в логику. Он даже не понимал, что давящее
ощущение может предвещать неприятность, куда меньшую, чем кажется. Остаток дня
Кирилл провел с напряжением бойца, пойманного на ночном поле боя прожекторным
лучом и мучительно пытающегося притвориться мертвым. И этот осознанный страх
прикрывал его от истерики непробиваемым щитом.
Мама не сказала ему ни слова, даже если и заметила, что в этот час занятия в
школе еще должны были продолжаться. В глубине души она разделяла мнение
Кирилла, что образование может мало что ему дать. Такие мысли родители никогда
не говорят вслух - это входит в правила семейной игры. "Курить вредно" -
сообщают они детям, закуривая. "Драться нехорошо" - ободряюще похлопывая по
плечу. Дети все равно чувствуют истину. Лишь когда они начинают взрослеть,
приходит стремление свести слова и правду воедино.
- Тебе звонили с телевидения, - сказала мама, пока Кирилл ел. Обед был
ритуалом, изменения в котором не допускались. Людмила Корсакова всегда
приходила обедать домой - и подразумевалось, что Кирилл будет поступать так
же. Не только ради правильного питания - хотя она и придавала ему большое
значение. Главным был короткий разговор, деливший день на две части -
обязательную, но не имеющую никакого значения, когда Кирилл был в школе, и ту,
которая, собственно, и составляла жизнь Кирилла. Если бы он взял на себя
отвагу выразить собственные ощущения в словах, то сказал бы, что мама
относится к нему, как ювелир к огромному алмазу, медленно превращаемому в
сияющий бриллиант.
- С какого? - торопливо глотая горячий суп спросил Кирилл.
- С районного кабельного... возьми хлеб.
В мелочах Кирилл с мамой никогда не спорил.
- Они собираются делать еженедельную детскую программу. Попросили тебя прийти,
вероятно предложат быть ведущим.
Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.
- Здорово, - откладывая ложку сказал он. - Я завтра схожу, ладно? У меня
настроение такое... странное.
- Стишное, - подсказала мама.
Он кивнул.
- Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На завтрашний вечер. Режиссера
зовут Павел Валентинович, постарайся оставить хорошее впечатление.
Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение вдвоем. По
телефону он поговорит сам - чтобы продемонстрировать свою самостоятельность,
но окончательное решение примет мама.
Ювелиру виднее, как гранить алмаз.
- Ну все, мне пора, - Людмила Корсакова поднялась, секунду смотрела на сына,
словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его в макушку.
- Пока, мам.
- Вымой посуду, хорошо?
- Хорошо, мама.
Людмила вышла из кухни. Кирилл сидел неподвижно, слушая, как она одевается в
прихожей. На его лице медленно проступало напряжение - которое уже некому было
увидеть.
- Кирилка!
- Да? - он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словно мама могла увидеть
его сквозь стену.
- Ты ни дашь мне свои новые стихи?
Кирилл молчал.
- Мне надо показать их серьезным людям.
- Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай, ладно?
Мама подчеркнуто громко вздохнула.
- Ты не лентяйничаешь, Кирилка?
- Не знаю.
Людмила Корсакова тихонько засмеялась.
- Все-таки поищи, Кирилл.
Хлопнула дверь.
Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел минуту, не двигаясь.
Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в кастрюлю, тарелка и ложка
в раковину. Кирилл налил бокал уже остывшего чая и отнес в свою комнату. Потом
вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок.
Он снова остался один - мальчик, боящийся взрослеть. Одному - легче.
Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил. Просто потому, что
он умел писать стихи - в том возрасте, когда другие дети еще не способны
запомнить чужие. Трехлетний поэт... пятилетний поэт... восьмилетний поэт...
Он привык.
У него не было друзей среди ровесников - та неизбежная цена, которую платят за
любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата не зависит от
возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнес ее лишь к
себе - ошибка любого ребенка, считающее все происходящее с ним уникальным. Он
искал друзей среди взрослых, и находил тех, кто старательно пытался относиться
к нему на равных. Потом он смирился.
Одному - легче.
Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить на телестудию. Его
слегка знобило, и он не мог понять причину - то ли вернувшийся страх, то ли
разговор с мамой. Телевидение? Да, он мог вести детскую программу, читая
сочиненный взрослыми текст, а изредка - свои стихи. Это была награда, честно
заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все, еще год назад. Он ничем не
лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другие учатся в двадцать. Если
отбросить возраст, то Кирилл был одним из многих поэтов, известных лишь
десятку друзей и собирающихся на свои "литературные вечера" в районных
газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали его уникальным... но уже куда
меньше, чем раньше.
Детство - преходящий недостаток.
Кириллу было интересно, что скажут мама, когда поймет это. Вряд ли отнесется
спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил под бриллиант кусок стекла,
не сможет примирится с этим.
В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. Её можно было
прогнать... ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился. Что-то
приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое тьме - тень от тени,
страх от страха. Кирилл стиснул зубы. Так, наверное, умирают... или рождаются.
И вдруг его отпустило. Разом.
Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл с шумом втянул воздух,
почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, может быть минуту, может
быть две назад. Он вспотел и ослаб.
что это было?
Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер.
В двух метрах от него, за письменным столом (большим, солидным, взрослым)
кто-то сидел.
- Ну? - сказал кто-то. - Включай свет.
Как загипнотизированный Кирилл щелкнул клавишей. Свет больше не был другом и
защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его, показав то, что явилось
во тьме.
За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый, улыбающийся, глядящий на
Кирилла так, словно видел его и в темноте.
- Сделай удивленные глаза, - сказал мальчишка. - И успокойся. У нас еще есть
время, но его так мало, что лучше поторопиться.
Кирилл слишком часто видел самого себя, не в мертвой статичности фотографии, а
по тому же телевизору, чтобы ошибиться.
- Это я, - сказал он.
Мальчишка кивнул.
- Ты.
Он встал - спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел на Кирилла - задумчиво,
оценивающе.
- Зови меня Визитер.
10.
Говорили, что на этой даче несколько раз останавливался Сталин. Хайретдинов
никогда не опровергал устоявшееся мнение - хоть и выяснил в свое время, что
вождей крупнее Микояна старые стены не знали.
Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколенная прислуга и удобная для
охраны планировка - что еще надо человеку, занимающемуся большим бизнесом и
большой политикой?
Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся под мелким дождиком в
"саду" - если можно так называть солидный кусок леса, обнесенный крепким
забором. Против обыкновения не отгонял охрану. Прилетевшего из Саратова с
отчетом директора газоперерабатывающего комплекса принял непривычно сухо, чем
поверг его в легкую панику.
А виной, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и, наверное, можно было без
него обойтись. Месяц-другой давления - сдался бы сам. Но это дурацкое
пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь...
Он решил никуда сегодня не выезжать. Позвонил в Саратов жене, поговорил с ней
так ласково, что наверняка укрепил в мысли об очередной измене. Даже пообещал
через пару месяцев забрать ее и детей в Москву. Политик не должен отвлекаться,
и семью, которая обязана быть, следует держать в отдалении. Но сегодня ему
хотелось - странное дело! - семьи. Уюта.
Сдают нервы.
Он просчитал свой жизненный путь года три назад, когда понял, что только
деньги уже не доставляют ему удовольствия.
1 2 3 4 5 6 7