А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

«У тебя, Паша, явный талант», – говорила учительница по ИЗО. Только Паша нисколько этой похвалой не гордилась – смешное название предмета, стало быть, и «талант» тоже смешной и ненастоящий. Так – пустяк, баловство.
В общем, они с сестрой тихонько воевали. Но, между прочим, добытыми нелегальным путем пирогами Паша всегда делилась с вреднюгой Машкой, и та, хотя и принимала трофеи снисходительно, трескала их, будь здоров.
Только с последней и самой стойкой помощницей по хозяйству Манин фокус с именем, можно сказать, не удался. Помощница эта хоть и звалась Татьяной, обижаться и спорить не стала: Паша так Паша, но упорно стала звать Маню Марыей. Машке это совершенно не понравилось, маман тоже – она несколько раз делала домработнице замечания. Та преданно смотрела на хозяйку круглыми карими глазами и повторяла:
– Ну так я же и говорю – Марыя.
Татьяна оказалась человеком одиноким, она готова была пребывать на своем посту без выходных и отпусков. Маман даже пришлось несколько умерить ее пыл, но все равно помощница по хозяйству со своим личным временем не считалась, возможно, она просто не знала, что это такое. Паша очень быстро с Татьяной подружилась, потому что с такой доброй теткой было невозможно не дружить, и на кухне было куда уютнее, чем в детской. Паша садилась на любимое место у окна и под пение чайника разговаривала с Татьяной о чем угодно. И даже лепила с ней пельмени. Маман почему-то считала это блюдо «плебейским», но Паше оно все равно нравилось. Вдвоем с Татьяной они варили аппетитные «ушки», когда маман не было дома. То есть у них получилось тайное общество любителей пельменей.
А еще Паша в свое время пользовалась большим авторитетом у воспитателей детского сада. Ну и пусть на каждый Новый год Машка была записной снегурочкой, а Паша одной из многочисленных снежинок, звездочек, зайчиков. Именно ей, Паше, говорили, что нужно будет принести на следующий день, или, например, детсадовская фельдшерица говорила:
– Паша, передай маме, что у Маши непонятная сыпь, а температура нормальная, горло чистое. Очень похоже на диатез… дома нужно питаться правильно, поменьше сладкого и никаких жвачек…
Ди-а-тез… да, какое шершавое слово, совсем как Манина кожа из-за этих мелких прыщиков… Ну еще бы у Машки не было сыпи, если они на пару с Валериком Ждановым тайком лопали тянучки ядовитого цвета. Это Валерик таким образом оказывал Машке внимание.
Паша все исполняла в самом лучшем виде: она ничего не говорила маман про правильное питание, а выгребала из Машиных карманов сладкие запасы, невзирая на довольно ощутимое сопротивление, и выкидывала их без всякого сожаления. И через дорогу, хотя бы совсем не опасную, она Машку переводила, а не наоборот, и сестра с возмущенным видом все-таки позволяла волочь себя за белый пушистый шарф, а уж Паша старалась вовсю.
Вообще-то однажды, давным-давно, маман сделала попытку взять к девочкам гувернантку, так это, кажется, называлось. Она должна была учить сестер хорошим манерам и французскому языку. Гувернантка у них не прижилась, как, впрочем, не прижились и ее предшественницы, их Паша помнила очень смутно.
«Я не собираюсь по восемь часов торчать с детьми на улице» – вроде так объявила последняя в списке и ушла. Пускай не прижилась гувернантка, зато прижилось одно из немногих выученных сестрами слов – «маман». Так мать первой назвала Маня, и та нисколько не рассердилась, а вполне благосклонно посмотрела на дочь. Паша вначале сопротивлялась, ей слово не очень нравилось – какое-то чужое и холодноватое, но потом тоже привыкла.
Вообще они с сестрой обе любили время, когда с гастролей возвращался отец, потому что тогда в их большую квартиру набивалась немыслимая прорва народу, становилось тесно и безалаберно, и никто, ну абсолютно никто не обращал на девочек внимания. Даже маман почти забывала об их существовании.
Паша ловила фразы, которые хотя бы косвенно относились к отцу, разглядывала на особенных папиных сумках ярлычки и наклейки. Отец почти всегда привозил из поездок открытки и путеводители. «Города, которых я не видел. Даже это вот не сам покупал…» – говорил он. Паша кнопками прикрепляла чудесно и странно пахнущие листы бумаги к стене над кроватью и со словарями и книгами мысленно отправлялась вслед за отцом. Неважно, что дома и улицы выглядели лишь набором линий и прямоугольников, а реки – извилистыми синими нитями. Паша и отец вдвоем бродили по набережным и прихотливым мостикам, вместе смотрели на дворцы и соборы и, главное, без конца разговаривали. И папа страшно удивлялся, откуда Паша столько знает про музеи, улицы, памятники и про все-все-все.
