По французской пословице "L'appetitvientenmangeant" («Аппетит увеличивается по мере того, как едят»), я захотел выучить также шведский и голландский языки, но сама русская действительность положи ла предел такому неумеренному продолжению моей лингвистической линии поведения. Мои друзья на воле не смогли раздобыть в России ни одного экземпляра учебников этих языков и ни одной шведской или голландской книги!
И это было к счастью для меня, так как я только даром потерял бы время. Для поддержания знания какого-либо языка, даже своего, родного, нужно время от времени иметь практику. Иначе его слова начнут одно за другим забываться вами. Правда, забвение никогда не окажется полным. Отголоски забытых слов навсегда останутся у вас где-то в глубине бессознательного, и, начав вновь систематически читать на забытом языке, вы легко припомните его стушевавшиеся слова, как я много раз замечал на себе самом.
Но все же для неспециалиста в лингвистике совершенно невозможно поддерживать в себе постоянное знание более чем трех иностранных языков, и потому для русского обывателя волей-неволей приходится ограничиваться лишь английским, немецким и французским, как обладающими самой богатой научной и изящной литературой.
Впоследствии мне пришлось совершенно запустить все редкие, когда-то изученные мною в темнице языки, в том числе и польский, выученный позднее, и сохранить способность к чтению без словаря лишь на упомянутых трех благодаря тому, что я прочел на каждом из них не менее нескольких сот томов беллетристики, не говоря уже о мелких статьях в научных и литературных журналах, которые приходится читать на них и теперь*». (* Морозов Н. А. Повести моей жизни. Т. II. М, Наука. 1965. С. 171–173.)
Первый вывод из всего этого отрывка напрашивается сам собой. И он — парадоксальный. Оказывается, в высшей степени неблагоприятные условия тюрьмы создали для Морозова, как это ни странно, хорошие предпосылки для плодотворнейшей интеллектуальной работы. Действительно, где еще можно было по двенадцать часов ежедневно заниматься языками без всяких отвлечений и развлечений, когда голова работает сосредоточенно и продуктивно? Увы, только в тюрьме, только с огромными морально-психологическими издержками и с бесконечной борьбой за свое физическое выживание. Но Морозов, с его характером и волевыми качествами, сумел, очевидно, и эту борьбу превратить в источник постоянной духовно-энергетической подпитки ума и тела. Полуголодный, ослабленный многочисленными болезнями человек, сидя на железной табуретке при тусклом свете мерцающего огарка, работает самозабвенно и без устали, не изнуряя себя при этом, а, словно Феникс из пепла, восставая к жизни вновь и вновь.
Догорает свеча, догорает,
А другого светильника нет!
Пусть мой труд остановки не знает,
Пока длится мерцающий свет!
Пусть от дремы, усталости, скуки
Ни на миг не потускнет мой взгляд,
Пусть мой ум, мое сердце и руки
Сделать все, что возможно, спешат.
Чтоб во сне меня мысль утешала,
Что последняя вспышка огня,
Угасая во мраке, застала
За работой полезной меня!
Это любимые строки Морозова, которые он не раз повторял в камере.
Другой вывод, который мы можем сделать из вышеприведенного отрывка — и он для нас самый актуальный, — состоит в несомненной реальности и доступности описанного Морозовым сверхинтенсивного метода изучения иностранных языков. Разберем основные элементы этого метода.
Сначала Морозов знакомился (заметим, не слишком уж подробно и основательно) с учебником или самоучителем по избран ному языку. Но — и в этом, на мой взгляд, один из главных секретов его успеха — тут же шел дальше, не пытаясь особо закрепить пройденный материал, даже если тот был усвоен не слишком твердо.
Далее. Знакомство с языком происходило комплексно, хотя это и делалось только на книжном уровне. Познание лексики Морозов старался не отделять от познания грамматики. Он следовал мудрому принципу подлинно эффективного изучения языка: ни в коем случае не учить грамматические разделы в отрыве от немедленного практического их применения (так же, как, к примеру, изученная математическая формула, чтобы стать достаточно прочно усвоенной, должна быть тут же «обкатана» в дюжине различных уравнений). И еще: Морозов, похоже, самостоятельно пришел к важному выводу о том, что теория должна не только изучаться одновременно с практикой, но и, насколько возможно, должна выводиться из практики, то есть из активной и творческой работы с книгой, с текстом.
