Вначале по всем признакам побеждал Цицин - на его половине растения были мощнее, зеленее. Тут Лысенко одержал психологическую победу. В одно из воскресений, когда отец в очередной раз приехал и появился на поле, он подзадорил Лысенко:
- У Цицина-то пшеница лучше.
Лысенко молча ходил среди растений, сначала на своей половине, потом у соперника. Вырвал несколько штук с корнем, внимательно осмотрел и не согласился. Он заявил, что у него урожай будет, какой обещал, а у Цицина ничего не получится, потому-де, что растения перекормлены, а значит, зерна не будет. Осенью предсказание подтвердилось, и авторитет Лысенко в глазах отца неизмеримо вырос.
Теперь Лысенко мог приняться за своих противников. То и дело звучали жалобы на зажим ученых со стороны идеалистов-вейсманистов. Все настойчивее подчеркивались успехи Лысенко и бесплодность буржуазной лженауки. И отец бросался в бой, вставал на защиту "настоящих" ученых. Так Лысенко снова стал всесильным.
Должен сказать, что по мере укрепления отцовской веры в правоту Лысенко я, напротив, все больше сомневался. То тут, то там в научных журналах появлялись статьи с описанием основных постулатов теории наследственности, публиковались результаты опытов с носителями наследственной информации - генами. Я недоумевал, как эта теория может считаться идеалистической, если она оперирует чисто материальными объектами?
Несколько раз я затевал разговор с отцом на эту тему. Но время было упущено, он уверовал в Лысенко и в моих аргументах не нуждался. И не только в моих. Его пытались убедить академики И.В.Курчатов, М.А.Лаврентьев, П.А.Капица и другие. Однако усилия эти были бесплодны. С одной стороны, "специалисты сельского хозяйства" сплоченно стояли за Лысенко, обещали скорые результаты. Они их уже просто видели, щупали руками, показывали самому Хрущеву. Противостояли же им, по мнению отца, неспециалисты сельского хозяйства: математики, физики. С их доводами он считаться не хотел.
Помню, однажды я попал на прием в Кремль и оказался рядом с академиком Лаврентьевым. К тому времени я уже понял, кто прав, а кто лжет. Сомнений у меня не было. Я, что называется, рвался в бой. Известны мне были и позиция Лаврентьева, и то глубокое уважение, которое испытывал к нему отец. Они были хорошо знакомы еще по Киеву, а после организации Сибирского отделения Академии наук СССР отец отзывался о Лаврентьеве просто восторженно. Я решил, что нашел союзника, и в разговоре для затравки произнес общие фразы об истинности формальной генетики и ошибочности позиции Лысенко. Реакция была неожиданной. Лаврентьев, посмотрев на меня, как на провокатора, пробурчал:
- Я этим больше не интересуюсь.
И отошел.
Я остался на месте как громом пораженный. Через некоторое время мне попалась в руки книга биолога Жореса Медведева, описывающая всю (сейчас хорошо известную) историю становления Лысенко и гибели биологической науки. Отпечатанный на машинке экземпляр и по сей день хранится на полке в моей библиотеке. Когда я прочитал ее, у меня волосы встали дыбом. Я решил во что бы то ни стало открыть глаза отцу, донести до него истину, да и просто спасти его от позора. Долго перебирал я аргументы, искал неотразимые доводы, выжидал подходящего момента. Несколько раз начинал разговор, казалось, бесспорной посылкой:
- Зачем тебе вмешиваться? Пусть ученые разберутся сами, тем более что полученные результаты подтверждают существование хромосом, их просто видели.
Но ничего не выходило. Отец мрачнел, сердился и отбривал меня:
- Ты инженер, ничего в этом не смыслишь. Тебя подговорили, а ты как попугай повторяешь чужие слова. Специалисты, люди знающие, говорят обратное.
В его аргументации была своя логика, и от этого становилось еще обиднее. И все же я не мог понять его. Он поддерживал дух соревнования в других направлениях науки и техники. Конструкторы предлагали, боролись, и их правоту определял только конечный результат. А здесь отец почему-то был непреклонен, последним его непробиваемым аргументом было обвинение в идеализме и ссылка на проникновение к нам буржуазной идеологии.
