Но Олору лишь передернул плечами и отвернулся, спрятав полный отвращения взгляд под длинными, загнутыми вверх ресницами.
Накормив собак, герцог омыл руки и подсел к кострам, на которых уже жарилось мясо. Олору с облегчением устроился рядом с ним.
— Ну, теперь спой мне ту песню, — потребовал Лак-Хезур.
— Она еще не закончена, — ответил Олору, поднимаясь на ноги и поспешно отходя на несколько шагов.
Чародей тронул пальцем в замшевой перчатке одно из своих колец. Из него вырвался голубоватый луч — тот самый, что пленил и удушил оленуху.
Олору знал, что кольцо это действует не только на животных.
— Я даю тебе, любовь моя, ровно три удара сердца на то, чтобы закончить твою хвалебную песнь. А поскольку твое сердце бьется сейчас так, будто вот-вот выскочит, я думаю, время пришло.
Олору опустил взгляд и запел своим высоким, нежным и чистым голосом:
— Наш герцог охотился как-то на днях.
Набрел на простушку в пшеничных полях,
Не дарами прельстил, а злобою взял.
Их обоих закрыла волшебная тьма,
Их не видел никто, но была там одна,
Вещь, понятная всем, кто за тем наблюдал:
Господину едино: что женщин любить,
Что под куст у дороги отлить.
Мгновение назад над озером разносились смех и веселые выкрики.
Тишина, наступившая после того, как Олору пропел свою песню, могла сравниться только с тишиною склепа. Окаменев и раскрыв рты, не донеся до губ расплескавшихся кубков, уставились приближенные герцога на мальчишку, которого до сих пор считали трусом. Не изменились в лице лишь телохранители Лак-Хезура, — а о них поговаривали, что они не совсем люди, — но бледные пальцы их рук сомкнулись на рукоятях длинных кинжалов.
Окончив песню, Олору взглянул на своего господина с легкой полуулыбкой, а Лак-Хезур посмотрел на него с точно таким же выражением лица. Неспешно поднявшись со своего места у костра, герцог сжал пальцы правой руки и в них появился меч. Выставив клинок перед собой, герцог приближался к Олору до тех пор, пока острие не коснулось груди юноши.
— Теперь я тебя убью, — спокойно проговорил Лак-Хезур. — Это будет медленная и мучительная смерть. Но ты, разумеется, имеешь право попытаться помешать мне убить тебя так, как мне хочется. Поэтому начинай, пока я не передумал.
Он произнес длинное непонятное слово, и в руки Олору упал второй меч. Но юноша, бледный, как молочная пена, сжался и тотчас уронил предложенное оружие.
— Подними его, — сказал Лак-Хезур. — Подними меч, дитя мое, и мы немного позабавимся. После этого я буду кромсать тебя на кусочки и скармливать моим собакам, дюйм за дюймом.
— Мой п-повелитель, — выговорил Олору трясущимися губами, — это была просто шутка, и я…
— И ты умрешь за эту шутку. Поскольку она не показалась мне веселой, ты теперь должен развеселить меня чем-нибудь другим, мой Олору.
— О милосердный господин…
— Подними меч, любовь моя. Подними его.
— Я прошу тебя…
— Подними меч. Я не хочу, чтобы обо мне болтали, будто я убиваю своих друзей безоружными.
— Тогда я оставлю его на земле…
— Тогда я убью тебя без него.
Олору закрыл лицо руками. Слезы текли у него по щекам, золотые в свете желтых факелов.
— Прости, о, прости меня! — выкрикнул он.
Лак-Хезур усмехнулся и силой заставил юношу опустить руки. Затем снова указал на меч, лежащий в траве.
— Посмотри сюда, подними оружие и умри как мужчина.
Одну долгую минуту смотрел несчастный юноша на блестящий клинок, а затем закатил глаза и упал без чувств прямо под ноги Лак-Хезуру.
Все же Олору удалось рассмешить своего герцога. Вместе с колдуном захохотали, радуясь забавному разрешению неловкой ситуации, ловчие и придворные, но Лак оборвал их смех одним коротким взглядом. Они замолчали, словно в горло каждого вонзился тот самый меч, рукоять которого все еще сжимала ладонь герцога. Но минуту спустя клинок исчез, вместе с ним исчез и второй, лежавший на траве, и только вслед за этим телохранители герцога убрали оружие. Лак-Хезур поднял Олору на руки и, все еще смеясь, унес его в свой шатер, прочь от чужих взглядов.
