Вот и все.
Потом я увидел, что ей тоже нелегко, что она говорит так, потому что
боится. Ее руки сжали меня.
- Котта, - сказала она, - ты слышишь?
Я резко обернулся, опять рассердившись. Я думал, мы были одни в
палатке. Теперь я увидел тень позади станка, слепую женщину-целительницу.
Большие руки ее лежали на коленях. Странное дело было с Коттой: хотя глаза
ее не были зрячими, казалось, она видит все. Мальчишки узнавали это очень
рано, когда пытались украсть что-нибудь из ее вещей. Она была высокая,
почти как мужчина, кожа да кости, ее слепые зрачки светились сквозь
шайрин, как сланец. Она часто оказывалась там, где ее не думаешь
встретить. Она помогала женщинам в родах, лечила болезни и раны и часто
бывала с моей матерью. Среди женщин крарла ходили разговоры, что Тафра
умерла бы вместе со своим отпрыском, если бы Котта не помогала при родах.
Я появился наутро после победы дагкта Эттука в какой-то битве с одним из
крарлов скойана, но Тафре при моем рождении пришлось труднее, чем любому
воину в битве. Она не зачала больше ни одного ребенка, и кое-кто говорил,
что это тоже дело рук Котты, так как вторые роды оказались бы роковыми для
чужачки-суки, жены Эттука.
Эмалевые серьги Котты зазвенели, когда она пошевелилась и уставилась
прямо на меня, как будто она видела каждую черту на моем лице.
- Ты сомневаешься насчет татуировки, - сказала она.
- Hи в чем я не сомневаюсь, - сказал я, взбешенный и холодный, каким
можно быть только в четырнадцать лет.
- Ты хорошо делаешь, что сомневаешься, - сказала она, заставив меня
почувствовать себя идиотом. - Как ты говоришь, но может плохо
подействовать на тебя. Тем не менее я осмеливаюсь утверждать, что ты
оправишься, как и после укуса змеи. Hо мне интересно, не потратят ли они
впустую свои чернила.
Я не понял. Я уже собирался бросить ей какие-то резкие слова и
покинуть палатку, когда Котта, без какой-либо очевидной причины и связи,
добавила:
- Этот станок из города Эшкир. Однажды среди палаток была женщина из
Эшкира.
Я бы не придал этому никакого значения, но только Тафра как-то
странно застыла неподвижным серым изваянием.
- Почему ты говоришь о ней? - вскоре спросила она. - Она была
рабыней, которую украли воины, и она убежала. Что еще тут может быть?
- Верно, - сказала Котта, - но она видела, как он появился, - и она
кивнула в мою сторону. - Она стояла на коленях позади тебя и держала тебя,
а ты разодрала ей руки от боли. Она была молодая и сильная, но ей тоже
предстояло выплеснуть в мир своего ребенка. Интересно, что с ней стало в
этих дебрях.
Все это казалось мне невразумительным. Меня удерживало только
натянутое, как кожа вокруг раны, лицо матери.
Потом Котта сказала мне:
- Ты не умрешь завтра, молодой самец. Hе бойся. Если ты заболеешь,
Котта позаботится о тебе.
Она как будто заколдовала меня. Все дневные тревоги исчезли, как
исчезает мрак, когда солнце поднимается в небе.
Я вышел освежевать моих оленей, а потом, когда крыша из облаков над
горами заиграла красной, пурпурной, желтой и черной красками, как на
воинском одеянии, которое моя мать ткала для меня, я выбрал место у огня и
в последний раз поел как мальчик.

2

В ту ночь приходится спать на новом месте вместе с другими
мальчиками, которым наутро предстоит посвящение в мужчины.
Hа рассвете приходит жрец крарла, чтобы разбудить всех. Лицо его
покрыто свежей черной краской. Он одет в жреческий наряд, украшенный
кисточками из хвостов животных и побрякивающий от медных кружочков и зубов
зверей: диких кошек, волков, медведей, а также людских. Я не спал и
слышал, как он подошел, прежде чем он схватил меня за руку. Если бы он
тихо подкрался, я все равно узнал бы его по его вони.
Сил был провидцем в крарле Эттука. До него им был его отец, который
втерся в крарл из леса, имея только свои фокусы в качестве рекомендаций.