Ему часто приходилось сталкиваться с учеными, приходившими со своими проблемами в ЦК. Его очень беспокоило положение, когда именно он обязан был принимать окончательное решение в поддержку той или другой стороны, выделять немалые ресурсы на осуществление очередного проекта. Принимать решения с закрытыми глазами он терпеть не мог и обычно искал среди ученых человека, на объективность которого мог бы всецело положиться. Больше всего он боялся оказаться инструментом для достижения чьих-то, пусть и чисто научных, целей. Приглядывался он к ученым долго. Наконец остановился на Игоре Васильевиче Курчатове.
Впервые они тесно соприкоснулись в апреле 1956 года во время визита в Великобританию. Общались они больше всего на крейсере, по пути туда и обратно.
Игорь Васильевич удачно сочетал в себе знания ученого с мудростью государственного деятеля. В сферу его интересов входили не только вопросы, связанные с военным и мирным применением ядерной энергии, но и, казалось, совсем далекие от его профессии науки - философия, биология, космология.
Тогда, в 1956 году, огромный интерес вызвала прочитанная им в английском атомном центре в Харуэлле лекция о возможностях мирного применения атомной энергии. Впервые он рассказал об исследованиях, проводившихся в Советском Союзе. Ведь раньше эти сведения хранились за семью печатями.
Не меньшее внимание англичан привлекла и черная, лопатой, борода академика. В те далекие времена, когда наши страны только начинали вновь сближаться, борода считалась неизменным атрибутом образа русского. За исключением Булганина, носившего небольшую "профессорскую" бородку, вся делегация оказалась бритая. А тут такая борода. Всю поездку за Курчатовым, стоило ему появиться на улице, ходили толпы.
После возвращения домой общение отца с Курчатовым стало очень тесным. Встречались они в рабочем кабинете отца. Не раз Курчатов бывал у нас на даче. Оказалось, идеи их совпадают. Игоря Васильевича беспокоили перспективы развития науки, его неуемная натура требовала большего простора. Как-то во время одного из визитов к нам на дачу Курчатов посетовал на то, что отцу все больше приходится заниматься научными проблемами, принимать ответственные решения. А ведь для этого требуются глубокие знания, и не только специальные. Необходимо проникновение в кухню ученых, сказал он, и тут же предложил свои услуги в качестве консультанта по науке. Видно было, что это не экспромт, а хорошо продуманная, выношенная идея.
Отец не любил, когда ему что-либо навязывали. А особенно навязывались. Я ожидал вежливого отказа. Однако все произошло иначе. Какое-то время отец молчал, видимо, обдумывая ответ, а потом заявил, что Курчатов попал в точку. Он и сам давно раздумывал на эту тему и не раз вспоминал Игоря Васильевича. По словам отца, его останавливали два обстоятельства: Курчатов - это вся наша атомная программа, а это дело упускать никак нельзя. Кроме того, Игорь Васильевич - ученый, академик, а роль консультанта - чиновничья.
"Я думал об этом, - возразил тогда Курчатов, - и предложил консультировать на общественных началах. - Он улыбнулся. - Бесплатно, продолжая работать в своем институте".
К сожалению, судьбе было угодно распорядиться иначе. После отдыха Курчатов не вернулся. Он скоропостижно скончался. Отцу сообщили это печальное известие на дачу по телефону. Он распорядился об организации похорон на Красной площади и, положив трубку, задумчиво проговорил:
- Отличный был человек. Жаль, что не удалось вместе поработать. Очень я рассчитывал на него...
Фантазия в таких делах - вещь ненадежная. Но мне кажется, что, осуществись этот план, и Лысенко стало бы очень трудно, а скорее, и невозможно дурачить отца дальше. Теперь же на пути у него препятствий не было.
Я же продолжал упорствовать. Чаще один, иногда вместе с сестрой Радой* пытался донести до отца правду, но мы неизменно наталкивались на глухую стену непонимания.
Последнее столкновение произошло летом 1964 года. Я его очень хорошо запомнил. Был теплый вечер. Мы на даче сидели на террасе, выходившей на Москву-реку. На небольшом плетеном столике отец разложил бумаги. Вид у него был усталый. Вокруг (каждый со своим делом) разместились Рада, я и Алексей Иванович Аджубей. Такое совместное сидение было делом обычным. Внезапно оторвавшись от лежащей перед ним папки, отец, ни к кому особенно не обращаясь, произнес какую-то фразу о достижениях Лысенко и кознях антинаучных идеалистов "вейсманистов-морганистов".
