Да и что в ней могло не понравиться? Она была маленькая, светлые ее волосы были убраны вверх, скручены большим узлом и заколоты шпильками. Это была слишком взрослая, слишком тяжелая прическа, совсем для такой маленькой девушки не подходящая. Но зато был ясно виден абрис ее лица – тоже светлый, словно тоненькой линией обведенный.
«Как в контражуре – свет рефлексирует», – машинально подумал Георгий.
И еще видно было, как мгновенно порозовели ее щеки, а круглые ушки и вовсе покраснели, словно кто-то надрал их за какую-нибудь детскую провинность или просто девушке жарко стало в ее белом вязаном свитере.
– Тебя как зовут? – спросил Георгий.
На вид ей было лет восемнадцать, если не меньше, и обращаться на «вы» было просто глупо. Тем более что она смотрела растерянно, почти испуганно, как будто он был первым солдатом, которого она увидела.
– Зина, – ответила девушка.
Выражение растерянности, едва ли не испуга в ее глазах наконец исчезло, и она улыбнулась.
– А меня Георгий. Хорошо у тебя! Чисто, светло… Знаешь, у Хемингуэя рассказ такой есть – «Там, где чисто, светло»?
– Не-а, – покачала головой Зина. – Не знаю. А тебе что для стенгазеты сказали взять?
– Что приглянется. Посмотреть надо, – объяснил он. – Разрешишь посмотреть?
– Ой, да смотри, пожалуйста! – Зина вскочила, вышла из-за стойки. – Показать?
Теперь она стояла прямо перед Георгием и смотрела на него снизу вверх. Да и как еще она могла смотреть – такая маленькая на такого большого?
– Покажи, – кивнул Георгий. – «Огоньки» старые, если есть. У вас тут вообще как, журналы выписывали когда-нибудь?
– Еще как выписывали! – Зина заговорила быстро, словно боялась, что он сейчас развернется на сто восемьдесят градусов, распахнет дверь и снова исчезнет в холодном темном коридоре. – У нас тут знаешь какая библиотекарша была? Марина Францевна, настоящая дворянка, вот какая. Из ссыльных, в поселке жила, видел поселок? Вас через него везли, сюда другой дороги нету. Она все-все книжки выписывала, какие только выходили, и журналы тоже. С издательствами списывалась, с редакциями всякими, они ей высылали, даже когда дорого все стало. Зато, она говорила, книжек стало много, хоть и дорого. Померла старушка в прошлом году, жалко как.
– Тогда знаешь что? – сказал Георгий. – Я тогда вообще все посмотрю, не только журналы, ладно? Когда еще сюда вырвусь… А ты работай, работай, не обращай внимания, – добавил он, заметив на Зинином столе открытую книгу и тетрадку с недописанной строчкой.
– Это не по работе, это я в библиотечном техникуме на заочном учусь. То есть в колледже. В Уссурийске. Контрольную делаю по современному русскому. Только ты не бойся, что тебя больше не пустят. Я отца попрошу, он тебе разрешение даст, хоть каждый день приходи. Если захочешь… – добавила Зина, и ушки ее опять покраснели.
Но это Георгий уже видел краем глаза и слышал краем уха. Он нырнул в глубину библиотеки, а Зина осталась стоять у своего стола, глядя ему вслед.
Непонятно, отчего она вспомнилась сегодня. Может, просто потому, что не шло из головы Марфино лицо, а Марфа тоже смотрела снизу вверх. Но ведь ничего общего не было между Зиной и Марфой! Просто невозможно было найти более несхожих девушек – во всем, и особенно в отношении к нему. Да на него ведь и все поневоле смотрели снизу вверх; до сих пор Георгию не встречались девушки такого роста, чтобы могли разговаривать с ним иначе. В общем, просто ассоциативное мышление: свет заблестел в Марфиных глазах, вот и вспомнилось.
Он допил чай, закрыл книгу, подумал: «Схожу, все равно голова пустая».
В подарок Лерке, Лорке и всей компании можно было отнести бутылку абрикосового самогона, которая каким-то чудом сохранилась после месяца бурных знакомств с однокурсниками. Вообще-то Георгий собирался выставить эту бутылку через неделю, в собственный день рождения. Но его способность планировать будущее имела разумные пределы, поэтому явиться в компанию, где явно не хватает выпивки, имея дома про запас такое сокровище, – этого он не мог.
Правда, и близняшки-именинницы, и все, собравшиеся в их гостеприимной комнате с разрисованными стенами и вечно выбитой дверью, обрадовались Георгию все-таки раньше, чем увидели абрикосовку.