Конечно, самые замечательные минуты наступали тогда, когда Паша откуда-нибудь из уголка смотрела на отца, окруженного друзьями и поклонниками, самого замечательного, талантливого и красивого. Она уже читала книжки про античных богов и знала, кого именно напоминает папа. Паша и хотела и боялась попасться ему на глаза. Вот если бы она была сыном, тогда да, она бы не стала робеть, а так пусть и Паша, но не настоящий, а какая-то там Прасковья.
А однажды, в такой вот чудесный день, произошел возмутительный случай. Машка – ну а кто же еще? – все-таки сунулась туда, куда ее не звали, причем со своим совершенно непередаваемо-нахальным видом. Паша, как всегда, забилась в уголок за старым кабинетным роялем и ничего не могла с этим поделать.
– О-о! – протянуло сразу несколько голосов. – Ка-акая красавица растет…
А этой дурехе большего и не требовалось. Она вроде как смущенно подобралась вплотную к отцу и встала рядом. Рядом! И маман, всегда сидевшая возле папы, всегда ослепительно нарядная, сказала особенным «гостевым» голосом:
– Да, это наша надежда, но, боже мой, как трудно растить талант…
И все вокруг поддакивали и твердили, как заведенные, одно и то же: «Красавица растет, красавица растет…» А кто-то добавил: «Вся в мать».
Паша очень осторожно выбралась из своего укрытия и скользнула в детскую, так и не поняв, хочет она или нет, чтобы кто-нибудь вспомнил и про нее. Что, если за ней придут, чтобы посмотреть на вторую дочь? И что они скажут?
Беспокоилась Паша совершенно напрасно, никто не пришел. А к Машке она стала с того дня присматриваться и честно призналась самой себе – да, сестра у нее действительно растет красавицей.
Себя Паша тоже иногда пристально рассматривала в многочисленных зеркалах, выбрав, наконец, одно, которое ей все-таки немного льстило. Но даже в этом вполне дружественном зеркале Паша видела не то, что ей хотелось. Ну хорошо, она родилась девчонкой, ну что же теперь поделаешь! Но почему именно такой вот девчонкой? Почему? Вот они с Маней двойняшки и при этом совершенно непохожи, ну ни капельки.
Потом, в старших классах, она узнала про яйцеклетки, деление и прочие тонкости, узнала и даже немного рассердилась: опять же Машке яйцеклетка досталась такая, какая надо, а ей, Паше, явно с дефектом. Вот ведь свинство какое. Но миролюбивое зеркало Пашу все-таки выручило, потому что однажды, глядясь в него, она решила, что похожа на отца. Вот оно! Пусть Маня будет маминой дочкой, зато Паша – папиной, ну и маминой, само собой, только чуть меньше.
Маман была, что называется, шикарной женщиной. Высокая, крупная, с копной золотистых волос, она всегда напоминала Паше по меньшей мере императрицу. У нее было божественное меццо-сопрано. К сожалению, Паша знала об этом только понаслышке, потому что в результате какой-то болезни с певческой карьерой маман было покончено, она совсем перестала петь, даже дома. Но модуляции ее голоса нисколько не пострадали и вместе с недюжинными актерскими способностями творили чудеса.
По телефону говорила одна женщина, с гостями – другая, с домработницами – третья, и так до бесконечности. Паша, пожалуй, не решилась бы с точностью назвать, сколько образов матери она знала. А один… один она, страшно сказать, ужасно не любила и в глубине души даже его побаивалась, ну совсем чуть-чуть. Это происходило в те дни, когда на всю квартиру звучал ледяной голос маман:
– Прасковья, подойди ко мне!
Если Маня в этот момент была поблизости, то она тоже замирала и с любопытством и опаской смотрела на Пашу. А Прасковья, чуть задержав дыхание, шла на зов. Она в самом деле не могла дышать, потому что воздух вокруг нее становился плотным и колючим, и если бы Паша смело вдохнула-выдохнула, то наверняка заметила бы морозный пар. Сил на эксперимент у нее никогда не было, да она просто обо всем забывала и обреченно шла в покои снежной королевы. И все знали, что Прасковья чем-то прогневала маман, и теперь ее призывали к ответу.