Мы толком не поняли, к чему он сказал это, но не ответить не могли. Рада и я стали осторожно доказывать, что генетика - такая же наука, как и другие, никакого идеализма в ней нет. Тезис же Лысенко, что гена никто не видел, абсурд. Атом тоже никто не видел, а атомная бомба есть. Этот довод казался мне несокрушимым. Изредка вставлял слово Алексей Иванович.
Разговор очень рассердил отца. Хотя дома он никогда не кричал, не ругался и голоса не повышал, сейчас же распалился и повторял в повышенных тонах свои старые аргументы: нас-де используют нехорошие люди в своих целях, а мы, не зная дела, повторяем чужие слова. Наконец он окончательно вышел из себя и заявил, что не потерпит носителей чуждой идеологии в своем доме, а если мы будем придерживаться ее, то чтоб мы не смели попадаться ему на глаза. Словом, получился скандал. Вместо прогулки, рассерженные и расстроенные, мы разошлись по своим углам. Рада с мужем уехали домой.
Что же произошло? Оказывается, перед самым отъездом с работы к отцу пришли "специалисты" по сельскому хозяйству. Они принесли ворох жалоб на "идеалистов", не дающих жить и работать "настоящим" ученым, а особенно Трофиму Денисовичу. Не забыли упомянуть нас: мол, подпевают им и Рада с Сергеем, не со зла, конечно, а по недомыслию...
За последнее время кое-кто из окружения отца специально выбирал время, когда он особенно уставал, и выливал ушат помоев на идеологических "перерожденцев", сбивающих страну с пути истинного. Эти ловкачи не без основания рассчитывали вызвать раздражение, бурную реакцию отца, которую тут же можно было соответствующим образом использовать. В случае, о котором идет речь, отец был слишком утомлен для немедленной реакции, и потому только молча выслушал и расстроенный уехал домой. Весь вечер все это копилось, кипело и в результате выплеснулось на нас. Утром о вечернем инциденте не вспоминали. Отец, видимо, стыдился своей несдержанности, но цели своей Трофим Денисович достиг. Надолго были перекрыты любые наши попытки втянуть отца в разговор о генетике, а после октября спор потерял практический смысл.
В последующие годы я не заговаривал с отцом о Лысенко, не желая доставлять ему лишние неприятности, поскольку теперь его точка зрения ни на что не могла повлиять. Тем не менее он, видимо, не стал менять ее в корне. Иногда гости задавали ему этот неудобный вопрос, и он, правда, без особого запала, не ругая уже "вейсманистов-морганистов", защищал Лысенко как практика, много сделавшего для нашего сельского хозяйства.
...Вернусь к февральскому Пленуму 1964 года. Кроме доклада министра сельского хозяйства, было выслушано еще множество содокладов по различным аспектам, связанным с ведением сельского хозяйства. Выступал на Пленуме и отец.
Многих свидетелей уже нет в живых, но, если собрать воедино крупицы информации от разных людей, так или иначе причастных к событиям того периода, можно с уверенностью сказать: в период января-марта 1964 года в Секретариате ЦК сформировалась оппозиция Хрущеву, в которой объединились Подгорный, Брежнев, Полянский и Шелепин. Цели этих людей окончательно ясны не были, роли, видимо, не распределены, но работа началась.
Кто явился центром консолидации оппозиционных отцу сил, сказать нелегко, и это несмотря на то, что многие участники событий тех лет оставили свои воспоминания. Одни, впоследствии обиженные Брежневым, смазывают, преуменьшают свою роль в сравнении с реалиями 1964 года. Другие, прежде всего Шелепин и Семичастный, строят глухую оборону перед историей. И тем не менее можно попытаться воспроизвести расстановку сил. Старики, в первую очередь выходцы с Украины, на роль лидера прочили Брежнева, но с известными оговорками. Вот как о зарождении сговора вспоминает Виктор Васильевич Гришин: "Это было рискованное дело, связанное с возможными тяжелыми последствиями в случае неудачи. Идейным, если можно так выразиться, вдохновителем этого дела являлся Подгорный... Практическую работу по подготовке отставки Хрущева вел Брежнев..."*
"Молодежь", недавние комсомольцы, не сомневались, что будущее принадлежит им. Когда настанет пора действовать, инициативу перехватит Шелепин. Брежнева же они считали в какой-то степени подставной фигурой.