Олору, слагатель песен и злых шуток, очнулся на шелковой постели герцога. Он лежал, уткнувшись лицом в парчовые подушки, чувствуя на себе вес тяжелого тела колдуна, ощущая щекой его горячее дыхание.
— Один лишь ты, мое сокровище, отваживаешься так дерзко шутить со мной, — прошептал Лак-Хезур, склоняя голову на подушку, так что его темные глаза смотрели прямо в расплавленный янтарь глаз Олору. — Но я прощаю тебя. Потому что в тебе говорила ревность.
— О мое сердце, ты станешь так одинок, если разрушишь эту крепость, — ответил Олору. На это Лак-Хезур лишь усмехнулся. Ибо это была правда.
— Расскажи мне о демонах, — велел Лак-Хезур, извиваясь и раскачиваясь, словно гигантский удав, в третьем своем танце за этот вечер. — Расскажи мне об Азрарне, Хозяине Ночи.
И Олору тихо заговорил, хотя иногда его голос срывался, а слова застревали в горле:
— Говорят, жила на свете одна колдунья, дочь короля, по имени Сивеш любившая прекрасного юношу. Его звали Сайми, а, может, Сайви. Но он не любил ее. Зато в колдунью влюбился Азрарн, Повелитель Демонов. И вот она выстроила волшебный шатер с куполом, расшитым мерцающими звездами. В этом шатре двигались облака и дули ветры — послушные ее магии… Азрарн принял купол шатра за небо и думал, что в мире царит ночь, и пропустил восход солнца, а ведь солнце, говорят, убивает демонов…
— Говори, мой Сайми, мой Сайви.
— И тогда, — задыхаясь, продолжал Олору, — пойманный ведьмой в волшебном шатре, Азрарн был вынужден исполнить ее желание: власть, богатство и красота превыше любой земной красоты…
Спина Олору изогнулась, последние слова застряли в горле, из глаз брызнули слезы. Но когда его повелитель успокоился и они оба просто лежали на подушках, юноша продолжил:
— И все же, если она была такой великой колдуньей, почему не добыла себе все это сама? Она получила свою красоту обманом и предательством, а ни обман, ни предательство не украшают никого. И как могли одурачить Князя Демонов призрачные звезды и магический ветер — ведь он сам великий маг? Быть может, он и в самом деле сделался безумен и захотел подвергнуться опасности, быть обманутым? Безумию, Лак-Хезур, все равно, кто ты, великий Азрарн или последний нищий. Оно владело им, потому что он стал безумен от любви, а что такое любовь, если не безумие? Девушка с волосами, как лунный свет и мерцающими, как звезды, глазами. Любовь, время и смерть — вот что рано или поздно одерживает верх даже над самыми могущественными Повелителями обоих миров. А над ними царит безумие, танцуя под щелканье ослиных челюстей.
Но Лак-Хезур не слышал его слов. Он спал. Спал так крепко, словно выпил целую реку эля. И потому не почувствовал и не заметил, как Олору осторожно высвободился из его объятий. Равно как и не заметил, что выпало на пол и блеснуло там в умирающем свете ламп — всего лишь на мгновение.
Человек, испивший из вод стального озера, трансформировался — в животное или в элементаль, или в чудовище. Но Олору пил только вино. И прозрачная, как роса, вода лесного озера, осталась непотревоженной, когда облик юноши начал меняться.
Вся охота разделяла сон своего герцога. Те, кто еще не спал, просто застыли в немом и слепом оцепенении. Поэтому никто не заметил маленькую желтую песчаную лисицу, вынырнувшую из-под полога шатра.
Лисица огляделась, высунув розовый язык, словно смеясь над спящими людьми, повернулась и неспешной трусцой скрылась за деревьями.