– Привет убийцам времени, – поздоровался он, выставляя на стол бутылку. – Учтите, я трезвый как скотина, так что мне штрафную. Лерочка, Лорочка, с днем рождения!
– Жорик! Гошка! Рыжий! – раздались в ответ радостные возгласы. – А мы думаем, кого это нам так не хватало? Выходит, тебя.
– Ладно-ладно, – улыбнулся Георгий. – Бухла вам не хватало, а не меня. Налетайте!
Глава 2
Через три месяца учебы во ВГИКе – вожделенном, несбыточном, в который он не должен был поступить ни по каким показателям, но поступил все-таки, – Георгий не знал, рад он или разочарован.
Ему многое здесь нравилось. Например, смотреть фильмы, особенно западные или русские дореволюционные, с Мозжухиным и Верой Холодной, которых он раньше видел только в книжках о кино. Нравились лекции по зарубежной литературе. Нравилось снимать фотоэтюды, особенно по свету. Но все остальное… Собственно, Георгий и не знал, было ли вообще что-нибудь «остальное». Может, оно и складывалось из каких-то мелких, незаметных, повседневных вгиковских событий, но Георгий не чувствовал его, не замечал – и терялся.
Все дело было в Романе Иннокентьевиче Муштакове, набравшем первый курс операторского факультета. Именно в нем заключалось главное разочарование от ВГИКа, от Москвы и от будущего.
«Может, надо было просто не очаровываться? – думал Георгий, в очередной раз узнавая, что занятий с мастером на этой неделе опять не будет, а когда будут – неизвестно. – Ну, обнадежил человек пацана из глубинки, сделал подарок, принял в институт. Мало тебе, что ли? Учись да радуйся».
И тут же понимал, что ему вот именно мало. Страстность ему мешала и способность полностью отдаваться тому, что хотя бы ненадолго занимало воображение. Это сразу чувствовали в нем женщины, и, наверное, это вызывало у них интерес. Но вообще-то, как Георгий быстро понял в Москве, в отношениях не с особо чувствительными женщинами, а со всеми остальными – нормальными, равнодушными к нему людьми, – страстность действительно только мешала, и больше ничего.
Он забыть не мог всего, что так неожиданно, так стремительно повело его к институту, к Москве, ко всему тому тревожному и странному, в чем он теперь не умел разобраться.
Вызов из ВГИКа пришел, когда Георгий уже перестал его ждать.
Он вернулся вечером домой, сел ужинать. Мать сидела напротив за столом, смотрела, как он ест, как подкладывает себе блины, мажет их абрикосовым вареньем, заваривает чай. Она всегда так сидела, когда сын ел, и всегда молчала, подперев рукой подбородок, или говорила о чем-нибудь неважном. Или пыталась сама подавать ему еду, но на это Георгий сердился. Мало того что никогда не ест вместе с ним, вечно как-то отдельно, словно украдкой, так еще и обслуживать его пытается, как официантка! К тому же ее суетливые перемещения только мешали: кухонька была такая маленькая, что Георгий легко доставал все, что ему было надо, даже не поднимаясь из-за стола.
И этот вечер ничем не отличался от всех других.
– Кашляешь, Егорушка, – сказала мать, когда Георгий поперхнулся чаем и закашлялся. – Простыл на своей голубятне.
– Ничего не простыл. – Он перестал кашлять, хлебнул еще чаю. – Тепло уже.
– Днем тепло, а ночью стыло. Сидишь над фотокарточками своими, а с полу-то дует, со всех щелей. Ты бы хоть кальсоны пододевал.
Так скучно это было, так ненужно! Ну зачем он должен объяснять, что в июне и ночами уже тепло, разве она сама этого не знает? Каждый раз, когда приходилось вести вот такие пустые разговоры, Георгию казалось, что его обволакивает какая-то густая, вязкая жидкость, из которой он никогда не выберется.
А разговоры эти приходилось вести или хотя бы слушать каждый день, как он ни старался этого избегать. Особенно когда фотографировал на свадьбах. Его всегда это удивляло: сходятся какие-то разные, еще недавно друг друга вообще не знавшие люди, совсем разные семьи, а разговоры у них такие, как будто они всю жизнь прожили в одной коммуналке и поговорить им просто не о чем, потому что все уже давным-давно переговорено. Даже цены на мясо обсуждают, пока жених с невестой послушно целуются под крики «горько!». А уж о погоде – это обязательно.