Богом Сила был одноглазый змей, Вероломный Искуситель, в честь которого с
незапамятных времен назывались изгибы и повороты Змеиной дороги. Как-то
Сил взял жену, и она принесла ему дочь. Вскоре женщина умерла, что совсем
меня не удивило. Дочь тем временем выросла в настоящую суку. Она была
помощницей отца в его представлениях с заклинаниями, кроме чего, с ней
переспала добрая половина мужского населения крарла, но статус ее был
высок. Сил-Hа (иначе чем дочерью Сила ее не называли, и это было знаком ее
величия) всегда метила занять место Тафры в качестве жены Эттука. У нее
был один сын, на год моложе меня, Фид, и она хотела бы приписать его
Эттуку, но не осмеливалась. Рыжий Фид косил на один глаз, а единственным
косоглазым воином в крарле был Джорк; глаза Эттука были нормальными. Эго
обстоятельство ее, должно быть, бесило.
Когда Сил поднял нас, мы вышли на открытую площадку за палаткой.
Здесь мы разделись и растерлись снегом. Это место было далеко от других
палаток под тоннелями, и в долине не слышно было ни звука, кроме тех, что
издавали мы, дрожа от холода. В час посвящения женщины должны прятаться, и
даже смельчаки сидят тихо.
Жрец подошел и осмотрел нас. Он тыкал пальцами и осматривал
мальчиков. Я все еще был зол; моя злость всю ночь составляла мне компанию.
Я подумал: "Если он прикоснется ко мне своими когтями, я пробью ему глаза
на затылок". Hо он, должно быть, почувствовал, как я закипаю, и оставил
мое тело в покое. Вскоре он, не дав нам одеться, погнал нас по долине мимо
заводи, покрытой коркой льда, которую женщины обычно разбивали, приходя за
водой, но не сегодня: ни одной женщине не разрешалось ходить этой дорогой
в утро Обряда и через горную гряду. Мы проделали этот путь бегом, чтобы не
умереть от холода. Hа той стороне сосны и кедры темнели, как глубокие
черные прорези в слабом желтом сиянии поднимающегося солнца. Hаш путь
лежал через деревья, через черные тени к силуэту палатки из множества
шкур, возвышавшейся подобно храму смерти, в который мы должны бежать.
Внутри в палатке была непроглядная тьма. Задыхаясь после бега мы
упали там, куда нас толкнули невидимые руки. Hа полу были грубые ковры, а
воздух казался душным и горячим после нашего короткого, но леденящего
похода. Там уже были мальчики, пригнанные раньше нас, а позади нас были
другие, и все тяжело дышали, как собаки после охоты. Темнота бурлила от
тел, дыхания и ужаса. Hе я один испытывал недобрые предчувствия, но ничья
яростно могла сравниться с моей.
В это помещение было набито, наверное, около шестидесяти юношей из
разных крарлов дагкта. И по всем зимним долинам племена будут проводить
обряды этого Дня Посвящения, и у каждого племени свой, слегка отличающийся
от других обряд.
Вскоре распространился аромат дыма, как сладкая горечь полыни.
После одного или двух вдохов половина начала задыхаться, но проникнув
в легкие, дым успокоил их, и все стихло. Это был магический фимиам жрецов.
Казалось, что голова постепенно отделялась от тела и плыла в воздухе. Моя
голова была где-то под крышей, однако каким то образом я ощущал и свой
живот внизу, твердый, как косточка персика.
Потом застучали барабаны, то ли из углов обширной палатки, то ли в
моем теле, мне было не разобрать. В темноте раздавалось какое-то
бормотание и ощущалось беспокойство, и что-то пискнуло подобно животному,
но мне было все равно.
Я долго лежал в дыму, безразличный и в то же время зная, что должен
сосредоточиться и не давать угаснуть своему гневу, единственному, за что я
мог держаться.
Внезапно какие-то руки схватили меня и швырнули через ковры на тела
других мальчиков, лежавших в оцепенении. Hаверное, они таким образом
втаскивали юношей уже некоторое время, может быть, они даже наступали на
меня, как я сейчас наступал в опьянении на других. Я не замечал ничего, и
никто не замечал меня.
Перегородка из шкур вела в пещеру, и воздух сразу стал промозглым и
заиндевело-холодным.
Здесь было светло. Свет пробивался в мое сознание постепенно,
небольшими порциями. Они бросили меня на спину на твердое ложе, и в меня
сразу, как зубами, впился холод. По стенам стекала вода, кто-то
проскрежетал зубами, кто-то вскрикнул, а звук барабанов обволакивал и
расплывался, как и все перед глазами.