Итак, бегло, но, судя по всему, цепко проштудировав учебник, Морозов уже более или менее проникался духом нового для него языка. Проложив по целине этого языка свою первую колею, он тут же двигал по ней главные силы, выводил на передовые рубежи всю мощь своего интеллектуального оружия и приступал к массированному чтению беллетристики. При этом старался брать наиболее увлекательные сюжеты, что помогало преодолевать не только трудности языка, но и усыпляющую монотонность многочасового чтения. Художественное произведение — это уже не учебник. Здесь нет разъяснений, правил, подстрочных переводов, зато всегда есть опасность, едва сделав первый шаг, споткнуться, запутаться в непролазных джунглях незнакомых слов и речевых оборотов. Немного отступая от темы, замечу: многие из нас именно на этом, самом трудном, этапе не выдерживают перегрузок (кстати, имеющих в основном психологический характер) и сходят с дистанции. Острые колючки чуждой нам лексики и всей языковой архитектоники при чтении ежеминутно травмируют, парализуют нашу волю к дальнейшему продвижению вперед, выполняя тем самым свою коварную миссию — надолго отбивают охоту к чтению иноязычных текстов. А отсюда уже один шаг и вообще до отвращения к иностранному языку. И это удел не только слабовольных и пассивных людей, привыкших лишь к облегченно-комфортабельному потреблению информации и не приспособленных к утомительному, в чем-то болезненному процессу познания. На этом этапе «ломаются» достаточно трудолюбивые люди, отнюдь не «белоручки» умственного труда. Но отчего же, в сущности, это происходит?
Именно этот-то вопрос я настойчиво и задавал самому себе в тот период, когда искал подходы к реальному и более или менее интенсивному овладению иностранным языком. Ведь чтобы бороться с противником (даже если он кроется во мне самом), надо сначала его определить, назвать. И вот когда мои размышления соприкоснулись со столь удачным и столь благотворно воздействующим на душу и разум опытом Морозова, я получил наконец ответ на этот почти мистический вопрос. Ответ пришел в виде простой, давно известной истины: "Fearhasmagnifyingeyes" («У страха глаза велики»). Да, именно страх, этот сильнейший и древнейший инстинкт, не только оберегает человека от всевозможных напастей, но подчас тормозит, сковывает его развитие. Вот и в нашем случае человек, читая впервые иностранный текст, с каждым новым абзацем испытывает все больший дискомфорт от своей беспомощности и уже скоро — как правило, на первых же страницах, погружаясь все глубже в пучину полного непонимания смысла читаемого, — начинает испытывать страх перед своей, как ему кажется, очевидной и фатальной бездарностью. А мы, как известно, очень ревниво относимся к своим способностям и вообще интеллектуальным возможностям, хотя даже сами себе не всегда любим признаваться в этом, наоборот, предпочитаем иной раз пококетничать: «Ах, что-то память у меня плохая» или «Ох, что-то я не соображаю сегодня». Когда же дело доходит до реального столкновения наших способностей с твердым, неподатливым материалом и оказывается (точнее, нам так кажется), что способностей по данному предмету у нас маловато, то вот здесь-то нам делается не по себе, и этот страх — узнать о собственной персоне больше правды, чем хочется, да еще такой нелицеприятной — и заставляет нас лихорадочно искать выход из создавшейся ситуации. И как водится, мы его быстро находим: «Да ну его, этот текст, займусь-ка я лучше чем-нибудь другим». И можно с грустью подытожить: очередное наше благое намерение тихо скончалось.
И все же посмотрим, так ли уж на самом деле безвыходна ситуация с чтением иноязычного текста, когда мы еще совсем или почти совсем не знаем слов и грамматики? Вернемся к Морозову. Что он сделал в такой же ситуации? А он не стал слишком критически оценивать свои способности. Не понимал содержания, не знал еще слов? Ну и ладно. Он читал дальше. При этом смысл, хотя бы примерный, каких-то отдельных слов или их элементов (корней, приставок) наверняка все же высвечивался — за счет интернациональных слов или связей со знакомыми ему латынью и французским. Наводили на мысль также названия, имена и даты плюс, конечно, неплохо помогала и обостренная интуиция самого читателя, а все это, вместе взятое, было для него уже кое-что. Но, безусловно, самым главным «пробивным» фактором здесь был могучий, вдохновенный, в чем-то даже спортивный порыв и натиск: вперед, только вперед — к финишу, atanyprice (любой ценой), невзирая ни на какие трудности и издержки. Фактически работа с книгой (а это была, особенно на первых порах, тяжелая, изнурительная работа по решению уравнений почти со всеми неизвестными) двигалась поначалу — во всяком случае, при первой читке — на одном голом энтузиазме, так как в самом деле нельзя же почувствовать сильный интерес и получить удовольствие от еще почти не понятого содержания книги, даже если она очень хорошая. Итак, энтузиазм. Но не только. Морозов пишет, что, читая, он почти не пользовался словарем. А почему? Ведь так удобно: открыл словарь, нашел слово — все ясно, читаю дальше. Но удобство в данном случае, да как и во многих других, не означает разумности. Сама жизнь помогла Морозову нащупать наиболее продуктивный метод изучения иностранных языков. Он постиг ту истину, что знание, добытое легко и просто, не может стать знанием «всерьез и на долго», что только тяжелая распашка целины, с потом и мозолями, даст надежный и быстрый результат. И он начал читать почти без словаря, опираясь на свою эвристичность, на догадку по смыслу, по контексту. О, эта великая штука контекст (contextum — «связь», «соединение» — лат.
1 2