– Да не простыл я, мам, – повторил он. – Какие еще кальсоны? У меня их и нету.
– Отцовские одень, – тут же предложила мать. – У него хорошие были, с начесом, я для тебя сберегла. Достать?
– Не надо, – вздохнул Георгий.
– И чего ты дурью маешься, Егор? – Мать придвинула к нему поближе блины, хотя тарелка с ними и так уже стояла почти у него под локтем. – Можно и в ванной карточки печатать. Разве я тебе мешаю? Далась тебе та голубятня, еще деньги платишь за нее… И музыку слушай себе хоть всю ночь, если надо. Я под музыку лучше сплю.
– Мне там удобнее, – пожал он плечами. – Мам, ну сколько можно об одном и том же?
Мать махнула рукой. Конечно, она думала, что сын пропадает в Богудонье только потому, что водит на ночь девок и стесняется матери. А почему же еще? Над книжками да над фотографиями ночами сидеть – это и дома можно.
Георгий не особенно старался ее разубеждать. Ну, и девки тоже, не без этого. Не сюда же их водить, в двухкомнатную хрущевку с картонными стенами. Но и не только из-за девок снял он, вернувшись из армии, комнату в Богудонье. Вернее, не комнату, а в самом деле голубятню, потому что денег не хватило не то что на комнату, даже на сарай.
Больше всего – из-за одиночества. Конечно, мать не мешала ему, но только в том смысле, в каком не мешала с детства, – не вмешивалась в его жизнь, и за это он был ей благодарен, хотя, может быть, она не делала этого только потому, что просто не умела вмешаться в жизнь своего сына.
Но одиночество – это ведь не просто уверенность в том, что никто не откроет дверь в темную ванную, где ты печатаешь фотографии. Георгий очень хорошо понимал то чувство, о котором говорилось в «Пире во время чумы»: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Только ему не нужны были для появления этого чувства ни бой, ни бездна – ему хватало одиночества. Сразу оживали перед глазами, как на экране, какие-то ясные картины, освещались особенным, небывалым светом, он видел этот свет, которого никогда не видел в жизни, и одновременно думал, с какой экспозицией такой свет может получиться на пленке и от какого источника он должен исходить, но все простые, внятные расчеты все-таки не мешали ему видеть этот прекрасный, живой свет… Или не свет, а человеческие лица, в которых вдруг проступала такая значительность и серьезность, какой никогда он не видел в обычных людях, разговаривающих о кальсонах и погоде.
Что-то звенело у него в груди, рвалось наружу, когда все это происходило с ним. Но это происходило только в одиночестве – в тишине гарнизонной библиотеки, или в скрипучей, ходящей ходуном голубятне, нависшей над кронами яблонь в богудонском саду, или на берегу моря, под мощный шум осенних волн…
А бой и бездна – что ж, этого он не знал, не ждал и не боялся.
– Помойся да спать ложись, Егорушка, я посуду приберу, – сказала мать. – Поздно уже, поночуй дома сегодня. Постирать тебе что?
– Я в ванной оставлю, – кивнул Георгий.
– Письмо тебе пришло, – сказала мать, убирая со стола его тарелку. – Вчера еще. Я там в зале положила.
– Какое письмо? – вздрогнул Георгий.
– С Москвы вроде, печать-то не видно почти. Очки разбила, пойду завтра к врачу, пускай новые выпишет, те-то все равно не подходили уже, старая я стала, вижу все хуже, вчера строчку криво прострочила…
Не слушая больше мать, Георгий бросился в комнату.
Письмо лежало посередине стола на вязаной салфетке. Он увидел его, кажется, даже раньше, чем зажег свет. Руки дрожали, и он никак не мог вскрыть конверт.
«Если бы не прошел, то ведь не сообщали бы? – стучало в висках. – Они же не сообщают, если не прошел, даже фотографии обратно не высылают…»
Он вытряхнул из конверта листок, чуть не порвал его, разворачивая, и прочитал, что может приехать для дальнейшего прохождения творческого конкурса.
Георгий сел, начал перебирать бахрому скатерти, заплетать ее в косички, как в детстве.
«Еще вчера пришло, а я не знал! – мелькнуло у него в голове. – И весь вечер не знал, и про какие-то кальсоны…»
Он растерялся, он не знал, что делать с собой, со своими руками, ногами, со всем своим большим телом, напряженным как струна.