Нужно было выявить настроение членов ЦК, секретарей обкомов, руководства армии. В памяти свеж был урок 1957 года, когда Пленум ЦК встал на сторону потерпевшего, казалось, окончательное поражение Хрущева. Процесс предстоял кропотливый, таивший немалую опасность в случае провала плана.
"Брежнев лично переговорил с каждым членом и кандидатом в члены Президиума ЦК", - вспоминает Гришин**. Ему вторит бывший Секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович Шелест: "Главным интриганом и карьеристом выступал Брежнев. Нельзя сказать, чтобы он сам это делал, но хитро привлек разными посулами на свою сторону немало руководящих работников. Но мотив был один: сместить Хрущева, которого он смертельно боялся и перед которым подобострастно заискивал".***
Когда же конкретно началась подготовка к смещению отца?
Бывший Председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный в беседе с одним из журналистов сказал, что подготовка к снятию Хрущева началась месяцев за восемь до отставки. Ему, как он заявил, это стало известно с самого начала, поскольку без него этого никто не начал бы.
Шелест приводит точную дату - 14 февраля. Он рассказывал:
- Это был день моего рождения. Я нахожусь в особняке... Поздравить приехали Подгорный и Брежнев. Основательно посидели за столом и выпили изрядно. Разговор вертелся в основном вокруг положения дел в стране... Подгорный и Брежнев вели себя неуверенно, чувствовалось, что их что-то тревожит. Они говорили о трудностях взаимоотношений в верхах, о несработанности центрального аппарата... Жалобы Подгорного и Брежнева на судьбу были, по сути дела, лейтмотивом всей нашей беседы.
Уже тогда у меня зародилось чувство тревоги, неловкости. Не знал я, чт? за всем этим... Какую роль предстоит сыграть мне в последующие месяцы в смене руководства партии, государства. Мысли подобной не было, но чувствовал тревогу. Не сознавал ее. Еле уловимо все же предчувствовал... Не очень доверяли. Прощупывали.
Видимо, для тех месяцев подготовки слово "прощупывали" - ключевое.
Велась незаметная, но настойчивая работа: поездки, разговоры. Все это сопровождалось непомерным раздуванием культа отца: все чаще мелькали его портреты на улицах Москвы и других городов, его непрерывно цитировали, на него ссылались по любому поводу. На экраны выпустили фильм по сценарию писателя Василия Захарченко "Наш Никита Сергеевич". Сделан он был в "лучших" традициях недавнего прошлого: с неумеренными славословиями и назойливыми восторгами. Фильм показали отцу. Он просмотрел его молча, не похвалил, но и не запретил.
Окружающие восприняли это как сигнал. Началась работа над новым фильмом с претенциозным названием "Славное десятилетие". Возглавил ее Аджубей. Об этом недавно напомнил мне один из соавторов Алексея Ивановича, журналист Мэлор Стуруа.
К семидесятилетию подготовили красочные альбомы с фотографиями Хрущева: до войны, на войне, после войны. Часть из них успела выйти, часть так и не увидела свет. В каждом выступлении к месту и ни к месту упоминался отец. Тон этой кампании задавали Брежнев, Подгорный, Шелепин, а уж им вовсю подтягивали остальные.
Отец между тем совершал ошибки одну за другой, слишком вяло сопротивляясь развязанной кампании восхваления. Он не нашел в себе сил хлопнуть кулаком по столу и потребовать ее прекращения. Человек слаб...
Конечно, все это началось не вдруг. Помню, в 1962 или 1963 году, летом, по дороге в отпуск, отец решил по старой памяти проехать по областям Украины. Он хотел посмотреть поля перед уборкой, посетить промышленные предприятия. Это вошло в привычку. Да и просто - тянуло его на украинские просторы. Ведь тут прошли лучшие годы жизни. На этот раз в программу поездки входил осмотр недавно сооруженной Кременчугской ГЭС. Рядом вырос целый город с неблагозвучным названием КремГЭС.