2
Ночь укрывала землю, каждый ее дюйм, ибо земля была плоской под выгнутым куполом неба и день и ночь сменяли друг друга в бесконечном споре, кому же властвовать над этим королевством. Не было леса, поля или реки, не объятых всепроникающей тьмой, посеребренной тихим светом луны. Не было горы, чело которой не венчали бы звезды. Но ниже, в мире, простиравшемся во все стороны, бесконечном и неизменном, никогда не бывало ни дня, ни ночи.
Нижний Мир, страна демонов, расцветал под лучами бесконечного сияния, исходившего из самого воздуха. Легенды гласили, что этот свет, всепроникающий, как свет солнца и мягкий, как свет луны, был прекраснее, чем драгоценности всех земных светил. И в этом свете, в самом центре бескрайней страны демонов, переливался всеми цветами и огнями волшебный город, сердце Нижнего Мира.
Город демонов, как и свет, тоже не менялся с течением времени.
Его драгоценные башни и высокие стены вечно оставались неизменным образчиком для всех архитекторов обоих миров. Но сейчас блеск Драхим Ванашты (ибо таково было имя этого города, Сияющий Собственным Светом, Что Ярче Солнца) туманила дымка, которую не мог развеять даже всепроникающий свет Нижнего Мира. Зыбкий темный покров одинокого, скорбного — и беззвучного — плача: печаль Азрарна.
На земле своим чередом шло земное время. Быть может, миновали уже годы и годы. А под землей время не шло, а ползло подобно самой медлительной черепахе, ибо для демонов оно иное, нежели для людей. Оно имело меру, но не уносило с собой ни памяти, ни молодости, ни сил. И это являлось гордостью и проклятие всех Ваздру, племени высших демонов, к которому принадлежал и сам Азрарн. Ничто, раз случившееся, не могло быть забыто. Ни мгновения величайшего наслаждения, ни часы величайшей боли. А старая поговорка гласит, что ноющую рану демона можно залечить лишь человечьей кровью.
И все же Азрарн не отомстил. Он даже не наказал виновных.
Об этом редко говорят, но мудрецы знают, что из всей вереницы его увлечений, разнообразных и схожих, как морские волны, по-настоящему единственной страстью всегда оставалась Данизэль, Душа Луны. С волосами, подобными лунному свету, с глазами, сравнимыми лишь с первыми сумерками, с белым прекрасным телом, в котором, словно цветок в теплице, росло их с Азрарном дитя. Быть может, Князь Демонов потому и отказался от мести, что его возлюбленная была чиста и нежна, как ребенок, мысль о крови и страданиях никак не увязывалась у Азрарна с ее светлым образом. Во всяком случае, первое время. И теперь, охваченный скорбью по Данизэль, он просто тосковал, и с ним тосковал его город.
В своем ребенке, в своей дочери, он тоже не искал утешения. Быть может потому, что это дитя было слишком близко к понятию месть — ведь именно ради насаждения лжи, мучений и боли позволил он ей появиться на свет. Ибо таков был удел Повелителя Демонов: нести людям страх и боль.
Он готовил этого ребенка к жестокой и страшной роли — но теперь словно забыл о существовании девочки. Он не желал ее видеть — быть может, потому, что не мог вынести взгляда синих, так похожих на материнские, больших внимательных глаз.
Поэтому, принеся ребенка в свою страну, он поселил ее как можно дальше от собственного дома. Там она и оставалась, почти забытая.
Озеро было таким огромным, что могло считаться внутренним морем — впрочем, все его так и называли. На человеческий счет оно лежало в трех днях пути от города демонов, но что такое три дня для бессмертного существа? Далеко было до озера или близко — зависело от настроения того, кто к нему приходил.
В прозрачном воздухе Нижнего Мира воды озера походили на жидкий хрусталь. Даже самые темные его глубины просматривались с поверхности прозрачной чистой воды. В ней двигались чьи-то тени, проплывали, словно призраки, плоские манты, резвились крылатые рыбы.
Рассмотреть все в мельчайших деталях мешала только бесконечная череда волн, ибо озеро знало приливы и отливы, словно подчинялось движению далекой земной луны. Или имело свою, никому неизвестную луну, с которой жило в вечном движении.