– Прасковья! Вчера вы ушли с сольфеджио, и Наталья Григорьевна вами крайне недовольна… Как прикажешь это понимать? Мне в очередной раз нужно напоминать вам, чьи вы дети? Вы в очередной раз забыли, чью фамилию носите?
У маман были необычные глаза – очень светлые, прозрачные, с тяжелыми веками. Паша цепенела под их немигающим взглядом. Оцепенение начиналось снизу – холодели ноги, потом живот, грудь, шея. Язык прилипал к нёбу, и Паша стояла немым каменным истуканом. Потом это проходило, и тело, точно вспомнив, что оно все-таки живое, начинало дрожать мелкой дрожью, но не от страха, нет. Оттого, что она не оправдала доверие матери.
Итак, маман, чуть прищурившись, смотрела на Пашу и ждала ответа. Ее лицо было неподвижным, а нога, закинутая на другую ногу, мерно покачивалась. Паша с усилием отводила взгляд от лица матери и смотрела, как в такт с ногой покачивается на кончиках пальцев нарядный башмачок, украшенный белым пушистым шариком. Чей это мех? Наверное, зайчонка, который не слушался, зайчонка, которому не повезло…
В комнате делалось очень тихо, тихо до такой степени, что было отлично слышно, как за полуприкрытой дверью гостиной сопит Машка. Паша знала, что маман тоже слышит это сопение, но смотрела она на Пашу и ждала ответа от нее, а не от вредной Машки. А что Паша могла ей ответить? Что Машка весь урок просидела в сквере с неким долговязым типом и что этот тип все время ей что-то шептал на ухо и, может быть, страшно подумать, даже целовал? И Машка все время хихикала и пищала, как придушенная мышь? Она ведь отлично знала, что Паша подсматривает за ними и исходит праведным гневом, и поэтому нарочно прижималась к типу и запрокидывала назад голову и хохотала, изображая из себя невесть кого.
Ну не могла Паша сказать маман про все это, про Машкин писк, про то, как светятся на солнце волосы Машкиного ухажера. А маман продолжала тяжело молчать, а потом веско напоминала:
– Я жду.
Это было невыносимо, Паша сдавалась первой и выдавала что-нибудь дурацкое, вроде того, что у Машки разболелась голова и они немного прогулялись… Маман изгибала красивую, тщательно нарисованную бровь и говорила всегда одно и то же:
– Вы всегда должны помнить, кто вы. Вы – Хлебниковы. Я должна объяснять что-либо еще?
Паша судорожно мотала головой и спиной чувствовала, как прикрывается дверь – больная на голову Машка тоже не нуждалась в объяснениях и тихо смывалась, в такие моменты она умела ходить почти беззвучно. А Паше оставалось только дождаться последней, заключительной и самой обидной, между прочим, фразы.
– Я думала, что ты более ответственный человек, Паша. Иди… – И несчастная Паша уходила.
– Это все ты, все из-за тебя, – чуть не плача выговаривала она потом сестре, но Машка моментально превращалась в упертую корову. Она поджимала пухлые губы и, прищурившись, с презрительным видом смотрела мимо Паши, а той казалось, что Маня и вовсе ее не слышит, тем более что Паша доставала ей только до плеча, дылде этакой.
И при этом Паша просто физически ненавидела того типа, который портил им жизнь. Подумать только, у него была просто недопустимая для такого козла фамилия – Ленский. Или Ленский появился позже? Дело в том, что Паша совершенно не помнила, когда именно он влез в их жизнь, временами ей казалось, что Ленский был всегда.
А как Паша с ним познакомилась? Да это же просто ужас!
Зима. Они с Маней учились в одиннадцатом классе. Ужасное было время, Паша ненавидела любое напоминание о нем, а вот как раз напоминаний было предостаточно.
Этот мерзавец испоганил самим фактом своего существования великое произведение великого поэта. Паша специально перечитала «Евгения Онегина». Так и есть – в имение Лариных таскался некий тип, который вопреки всему носил куртку и джинсы, безобразно скалил из-под светлых усов белые зубы и абсолютно фальшивым голосом произносил бессмертные слова. Это во-первых.