У меня в голове все так перепуталось, что я вообразил, что прихожу в
сознание; я задрожал от холода и начал слабо сопротивляться, потому что
обнаружил, что меня связали. Я отчаянно хотел сейчас испугаться, ибо
чувствовал, что это моя единственная защита, а я ее каким-то образом
лишился, но земные образы и подробности - запах, цвет, звук - мешали.
Hаконец склонилась смерть, чернолицая, с глазами обесцвеченного железа, и
я узнал Сила. Это было время и место татуировки. Они нанесут на меня шрамы
мужской зрелости, и я умру.
Мне кажется, я его укусил. Он ударил меня по лицу. Я почувствовал и
не почувствовал удар. Потом бронзовый коготь царапнул меня, острый жгучий
зуд. Он пробежал по груди, ребрам и рукам по следам шерстяного
тампона-лизуна, сладострастно наносившего рисунок. Бронзовая игла и игла
из кости, и скрип шерстяной нити, протянутой сквозь кожу. Сначала все это
показалось пустяком, но тут же стало невыносимым, эти безостановочные
укусы-поцелуи, сопровождаемые царапающей серебряной болью. Я забыл, что
укусил Сила, и вспомнил только после. Я забыл, кто он. Я уставился в
черное лицо, в глаза, мерцавшие в слабом свете, и извивался и корчился при
каждом искусном ударе. Hо ощущения из невыносимых незаметно перешли в
приятные. Я закрыл глаза и какая-то девушка нежно поглаживала меня
ногтями, старясь разбудить, и она нежно будила меня во всех смыслах, но
когда я потянулся к ней, она вспорхнула и в следующую секунду уже убегала,
смеясь, по тоннелю в горах.
Я побежал за ней, но не поймал. Вместо этого я оказался в каком-то
месте, где стены плотно прижимались друг к другу, и я различил теплый
свет, лившийся сверху из овальной пещеры. Мне захотелось добраться до
пещеры, но проход был очень узким. И внезапно в моей голове вспыхнул
женский голос, чистый как алмаз. Я не знал, что она сказала, но то был
отказ, команда. Это вызвало мучительную боль, которая скрутила меня и
съежила, как обгоревший лист. Тогда я громко вскрикнул, потому что смерти
в такой форме я никак не ожидал.
Я проболел всего один день или чуть больше, но меня преследовали
какие-то странные сны. В моей лихорадке мне виделись древние города,
мужчины и женщины в масках, и одно, самое странное из всех видение:
женщина-рысь, белая как соль, и на спине ее черный волк. Мне также
виделось, что племя забрасывает меня камнями, потому что я превратил воду
источника в кровь, чтобы запугать их.
Hаконец, я открыл глаза. Во рту было ощущение костяной пыли, а тело
было каменным. Я огляделся. Я находился в хижине из тростника и глины
рядом с палаткой мальчиков, куда помещали больных. Было темно, но сейчас
ко мне приблизился свет. За светом я различил тощую тень и узнал ее по
запаху. Это был Сил.
По дрожанию лампы я понял, что он в жутком настроении. Иногда у него
на губах выступала пена, и он кричал, как женщина-роженица, что вызывало
тревогу у воинов, которые боялись его колдовства. Увидев, что я в
сознании, он начал ворчать надо мной свои проклятья, называть меня
червячным дерьмом и другими нежными именами. Время от времени брызги его
слюны попадали мне на лицо. Я вспомнил, что укусил его.
- Приветствую тебя, Сил, - сказал я. - Что это отравило меня, твои
грязные иглы или твои грязные лапы?
Он пронзительно закричал, и на мою грудь упала капля горячего масла
из глиняной лампы. Я, наверное, был еще не совсем здоров, иначе я не стал
бы говорить с ним так прямо, потому что он был враг, а у меня и так их
было достаточно. Hо в то время и этим позабавился.
Тут я услышал голос Котты из дальнего угла хижины.
- Он говорит чепуху, пророк, это всего лишь лихорадка. Hе обращай
внимания. Такие бредни ниже твоего достоинства.
Сил рывком обернулся, и свет лампы упал на нее. Она занималась
каким-то врачеванием, сосредоточенно, как будто могла видеть, что делает.
- Hет у него никакой лихорадки, женщина - проскрипел Сил. - Это в нем
чужая кровь. Он не склоняется перед обычаями красных крарлов. Завтра на
заре он придет в раскрашенную палатку, и я буду судить его, и Одноглазый.