Из Киева поехали на машинах. Впереди Хрущев с Подгорным и руководителями республики, а за ними целый "хвост".
1 2 3 4 5 6 7 8
- У Цицина-то пшеница лучше.
Лысенко молча ходил среди растений, сначала на своей половине, потом у соперника. Вырвал несколько штук с корнем, внимательно осмотрел и не согласился. Он заявил, что у него урожай будет, какой обещал, а у Цицина ничего не получится, потому-де, что растения перекормлены, а значит, зерна не будет. Осенью предсказание подтвердилось, и авторитет Лысенко в глазах отца неизмеримо вырос.
Теперь Лысенко мог приняться за своих противников. То и дело звучали жалобы на зажим ученых со стороны идеалистов-вейсманистов. Все настойчивее подчеркивались успехи Лысенко и бесплодность буржуазной лженауки. И отец бросался в бой, вставал на защиту "настоящих" ученых. Так Лысенко снова стал всесильным.
Должен сказать, что по мере укрепления отцовской веры в правоту Лысенко я, напротив, все больше сомневался. То тут, то там в научных журналах появлялись статьи с описанием основных постулатов теории наследственности, публиковались результаты опытов с носителями наследственной информации - генами. Я недоумевал, как эта теория может считаться идеалистической, если она оперирует чисто материальными объектами?
Несколько раз я затевал разговор с отцом на эту тему. Но время было упущено, он уверовал в Лысенко и в моих аргументах не нуждался. И не только в моих. Его пытались убедить академики И.В.Курчатов, М.А.Лаврентьев, П.А.Капица и другие. Однако усилия эти были бесплодны. С одной стороны, "специалисты сельского хозяйства" сплоченно стояли за Лысенко, обещали скорые результаты. Они их уже просто видели, щупали руками, показывали самому Хрущеву. Противостояли же им, по мнению отца, неспециалисты сельского хозяйства: математики, физики. С их доводами он считаться не хотел.
Помню, однажды я попал на прием в Кремль и оказался рядом с академиком Лаврентьевым. К тому времени я уже понял, кто прав, а кто лжет. Сомнений у меня не было. Я, что называется, рвался в бой. Известны мне были и позиция Лаврентьева, и то глубокое уважение, которое испытывал к нему отец. Они были хорошо знакомы еще по Киеву, а после организации Сибирского отделения Академии наук СССР отец отзывался о Лаврентьеве просто восторженно. Я решил, что нашел союзника, и в разговоре для затравки произнес общие фразы об истинности формальной генетики и ошибочности позиции Лысенко. Реакция была неожиданной. Лаврентьев, посмотрев на меня, как на провокатора, пробурчал:
- Я этим больше не интересуюсь.
И отошел.
Я остался на месте как громом пораженный. Через некоторое время мне попалась в руки книга биолога Жореса Медведева, описывающая всю (сейчас хорошо известную) историю становления Лысенко и гибели биологической науки. Отпечатанный на машинке экземпляр и по сей день хранится на полке в моей библиотеке. Когда я прочитал ее, у меня волосы встали дыбом. Я решил во что бы то ни стало открыть глаза отцу, донести до него истину, да и просто спасти его от позора. Долго перебирал я аргументы, искал неотразимые доводы, выжидал подходящего момента. Несколько раз начинал разговор, казалось, бесспорной посылкой:
- Зачем тебе вмешиваться? Пусть ученые разберутся сами, тем более что полученные результаты подтверждают существование хромосом, их просто видели.
Но ничего не выходило. Отец мрачнел, сердился и отбривал меня:
- Ты инженер, ничего в этом не смыслишь. Тебя подговорили, а ты как попугай повторяешь чужие слова. Специалисты, люди знающие, говорят обратное.
В его аргументации была своя логика, и от этого становилось еще обиднее. И все же я не мог понять его. Он поддерживал дух соревнования в других направлениях науки и техники. Конструкторы предлагали, боролись, и их правоту определял только конечный результат. А здесь отец почему-то был непреклонен, последним его непробиваемым аргументом было обвинение в идеализме и ссылка на проникновение к нам буржуазной идеологии.