И вдруг что-то забурлило у него в груди, завихрилось, и простая, ясная мысль пришла в голову – та самая, которая должна была прийти первой: да ведь это значит, что уже что-то получилось! Он уже может ехать в Москву, потому что какие-то очень важные и понимающие люди сочли, что он этого достоин!
Георгий встал, сунул конверт в нагрудный карман рубашки, прошелся по комнате. Сегодня он действительно собирался ночевать дома: хотел помыться по-человечески, а то все тело уже чесалось от морской воды. Хозяева голубятни сдавали комнаты отдыхающим, те активно пользовались душем, устроенным в саду, поэтому для Георгия пресной воды не хватало.
Но теперь ему было не до ванны. Письмо жгло тело сквозь рубашку, в груди тоже словно огонек горел и тоже пробегал по всему телу. И, чтобы хоть как-то приглушить этот счастливый, но почему-то тревожный пожар, Георгий выскочил из дому.
Он думал, что на улице станет легче, к тому же ночь сегодня и правда была прохладная. Ветер дул с залива, и чем ближе Георгий подходил к Богудонью, тем сильнее становился ветер, потому что все меньше оставалось у него на пути преград: этот старый район с частными домами и садами стоял у самого берега.
Улицы в Богудонье были покатые и сбегали вниз, к морю. Зимой на них раскатывали ледяные дорожки и можно было скользить чуть ли не до самого берега. Георгий и сейчас шел по ночным улицам так стремительно, словно летел по гладкому льду, но легче ему не становилось. Лицо горело, все тело горело и вздрагивало, как будто через него пропускали электрический ток. Облака тревожно летели по темному небу, словно догоняли и обгоняли высокого парня, куда-то идущего по ночной улице и почему-то размахивающего руками.
Он дошел до дома Трищенок, у которых снимал голубятню, просунул руку в щель забора, открыл калитку. Яблони качались от ветра и скрипели, голубятня в глубине сада тоже скрипела; ни одно окно не светилось в хозяйском доме. Георгий прошел по тропинке в угол сада, поднялся по лесенке, нашарил рукой висячий замок, на который запиралась голубятня, вставил в скважину ключ – и тут понял, что замок просто болтается на дужке и дверь приоткрыта. Конечно, его шаги по лесенке были хорошо слышны. В голубятне тоже послышались чьи-то торопливые шаги, испуганно заскрипели половицы.
Георгий распахнул дверь и успел заметить, как погас в комнате фонарик. Потолок в голубятне был такой низкий, что ему приходилось пригибать голову.
– Кто тут? – громко спросил он, нащупывая выключатель. – Сейчас кому-то пошарю!
Вспыхнула под потолком тусклая лампочка без абажура, и Георгий увидел Маринку, шестнадцатилетнюю хозяйскую дочку.
– Ты что тут делаешь? – удивился он.
Маринка, наверное, не ожидала его появления. Она вертела в руках выключенный фонарик и смотрела на Георгия, приоткрыв рот и не зная, что сказать. Впрочем, особого смущения на ее лице не читалось – так, легкий испуг.
– Ну, чего тебе? – повторил Георгий. – Заблудилась?
– Фотки свои пришла посмотреть, – заявила наглая Маринка. – Помнишь, фотки мои обещал показать, когда сделаешь?
– Без меня, что ли, смотреть собиралась? – усмехнулся он. – И обязательно ночью? А ключ откуда, у мамки стащила?
– Ну, – улыбнулась Маринка. – Я сначала просто так пришла, а тебя нету, я и сбегала за ключом. И ничего я его не стащила, у нас все ключи на гвоздике висят.
– И часто ты сюда ходишь фотки смотреть? – прищурился Георгий.
– Не-а! – еще шире улыбнулась Маринка. – Первый раз. Да ты не думай, я ничего бы не взяла. Я тебя хотела подождать.
– А я, между прочим, сегодня вообще ночевать тут не собирался. Интересно, сколько ты меня собиралась ждать?
– Мало ли что не собирался! Пришел же.
Георгий все еще стоял у распахнутой двери, ожидая, что Маринка уберется сама. Но настырная девчонка вовсе не собиралась уходить. Наоборот, она уселась на застеленный одеялом топчан и закинула ногу за ногу. Ее короткая кожаная юбка тут же потянулась вверх, открывая загорелые Маринкины ляжки, крупноватые для ее юных лет, но по-девичьи крепкие – такие, которые называют ядреными.
Что бы она ни плела про фотки, понятно было, для чего она пришла. Маринка так часто лезла к Георгию с разговорами, сталкиваясь с ним в саду, и при этом так недвусмысленно стреляла глазками и приоткрывала свои большие яркие губы, что только круглый идиот не догадался бы, чего она хочет.