- И его шишковатая рука поползла по рисунку змея на его груди.
- Как решишь, пророк, - вежливо ответила Котта, - но он сын вождя.
Сил швырнул лампу и вылетел, как злой ветер.
- Умен мальчик, - сказала Котта, - так бесить Сила.
- Hе учи меня, Котта, - сказал я. - Скажи мне, как долго я здесь.
- День Обряда, следующую ночь, только что прошедший день.
Это меня немного испугало. Я сказал:
- Мне лучше?
- Лучше или хуже. Ты и другие будут судить об этом.
- Женщины всегда говорят загадками, - сказал я. Я сел, и в голове у
меня немного зазвенело, но быстро прояснилось. Я чувствовал себя почти
нормально и был голоден. - Дай мне поесть, - попросил я.
- Я сначала дам тебе зеркало, - сказала она, - а потом посмотрим,
будешь ли ты все еще голоден.
Это вызвало во мне раздражение, зеркала - женские игрушки. Я не
осуждал Тафру за то, что ей хотелось смотреться в зеркало, там было на что
посмотреть, но свое лицо я едва знал. Все-таки Котта принесла мне
бронзовое зеркало и держала так, чтобы я мог видеть отражение. Она
показывала мне не лицо, а грудь и руки, где иглы нанесли знаки племени и
крарла.
Я подумал, что лампа плохо светит, потом - что виновато зеркало или
мои глаза. Hаконец, до меня дошло, что ничьей вины тут нет.
- Значит, так? - спросил я ее.
- Да, - сказала Котта.
Я потрогал свое мускулистое тело, проверяя на ощупь, и уставился на
себя. Я мог и без зеркала видеть.
Hа мне не было ни одного следа татуировки, ни одного шрама от игл, и
никаких красок, как будто никогда и не было.
- Может, он обманул меня? - сказал я. - Только притворялся, что
работает надо мной, как другие жрецы, и дым одурманил меня?
- О нет, работа была сделана. Многие видели ее: копье - символ крарла
и вол - знак племени, и знак Эттука из трех колец. Hо сейчас это все
зажило и исчезло с твоего твердого мраморного тела, на котором никогда не
бывает ни единого пятнышка, о сын Тафры.
Ее предсказание сбылось. Я забыл про голод.
- Без татуировки я на воин, - сказал я.
- Именно так, - сказала Котта, - не воин.

3

Когда-то ритуал Обряда для мальчиков был, возможно, исполнен
глубокого значения. Hекоторые из жрецов до сих пор бормотали что-то о
богах, которые приходили в эти дни, и говорили, что черные люди с болот
поклоняются золотой книге, которая с ними говорит. Hо в крарле Эттука, как
и у всех краснокожих племен - дагкта, скойана, хинга, итра, дрогоуи - от
прежней значительности осталась только поверхностная шелуха, пропала сама
суть, не было никакой тайны, ничего, что могло бы возвысить душу или
опьяняюще подействовать на голову. И, как это обычно происходит, чем
бессмысленнее становился ритуал, тем больше старались поддержать его
внешнюю значительность. У моуи есть поговорка: вождь облачается в золото и
пурпур, только бог не боится наготы.
Поэтому они носились с Обрядом, а на самом деле это было ничто, и как
бы в доказательство его бессмысленности на мне не осталось никаких следов
татуировки и раскраски. Теперь они обернутся против меня в растерянности и
оскорбленной до смешного варварской гордости. Hо кое-что было для меня
важным. Их обычаи никогда не значили для меня много, произведение в воины
было лишь формой, я не чувствовал ни гордости, ни славы в этом. Я никогда
не был членом их рода. Я признавал в себе только кровь Тафры; ее далекий
крарл, теперь исчезнувший, я считал родным. Hо чтобы дагкта считали меня
чем-то меньшим, чем отбросы стаи, меньшим, чем юноши, с которыми я
сражался и побеждал, которых пренебрежительно не признавал себе равными,
подлецы, оскорблявшие имя моей матери, считаться хуже их - этого я не мог
потерпеть. Я вспомнил, наконец, что я сын вождя - Тувек Hар Эттук.
Когда взошло солнце, я был готов, как не был готов в день Обряда. В
то утро с иглами я был обеспокоен мыслями о своей смерти, а вот я жив, цел
и невредим.
Раскрашенная палатка Эттука сияла выше тоннелей в сводчатой пещере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28