Ему часто приходилось сталкиваться с учеными, приходившими со своими проблемами в ЦК. Его очень беспокоило положение, когда именно он обязан был принимать окончательное решение в поддержку той или другой стороны, выделять немалые ресурсы на осуществление очередного проекта. Принимать решения с закрытыми глазами он терпеть не мог и обычно искал среди ученых человека, на объективность которого мог бы всецело положиться. Больше всего он боялся оказаться инструментом для достижения чьих-то, пусть и чисто научных, целей. Приглядывался он к ученым долго. Наконец остановился на Игоре Васильевиче Курчатове.
Впервые они тесно соприкоснулись в апреле 1956 года во время визита в Великобританию. Общались они больше всего на крейсере, по пути туда и обратно.
Игорь Васильевич удачно сочетал в себе знания ученого с мудростью государственного деятеля. В сферу его интересов входили не только вопросы, связанные с военным и мирным применением ядерной энергии, но и, казалось, совсем далекие от его профессии науки - философия, биология, космология.
Тогда, в 1956 году, огромный интерес вызвала прочитанная им в английском атомном центре в Харуэлле лекция о возможностях мирного применения атомной энергии. Впервые он рассказал об исследованиях, проводившихся в Советском Союзе. Ведь раньше эти сведения хранились за семью печатями.
Не меньшее внимание англичан привлекла и черная, лопатой, борода академика. В те далекие времена, когда наши страны только начинали вновь сближаться, борода считалась неизменным атрибутом образа русского. За исключением Булганина, носившего небольшую "профессорскую" бородку, вся делегация оказалась бритая. А тут такая борода. Всю поездку за Курчатовым, стоило ему появиться на улице, ходили толпы.
После возвращения домой общение отца с Курчатовым стало очень тесным. Встречались они в рабочем кабинете отца. Не раз Курчатов бывал у нас на даче. Оказалось, идеи их совпадают. Игоря Васильевича беспокоили перспективы развития науки, его неуемная натура требовала большего простора. Как-то во время одного из визитов к нам на дачу Курчатов посетовал на то, что отцу все больше приходится заниматься научными проблемами, принимать ответственные решения. А ведь для этого требуются глубокие знания, и не только специальные. Необходимо проникновение в кухню ученых, сказал он, и тут же предложил свои услуги в качестве консультанта по науке. Видно было, что это не экспромт, а хорошо продуманная, выношенная идея.
Отец не любил, когда ему что-либо навязывали. А особенно навязывались. Я ожидал вежливого отказа. Однако все произошло иначе. Какое-то время отец молчал, видимо, обдумывая ответ, а потом заявил, что Курчатов попал в точку. Он и сам давно раздумывал на эту тему и не раз вспоминал Игоря Васильевича. По словам отца, его останавливали два обстоятельства: Курчатов - это вся наша атомная программа, а это дело упускать никак нельзя. Кроме того, Игорь Васильевич - ученый, академик, а роль консультанта - чиновничья.
"Я думал об этом, - возразил тогда Курчатов, - и предложил консультировать на общественных началах. - Он улыбнулся. - Бесплатно, продолжая работать в своем институте".
К сожалению, судьбе было угодно распорядиться иначе. После отдыха Курчатов не вернулся. Он скоропостижно скончался. Отцу сообщили это печальное известие на дачу по телефону. Он распорядился об организации похорон на Красной площади и, положив трубку, задумчиво проговорил:
- Отличный был человек. Жаль, что не удалось вместе поработать. Очень я рассчитывал на него...
Фантазия в таких делах - вещь ненадежная. Но мне кажется, что, осуществись этот план, и Лысенко стало бы очень трудно, а скорее, и невозможно дурачить отца дальше. Теперь же на пути у него препятствий не было.
Я же продолжал упорствовать. Чаще один, иногда вместе с сестрой Радой* пытался донести до отца правду, но мы неизменно наталкивались на глухую стену непонимания.
Последнее столкновение произошло летом 1964 года. Я его очень хорошо запомнил. Был теплый вечер. Мы на даче сидели на террасе, выходившей на Москву-реку. На небольшом плетеном столике отец разложил бумаги. Вид у него был усталый. Вокруг (каждый со своим делом) разместились Рада, я и Алексей Иванович Аджубей. Такое совместное сидение было делом обычным. Внезапно оторвавшись от лежащей перед ним папки, отец, ни к кому особенно не обращаясь, произнес какую-то фразу о достижениях Лысенко и кознях антинаучных идеалистов "вейсманистов-морганистов".