1 2 3 4 5 6
«Как в контражуре – свет рефлексирует», – машинально подумал Георгий.
И еще видно было, как мгновенно порозовели ее щеки, а круглые ушки и вовсе покраснели, словно кто-то надрал их за какую-нибудь детскую провинность или просто девушке жарко стало в ее белом вязаном свитере.
– Тебя как зовут? – спросил Георгий.
На вид ей было лет восемнадцать, если не меньше, и обращаться на «вы» было просто глупо. Тем более что она смотрела растерянно, почти испуганно, как будто он был первым солдатом, которого она увидела.
– Зина, – ответила девушка.
Выражение растерянности, едва ли не испуга в ее глазах наконец исчезло, и она улыбнулась.
– А меня Георгий. Хорошо у тебя! Чисто, светло… Знаешь, у Хемингуэя рассказ такой есть – «Там, где чисто, светло»?
– Не-а, – покачала головой Зина. – Не знаю. А тебе что для стенгазеты сказали взять?
– Что приглянется. Посмотреть надо, – объяснил он. – Разрешишь посмотреть?
– Ой, да смотри, пожалуйста! – Зина вскочила, вышла из-за стойки. – Показать?
Теперь она стояла прямо перед Георгием и смотрела на него снизу вверх. Да и как еще она могла смотреть – такая маленькая на такого большого?
– Покажи, – кивнул Георгий. – «Огоньки» старые, если есть. У вас тут вообще как, журналы выписывали когда-нибудь?
– Еще как выписывали! – Зина заговорила быстро, словно боялась, что он сейчас развернется на сто восемьдесят градусов, распахнет дверь и снова исчезнет в холодном темном коридоре. – У нас тут знаешь какая библиотекарша была? Марина Францевна, настоящая дворянка, вот какая. Из ссыльных, в поселке жила, видел поселок? Вас через него везли, сюда другой дороги нету. Она все-все книжки выписывала, какие только выходили, и журналы тоже. С издательствами списывалась, с редакциями всякими, они ей высылали, даже когда дорого все стало. Зато, она говорила, книжек стало много, хоть и дорого. Померла старушка в прошлом году, жалко как.
– Тогда знаешь что? – сказал Георгий. – Я тогда вообще все посмотрю, не только журналы, ладно? Когда еще сюда вырвусь… А ты работай, работай, не обращай внимания, – добавил он, заметив на Зинином столе открытую книгу и тетрадку с недописанной строчкой.
– Это не по работе, это я в библиотечном техникуме на заочном учусь. То есть в колледже. В Уссурийске. Контрольную делаю по современному русскому. Только ты не бойся, что тебя больше не пустят. Я отца попрошу, он тебе разрешение даст, хоть каждый день приходи. Если захочешь… – добавила Зина, и ушки ее опять покраснели.
Но это Георгий уже видел краем глаза и слышал краем уха. Он нырнул в глубину библиотеки, а Зина осталась стоять у своего стола, глядя ему вслед.
Непонятно, отчего она вспомнилась сегодня. Может, просто потому, что не шло из головы Марфино лицо, а Марфа тоже смотрела снизу вверх. Но ведь ничего общего не было между Зиной и Марфой! Просто невозможно было найти более несхожих девушек – во всем, и особенно в отношении к нему. Да на него ведь и все поневоле смотрели снизу вверх; до сих пор Георгию не встречались девушки такого роста, чтобы могли разговаривать с ним иначе. В общем, просто ассоциативное мышление: свет заблестел в Марфиных глазах, вот и вспомнилось.
Он допил чай, закрыл книгу, подумал: «Схожу, все равно голова пустая».
В подарок Лерке, Лорке и всей компании можно было отнести бутылку абрикосового самогона, которая каким-то чудом сохранилась после месяца бурных знакомств с однокурсниками. Вообще-то Георгий собирался выставить эту бутылку через неделю, в собственный день рождения. Но его способность планировать будущее имела разумные пределы, поэтому явиться в компанию, где явно не хватает выпивки, имея дома про запас такое сокровище, – этого он не мог.
Правда, и близняшки-именинницы, и все, собравшиеся в их гостеприимной комнате с разрисованными стенами и вечно выбитой дверью, обрадовались Георгию все-таки раньше, чем увидели абрикосовку.