Пушкиным подлый тип не ограничился и проделал ту же пакость с другим не менее великим творением не менее великого композитора. Как-то незаметно для себя Паша выучила партию Ленского назубок и могла мысленно слушать ее с любого места, с любой ноты. То есть как будто в ее голове оказалась плёночка с записью: только смотри и слушай. Так вот, на этой плёночке Ленский пел свое знаменитое «Что день грядущий мне готовит…», а потом дулом дуэльного пистолета, невесть откуда взявшегося, чесал себе висок. Темные кудри до плеч сползали набок, и из-под них выбивались тускло-золотые вихры. И Ленский издевательски подмигивал Паше. Это во-вторых.
Ну а в-третьих, он был белобрысым, а Паша белобрысых просто не выносила. Вообще, надо заметить, что от романтичного героя в нем не было абсолютно ничего, он вечно, насколько Паша могла это наблюдать, скалился. Такой сам пристрелил бы Онегина и даже глазом не моргнул бы, скотина.
И наконец, самым страшным пороком Ленского был его явно преклонный возраст. Да-да, он был старым, носил ужасные усы и бороду! Паша не могла понять, что могла найти Машка в этом дядьке. А сестрица вообще потеряла голову, то есть обнаглела вконец. Она уходила с уроков, причем оставляла Паше свой модный портфельчик, а иногда и скрипку, и та таскалась со всем скарбом, как вокзальный грузчик. Хорошо еще, что Машка большинство учебников оставляла дома. И все же Паша сделала свое черное дело, хотя потом бесполезно старалась утешить себя тем, что просто выполнила долг, примерно так, как это описывают в старинных романах.
Все получилось просто ужасно. Старикан Ленский все-таки еще не был настолько слепым и глухим, чтобы не замечать унылую Пашину фигуру, пытающуюся поспеть за кобылой Машкой, и решил ее слегка повоспитывать. Однажды, когда Паша села сестрице на хвост, а с ранцем и портфелем это было ох как непросто, Ленский не стал уходить от преследования, а наоборот, резко повернул назад и, сверкая своей фарфоровой челюстью из-под усов, пошел Паше навстречу. И напрасно обалдевшая Машка висла у него на руке и пыталась при этом испепелить сестру взглядом. Роковая встреча состоялась, они сошлись…
– Привет! – сказал Ленский, подойдя к Паше почти вплотную. Он стоял так близко, что Паша разглядела даже снежинки, блестевшие в его волосах, как звездочки. И почему-то они не таяли.
– Ты Машин братишка?
«Ишь ты, нашел братишку», – подумала почти обезумевшая от страха Паша. Это на расстоянии она прекрасно представляла себе, как именно можно было бы расправиться со старым козлом, но вблизи… Ленский был высоченным и смотрел на Пашу сверху вниз весело и покровительственно, и от этого ей стало еще хуже. И тогда Паша брякнула первое, что пришло ей в голову:
– Отвяжитесь от моей сестры!
Ленский ничего не успел ей ответить, потому что на Пашу налетела эта самая сестра и зашипела, как змея подколодная, требуя заткнуться и исчезнуть. Паша никогда не видела Маню такой и потрясенно смотрела в ее разъяренное лицо.
– Но он же старый! Он же почти дед! – крикнула она непонятно откуда взявшейся фурии. Машка еще пуще зашипела и чуть ли не полезла на Пашу с кулаками, и тогда та вдруг обратилась к Ленскому, смотревшему на них с недоумевающей улыбкой:
– Ведь правда, что у вас зубы вставные? Скажите ей!
Ленский перестал скалить вставные зубы, из-за чего его лицо стало вполне человеческим, а не манекенным, и растерянно ответил:
– Нет, почему же, свои…
Тут Машка закричала ей такое… Паша даже отшатнулась и пришла в себя. Ах так, она зануда и идиотка, она подлая шпионка и должна идти вон?! Тогда пусть Машка сама таскает свой портфель, а Паша ей не нанималась! И вообще, она только на десять минут старше, и нечего тут командовать…
Это была самая безобразная сцена, какую только можно себе представить. И они, сестры Хлебниковы, эту самую сцену устроили! А кошмар все продолжался, потому что Паша увидела лицо Ленского, и это лицо даже под бородой и усами тоже выглядело потрясенным. Он повернулся к Машке и задал дурацкий вопрос:
– Кто на десять минут старше? Ты тоже учишься в школе?!
Интересно, на что он рассчитывал? На то, что Машка ходит с портфелем в академию? Или он ее с этим предметом школьного обихода вообще не видел? Паша не стала дожидаться Маниных ответов и, швырнув ей под ноги многострадальный портфель, кинулась домой.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Набор фамильной жести'



1 2 3 4