Мы толком не поняли, к чему он сказал это, но не ответить не могли. Рада и я стали осторожно доказывать, что генетика - такая же наука, как и другие, никакого идеализма в ней нет. Тезис же Лысенко, что гена никто не видел, абсурд. Атом тоже никто не видел, а атомная бомба есть. Этот довод казался мне несокрушимым. Изредка вставлял слово Алексей Иванович.
Разговор очень рассердил отца. Хотя дома он никогда не кричал, не ругался и голоса не повышал, сейчас же распалился и повторял в повышенных тонах свои старые аргументы: нас-де используют нехорошие люди в своих целях, а мы, не зная дела, повторяем чужие слова. Наконец он окончательно вышел из себя и заявил, что не потерпит носителей чуждой идеологии в своем доме, а если мы будем придерживаться ее, то чтоб мы не смели попадаться ему на глаза. Словом, получился скандал. Вместо прогулки, рассерженные и расстроенные, мы разошлись по своим углам. Рада с мужем уехали домой.
Что же произошло? Оказывается, перед самым отъездом с работы к отцу пришли "специалисты" по сельскому хозяйству. Они принесли ворох жалоб на "идеалистов", не дающих жить и работать "настоящим" ученым, а особенно Трофиму Денисовичу. Не забыли упомянуть нас: мол, подпевают им и Рада с Сергеем, не со зла, конечно, а по недомыслию...
За последнее время кое-кто из окружения отца специально выбирал время, когда он особенно уставал, и выливал ушат помоев на идеологических "перерожденцев", сбивающих страну с пути истинного. Эти ловкачи не без основания рассчитывали вызвать раздражение, бурную реакцию отца, которую тут же можно было соответствующим образом использовать. В случае, о котором идет речь, отец был слишком утомлен для немедленной реакции, и потому только молча выслушал и расстроенный уехал домой. Весь вечер все это копилось, кипело и в результате выплеснулось на нас. Утром о вечернем инциденте не вспоминали. Отец, видимо, стыдился своей несдержанности, но цели своей Трофим Денисович достиг. Надолго были перекрыты любые наши попытки втянуть отца в разговор о генетике, а после октября спор потерял практический смысл.
В последующие годы я не заговаривал с отцом о Лысенко, не желая доставлять ему лишние неприятности, поскольку теперь его точка зрения ни на что не могла повлиять. Тем не менее он, видимо, не стал менять ее в корне. Иногда гости задавали ему этот неудобный вопрос, и он, правда, без особого запала, не ругая уже "вейсманистов-морганистов", защищал Лысенко как практика, много сделавшего для нашего сельского хозяйства.
...Вернусь к февральскому Пленуму 1964 года. Кроме доклада министра сельского хозяйства, было выслушано еще множество содокладов по различным аспектам, связанным с ведением сельского хозяйства. Выступал на Пленуме и отец.
Многих свидетелей уже нет в живых, но, если собрать воедино крупицы информации от разных людей, так или иначе причастных к событиям того периода, можно с уверенностью сказать: в период января-марта 1964 года в Секретариате ЦК сформировалась оппозиция Хрущеву, в которой объединились Подгорный, Брежнев, Полянский и Шелепин. Цели этих людей окончательно ясны не были, роли, видимо, не распределены, но работа началась.
Кто явился центром консолидации оппозиционных отцу сил, сказать нелегко, и это несмотря на то, что многие участники событий тех лет оставили свои воспоминания. Одни, впоследствии обиженные Брежневым, смазывают, преуменьшают свою роль в сравнении с реалиями 1964 года. Другие, прежде всего Шелепин и Семичастный, строят глухую оборону перед историей. И тем не менее можно попытаться воспроизвести расстановку сил. Старики, в первую очередь выходцы с Украины, на роль лидера прочили Брежнева, но с известными оговорками. Вот как о зарождении сговора вспоминает Виктор Васильевич Гришин: "Это было рискованное дело, связанное с возможными тяжелыми последствиями в случае неудачи. Идейным, если можно так выразиться, вдохновителем этого дела являлся Подгорный... Практическую работу по подготовке отставки Хрущева вел Брежнев..."*
"Молодежь", недавние комсомольцы, не сомневались, что будущее принадлежит им. Когда настанет пора действовать, инициативу перехватит Шелепин. Брежнева же они считали в какой-то степени подставной фигурой.