– Привет убийцам времени, – поздоровался он, выставляя на стол бутылку. – Учтите, я трезвый как скотина, так что мне штрафную. Лерочка, Лорочка, с днем рождения!
– Жорик! Гошка! Рыжий! – раздались в ответ радостные возгласы. – А мы думаем, кого это нам так не хватало? Выходит, тебя.
– Ладно-ладно, – улыбнулся Георгий. – Бухла вам не хватало, а не меня. Налетайте!
Глава 2
Через три месяца учебы во ВГИКе – вожделенном, несбыточном, в который он не должен был поступить ни по каким показателям, но поступил все-таки, – Георгий не знал, рад он или разочарован.
Ему многое здесь нравилось. Например, смотреть фильмы, особенно западные или русские дореволюционные, с Мозжухиным и Верой Холодной, которых он раньше видел только в книжках о кино. Нравились лекции по зарубежной литературе. Нравилось снимать фотоэтюды, особенно по свету. Но все остальное… Собственно, Георгий и не знал, было ли вообще что-нибудь «остальное». Может, оно и складывалось из каких-то мелких, незаметных, повседневных вгиковских событий, но Георгий не чувствовал его, не замечал – и терялся.
Все дело было в Романе Иннокентьевиче Муштакове, набравшем первый курс операторского факультета. Именно в нем заключалось главное разочарование от ВГИКа, от Москвы и от будущего.
«Может, надо было просто не очаровываться? – думал Георгий, в очередной раз узнавая, что занятий с мастером на этой неделе опять не будет, а когда будут – неизвестно. – Ну, обнадежил человек пацана из глубинки, сделал подарок, принял в институт. Мало тебе, что ли? Учись да радуйся».
И тут же понимал, что ему вот именно мало. Страстность ему мешала и способность полностью отдаваться тому, что хотя бы ненадолго занимало воображение. Это сразу чувствовали в нем женщины, и, наверное, это вызывало у них интерес. Но вообще-то, как Георгий быстро понял в Москве, в отношениях не с особо чувствительными женщинами, а со всеми остальными – нормальными, равнодушными к нему людьми, – страстность действительно только мешала, и больше ничего.
Он забыть не мог всего, что так неожиданно, так стремительно повело его к институту, к Москве, ко всему тому тревожному и странному, в чем он теперь не умел разобраться.
Вызов из ВГИКа пришел, когда Георгий уже перестал его ждать.
Он вернулся вечером домой, сел ужинать. Мать сидела напротив за столом, смотрела, как он ест, как подкладывает себе блины, мажет их абрикосовым вареньем, заваривает чай. Она всегда так сидела, когда сын ел, и всегда молчала, подперев рукой подбородок, или говорила о чем-нибудь неважном. Или пыталась сама подавать ему еду, но на это Георгий сердился. Мало того что никогда не ест вместе с ним, вечно как-то отдельно, словно украдкой, так еще и обслуживать его пытается, как официантка! К тому же ее суетливые перемещения только мешали: кухонька была такая маленькая, что Георгий легко доставал все, что ему было надо, даже не поднимаясь из-за стола.
И этот вечер ничем не отличался от всех других.
– Кашляешь, Егорушка, – сказала мать, когда Георгий поперхнулся чаем и закашлялся. – Простыл на своей голубятне.
– Ничего не простыл. – Он перестал кашлять, хлебнул еще чаю. – Тепло уже.
– Днем тепло, а ночью стыло. Сидишь над фотокарточками своими, а с полу-то дует, со всех щелей. Ты бы хоть кальсоны пододевал.
Так скучно это было, так ненужно! Ну зачем он должен объяснять, что в июне и ночами уже тепло, разве она сама этого не знает? Каждый раз, когда приходилось вести вот такие пустые разговоры, Георгию казалось, что его обволакивает какая-то густая, вязкая жидкость, из которой он никогда не выберется.
А разговоры эти приходилось вести или хотя бы слушать каждый день, как он ни старался этого избегать. Особенно когда фотографировал на свадьбах. Его всегда это удивляло: сходятся какие-то разные, еще недавно друг друга вообще не знавшие люди, совсем разные семьи, а разговоры у них такие, как будто они всю жизнь прожили в одной коммуналке и поговорить им просто не о чем, потому что все уже давным-давно переговорено. Даже цены на мясо обсуждают, пока жених с невестой послушно целуются под крики «горько!». А уж о погоде – это обязательно.
– Да не простыл я, мам, – повторил он. – Какие еще кальсоны? У меня их и нету.