Приливы и отливы прятали и обнажали череду островов, большинство которых было так мало, что не уместило бы и птицу. На некоторых росли деревья, склоняясь над светлой водой, полоща ветви в ее струях. Иные являли собой вид грозных неприступных утесов, в сотни футов высотой, словно огромные сторожевые башни. Все эти острова, большие и малые, искрились красками и огнями, известными лишь Нижнему Миру, яркими, как краски первого дня творения. И озеро-море отражало эти краски и огни, умножая их красоту.
А посреди этого великолепия из воды поднимался остров, во всем подобный земным островам — не таинственный и не устрашающий, просто клочок суши посреди воды. Здесь не играли чудесные огни, напротив, серая сумеречная дымка словно навеки окутала неприветливые берега. Он казался туманным призраком, парящим над водой, видением, не существующим в реальности. Быть может, так оно и было.
Тому, кто хотел бы взглянуть на призрачный остров, пришлось бы войти в его белесый туман — а на это никто не отваживался. Поэтому обитатели призрачной страны — если таковые существовали — жили одиноко, отрезанные от внешнего мира.
Она жила внутри полого камня, одинокая дочь Азрарна.
То, что этот камень был прекрасен чистой, холодной красотой, присущей всем вещам Нижнего Мира, мало ее трогало. Она жила в башне из прозрачного кварца, башне с живыми галереями, покоями и переходами, образующими сложный лабиринт пещер. Всепроникающий свет тускло искрился на слюдяных гранях кристаллов. Туман, окружавший остров, просачивался и сюда, и потому каждая искра представала в волшебном ореоле дымки. Временами в каменный дом залетал ветер, тонко гудя в высоких полых колоннах.
Две самых больших пещеры служили ей комнатами. По велению Азрарна — кто бы еще мог здесь распоряжаться? — они были обставлены с королевской роскошью. Но Князь Демонов не изволил явиться взглянуть на то, что получилось. А зрелище заслуживало восхищения. Толстые ковры устилали каменный пол, шелковые и парчовые драпировки свешивались вдоль стен, лампы цветного стекла бросали вокруг мерцающие тени.
Витражные волшебные окна закрывали проемы в камне: стоило взглянуть на дам, рыцарей, демонов и богов, изображенных на витражах, как те оживали и разыгрывали целые спектакли.
За легким пологом, поддерживаемым двумя колоннами из красной яшмы, пряталась постель, достойная принцессы.
На шелковых простынях лежала, обратив к потолку стеклянные глаза, большая кукла. Белизну ее одежды и лица нарушала только волна черных, как сама тьма, густых волос. Водопад локонов обрамлял ее бескровное лицо, если бы кукла поднялась с постели и выпрямилась, концы прядей стелились бы по полу. Ее синие глаза никогда не закрывались.
Видела ли она синее небо Верхнего Мира сквозь эти прозрачные синие линзы или просто бездумно смотрела на потолок своей пещеры? Если бы ее спросили, она бы промолчала. Ибо она никогда не разговаривала — даже в то время, когда была еще девочкой и жила в Верхнем Мире со своей матерью.
И не потому, что была из низшей касты демонов. Эшвы, слуги Ваздру, говорят выражением глаз, прикосновением, учащенным дыханием. Но дара речи им не дано. Те смертные, что провели детство под их опекой (к примеру, прекрасная Сивеш, возлюбленная Азрарна), после говорили, что слышали голоса эшв. Но, похоже, им просто нравилась образность этого выражения. Дочь Азрарна тоже знавала нескольких эшв. Они принимали роды у ее матери. Они вскормили ее кровью демонов, они прислуживали ей с самого рождения. Они сопровождали ее и здесь, на этом пустынном острове, чтобы исполнять любое ее желание. Но томились бездельем. Ибо их хозяйка не нуждалась в услугах. Отлученные от повелителя, лишенные всего того, что любили, они слонялись по острову, и слезы их ясно говорили: Я тоскую . Бессмертные, они оказались ввергнуты в вечное умирание. И песни ветра в утесах становились все печальнее.
Иногда синие глаза девочки обращались к ним с почти скорбным выражением. Ей было жаль их. Она тяготилась рабами при себе, особенно такими, которые не могли ее покинуть. Но по-прежнему молчала.