Нужно было выявить настроение членов ЦК, секретарей обкомов, руководства армии. В памяти свеж был урок 1957 года, когда Пленум ЦК встал на сторону потерпевшего, казалось, окончательное поражение Хрущева. Процесс предстоял кропотливый, таивший немалую опасность в случае провала плана.
"Брежнев лично переговорил с каждым членом и кандидатом в члены Президиума ЦК", - вспоминает Гришин**. Ему вторит бывший Секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович Шелест: "Главным интриганом и карьеристом выступал Брежнев. Нельзя сказать, чтобы он сам это делал, но хитро привлек разными посулами на свою сторону немало руководящих работников. Но мотив был один: сместить Хрущева, которого он смертельно боялся и перед которым подобострастно заискивал".***
Когда же конкретно началась подготовка к смещению отца?
Бывший Председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный в беседе с одним из журналистов сказал, что подготовка к снятию Хрущева началась месяцев за восемь до отставки. Ему, как он заявил, это стало известно с самого начала, поскольку без него этого никто не начал бы.
Шелест приводит точную дату - 14 февраля. Он рассказывал:
- Это был день моего рождения. Я нахожусь в особняке... Поздравить приехали Подгорный и Брежнев. Основательно посидели за столом и выпили изрядно. Разговор вертелся в основном вокруг положения дел в стране... Подгорный и Брежнев вели себя неуверенно, чувствовалось, что их что-то тревожит. Они говорили о трудностях взаимоотношений в верхах, о несработанности центрального аппарата... Жалобы Подгорного и Брежнева на судьбу были, по сути дела, лейтмотивом всей нашей беседы.
Уже тогда у меня зародилось чувство тревоги, неловкости. Не знал я, чт? за всем этим... Какую роль предстоит сыграть мне в последующие месяцы в смене руководства партии, государства. Мысли подобной не было, но чувствовал тревогу. Не сознавал ее. Еле уловимо все же предчувствовал... Не очень доверяли. Прощупывали.
Видимо, для тех месяцев подготовки слово "прощупывали" - ключевое.
Велась незаметная, но настойчивая работа: поездки, разговоры. Все это сопровождалось непомерным раздуванием культа отца: все чаще мелькали его портреты на улицах Москвы и других городов, его непрерывно цитировали, на него ссылались по любому поводу. На экраны выпустили фильм по сценарию писателя Василия Захарченко "Наш Никита Сергеевич". Сделан он был в "лучших" традициях недавнего прошлого: с неумеренными славословиями и назойливыми восторгами. Фильм показали отцу. Он просмотрел его молча, не похвалил, но и не запретил.
Окружающие восприняли это как сигнал. Началась работа над новым фильмом с претенциозным названием "Славное десятилетие". Возглавил ее Аджубей. Об этом недавно напомнил мне один из соавторов Алексея Ивановича, журналист Мэлор Стуруа.
К семидесятилетию подготовили красочные альбомы с фотографиями Хрущева: до войны, на войне, после войны. Часть из них успела выйти, часть так и не увидела свет. В каждом выступлении к месту и ни к месту упоминался отец. Тон этой кампании задавали Брежнев, Подгорный, Шелепин, а уж им вовсю подтягивали остальные.
Отец между тем совершал ошибки одну за другой, слишком вяло сопротивляясь развязанной кампании восхваления. Он не нашел в себе сил хлопнуть кулаком по столу и потребовать ее прекращения. Человек слаб...
Конечно, все это началось не вдруг. Помню, в 1962 или 1963 году, летом, по дороге в отпуск, отец решил по старой памяти проехать по областям Украины. Он хотел посмотреть поля перед уборкой, посетить промышленные предприятия. Это вошло в привычку. Да и просто - тянуло его на украинские просторы. Ведь тут прошли лучшие годы жизни. На этот раз в программу поездки входил осмотр недавно сооруженной Кременчугской ГЭС. Рядом вырос целый город с неблагозвучным названием КремГЭС.
Из Киева поехали на машинах. Впереди Хрущев с Подгорным и руководителями республики, а за ними целый "хвост".
1 2 3 4 5 6 7 8