– Отцовские одень, – тут же предложила мать. – У него хорошие были, с начесом, я для тебя сберегла. Достать?
– Не надо, – вздохнул Георгий.
– И чего ты дурью маешься, Егор? – Мать придвинула к нему поближе блины, хотя тарелка с ними и так уже стояла почти у него под локтем. – Можно и в ванной карточки печатать. Разве я тебе мешаю? Далась тебе та голубятня, еще деньги платишь за нее… И музыку слушай себе хоть всю ночь, если надо. Я под музыку лучше сплю.
– Мне там удобнее, – пожал он плечами. – Мам, ну сколько можно об одном и том же?
Мать махнула рукой. Конечно, она думала, что сын пропадает в Богудонье только потому, что водит на ночь девок и стесняется матери. А почему же еще? Над книжками да над фотографиями ночами сидеть – это и дома можно.
Георгий не особенно старался ее разубеждать. Ну, и девки тоже, не без этого. Не сюда же их водить, в двухкомнатную хрущевку с картонными стенами. Но и не только из-за девок снял он, вернувшись из армии, комнату в Богудонье. Вернее, не комнату, а в самом деле голубятню, потому что денег не хватило не то что на комнату, даже на сарай.
Больше всего – из-за одиночества. Конечно, мать не мешала ему, но только в том смысле, в каком не мешала с детства, – не вмешивалась в его жизнь, и за это он был ей благодарен, хотя, может быть, она не делала этого только потому, что просто не умела вмешаться в жизнь своего сына.
Но одиночество – это ведь не просто уверенность в том, что никто не откроет дверь в темную ванную, где ты печатаешь фотографии. Георгий очень хорошо понимал то чувство, о котором говорилось в «Пире во время чумы»: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» Только ему не нужны были для появления этого чувства ни бой, ни бездна – ему хватало одиночества. Сразу оживали перед глазами, как на экране, какие-то ясные картины, освещались особенным, небывалым светом, он видел этот свет, которого никогда не видел в жизни, и одновременно думал, с какой экспозицией такой свет может получиться на пленке и от какого источника он должен исходить, но все простые, внятные расчеты все-таки не мешали ему видеть этот прекрасный, живой свет… Или не свет, а человеческие лица, в которых вдруг проступала такая значительность и серьезность, какой никогда он не видел в обычных людях, разговаривающих о кальсонах и погоде.
Что-то звенело у него в груди, рвалось наружу, когда все это происходило с ним. Но это происходило только в одиночестве – в тишине гарнизонной библиотеки, или в скрипучей, ходящей ходуном голубятне, нависшей над кронами яблонь в богудонском саду, или на берегу моря, под мощный шум осенних волн…
А бой и бездна – что ж, этого он не знал, не ждал и не боялся.
– Помойся да спать ложись, Егорушка, я посуду приберу, – сказала мать. – Поздно уже, поночуй дома сегодня. Постирать тебе что?
– Я в ванной оставлю, – кивнул Георгий.
– Письмо тебе пришло, – сказала мать, убирая со стола его тарелку. – Вчера еще. Я там в зале положила.
– Какое письмо? – вздрогнул Георгий.
– С Москвы вроде, печать-то не видно почти. Очки разбила, пойду завтра к врачу, пускай новые выпишет, те-то все равно не подходили уже, старая я стала, вижу все хуже, вчера строчку криво прострочила…
Не слушая больше мать, Георгий бросился в комнату.
Письмо лежало посередине стола на вязаной салфетке. Он увидел его, кажется, даже раньше, чем зажег свет. Руки дрожали, и он никак не мог вскрыть конверт.
«Если бы не прошел, то ведь не сообщали бы? – стучало в висках. – Они же не сообщают, если не прошел, даже фотографии обратно не высылают…»
Он вытряхнул из конверта листок, чуть не порвал его, разворачивая, и прочитал, что может приехать для дальнейшего прохождения творческого конкурса.
Георгий сел, начал перебирать бахрому скатерти, заплетать ее в косички, как в детстве.
«Еще вчера пришло, а я не знал! – мелькнуло у него в голове. – И весь вечер не знал, и про какие-то кальсоны…»
Он растерялся, он не знал, что делать с собой, со своими руками, ногами, со всем своим большим телом, напряженным как струна.
И вдруг что-то забурлило у него в груди, завихрилось, и простая, ясная мысль пришла в голову – та самая, которая должна была прийти первой: да ведь это значит, что уже что-то получилось! Он уже может ехать в Москву, потому что какие-то очень важные и понимающие люди сочли, что он этого достоин!
Георгий встал, сунул конверт в нагрудный карман рубашки, прошелся по комнате. Сегодня он действительно собирался ночевать дома: хотел помыться по-человечески, а то все тело уже чесалось от морской воды. Хозяева голубятни сдавали комнаты отдыхающим, те активно пользовались душем, устроенным в саду, поэтому для Георгия пресной воды не хватало.
Но теперь ему было не до ванны. Письмо жгло тело сквозь рубашку, в груди тоже словно огонек горел и тоже пробегал по всему телу. И, чтобы хоть как-то приглушить этот счастливый, но почему-то тревожный пожар, Георгий выскочил из дому.
Он думал, что на улице станет легче, к тому же ночь сегодня и правда была прохладная. Ветер дул с залива, и чем ближе Георгий подходил к Богудонью, тем сильнее становился ветер, потому что все меньше оставалось у него на пути преград: этот старый район с частными домами и садами стоял у самого берега.
Улицы в Богудонье были покатые и сбегали вниз, к морю. Зимой на них раскатывали ледяные дорожки и можно было скользить чуть ли не до самого берега. Георгий и сейчас шел по ночным улицам так стремительно, словно летел по гладкому льду, но легче ему не становилось. Лицо горело, все тело горело и вздрагивало, как будто через него пропускали электрический ток. Облака тревожно летели по темному небу, словно догоняли и обгоняли высокого парня, куда-то идущего по ночной улице и почему-то размахивающего руками.
Он дошел до дома Трищенок, у которых снимал голубятню, просунул руку в щель забора, открыл калитку. Яблони качались от ветра и скрипели, голубятня в глубине сада тоже скрипела; ни одно окно не светилось в хозяйском доме. Георгий прошел по тропинке в угол сада, поднялся по лесенке, нашарил рукой висячий замок, на который запиралась голубятня, вставил в скважину ключ – и тут понял, что замок просто болтается на дужке и дверь приоткрыта. Конечно, его шаги по лесенке были хорошо слышны. В голубятне тоже послышались чьи-то торопливые шаги, испуганно заскрипели половицы.
Георгий распахнул дверь и успел заметить, как погас в комнате фонарик. Потолок в голубятне был такой низкий, что ему приходилось пригибать голову.
– Кто тут? – громко спросил он, нащупывая выключатель. – Сейчас кому-то пошарю!
Вспыхнула под потолком тусклая лампочка без абажура, и Георгий увидел Маринку, шестнадцатилетнюю хозяйскую дочку.
– Ты что тут делаешь? – удивился он.
Маринка, наверное, не ожидала его появления. Она вертела в руках выключенный фонарик и смотрела на Георгия, приоткрыв рот и не зная, что сказать. Впрочем, особого смущения на ее лице не читалось – так, легкий испуг.
– Ну, чего тебе? – повторил Георгий. – Заблудилась?
– Фотки свои пришла посмотреть, – заявила наглая Маринка. – Помнишь, фотки мои обещал показать, когда сделаешь?
– Без меня, что ли, смотреть собиралась? – усмехнулся он. – И обязательно ночью? А ключ откуда, у мамки стащила?
– Ну, – улыбнулась Маринка. – Я сначала просто так пришла, а тебя нету, я и сбегала за ключом. И ничего я его не стащила, у нас все ключи на гвоздике висят.
– И часто ты сюда ходишь фотки смотреть? – прищурился Георгий.
– Не-а! – еще шире улыбнулась Маринка. – Первый раз. Да ты не думай, я ничего бы не взяла. Я тебя хотела подождать.
– А я, между прочим, сегодня вообще ночевать тут не собирался. Интересно, сколько ты меня собиралась ждать?
– Мало ли что не собирался! Пришел же.
Георгий все еще стоял у распахнутой двери, ожидая, что Маринка уберется сама. Но настырная девчонка вовсе не собиралась уходить. Наоборот, она уселась на застеленный одеялом топчан и закинула ногу за ногу. Ее короткая кожаная юбка тут же потянулась вверх, открывая загорелые Маринкины ляжки, крупноватые для ее юных лет, но по-девичьи крепкие – такие, которые называют ядреными.
Что бы она ни плела про фотки, понятно было, для чего она пришла. Маринка так часто лезла к Георгию с разговорами, сталкиваясь с ним в саду, и при этом так недвусмысленно стреляла глазками и приоткрывала свои большие яркие губы, что только круглый идиот не догадался бы, чего она хочет.
1 2 3 4 5 6