Она вступила в Нижний Мир ребенком, но выглядела гораздо старше, чем любое человеческое дитя ее лет. Она не могла не чувствовать ауру царства Азрарна, и воздух Нижнего Мира поначалу вверг ее в подобие сна наяву. Годы пролетали над ее головой, словно легкие мотыльки, едва задевая девочку своими крыльями. Она потихоньку взрослела, не чувствуя этого, пока не пришел срок, и первые капли крови — демонской черной крови — не упали на мягкий ковер ее комнаты. И тогда она закричала, первый раз в жизни, обнаружив, что у нее все же есть голос. За семнадцать дней Верхнего Мира, что длился ее крик — ибо в Нижнем Мире прошло всего несколько секунд — она повзрослела на семнадцать лет.
Обеспокоенные эшвы примчались на ее крик, принялись хлопотать вокруг. Она принимала их заботу со странным безразличием. Когда дни крови прошли, эшвам вновь стало нечем заняться подле нее и они вновь скорбными тенями бродили по острову. А она лежала, уставив в потолок широко раскрытые глаза. Запертая дверь.
Эшвы не могли отпереть ее. Они могли лишь жаловаться на свою судьбу — невольные тюремщики собственной госпожи. Их беззвучный плач туманом оседал на траве и камнях, окружая остров плотной пеленой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Накормив собак, герцог омыл руки и подсел к кострам, на которых уже жарилось мясо. Олору с облегчением устроился рядом с ним.
— Ну, теперь спой мне ту песню, — потребовал Лак-Хезур.
— Она еще не закончена, — ответил Олору, поднимаясь на ноги и поспешно отходя на несколько шагов.
Чародей тронул пальцем в замшевой перчатке одно из своих колец. Из него вырвался голубоватый луч — тот самый, что пленил и удушил оленуху.
Олору знал, что кольцо это действует не только на животных.
— Я даю тебе, любовь моя, ровно три удара сердца на то, чтобы закончить твою хвалебную песнь. А поскольку твое сердце бьется сейчас так, будто вот-вот выскочит, я думаю, время пришло.
Олору опустил взгляд и запел своим высоким, нежным и чистым голосом:
— Наш герцог охотился как-то на днях.
Набрел на простушку в пшеничных полях,
Не дарами прельстил, а злобою взял.
Их обоих закрыла волшебная тьма,
Их не видел никто, но была там одна,
Вещь, понятная всем, кто за тем наблюдал:
Господину едино: что женщин любить,
Что под куст у дороги отлить.
Мгновение назад над озером разносились смех и веселые выкрики.
Тишина, наступившая после того, как Олору пропел свою песню, могла сравниться только с тишиною склепа. Окаменев и раскрыв рты, не донеся до губ расплескавшихся кубков, уставились приближенные герцога на мальчишку, которого до сих пор считали трусом. Не изменились в лице лишь телохранители Лак-Хезура, — а о них поговаривали, что они не совсем люди, — но бледные пальцы их рук сомкнулись на рукоятях длинных кинжалов.
Окончив песню, Олору взглянул на своего господина с легкой полуулыбкой, а Лак-Хезур посмотрел на него с точно таким же выражением лица. Неспешно поднявшись со своего места у костра, герцог сжал пальцы правой руки и в них появился меч. Выставив клинок перед собой, герцог приближался к Олору до тех пор, пока острие не коснулось груди юноши.
— Теперь я тебя убью, — спокойно проговорил Лак-Хезур. — Это будет медленная и мучительная смерть. Но ты, разумеется, имеешь право попытаться помешать мне убить тебя так, как мне хочется. Поэтому начинай, пока я не передумал.
Он произнес длинное непонятное слово, и в руки Олору упал второй меч. Но юноша, бледный, как молочная пена, сжался и тотчас уронил предложенное оружие.
— Подними его, — сказал Лак-Хезур. — Подними меч, дитя мое, и мы немного позабавимся. После этого я буду кромсать тебя на кусочки и скармливать моим собакам, дюйм за дюймом.
— Мой п-повелитель, — выговорил Олору трясущимися губами, — это была просто шутка, и я…
— И ты умрешь за эту шутку. Поскольку она не показалась мне веселой, ты теперь должен развеселить меня чем-нибудь другим, мой Олору.
— О милосердный господин…
— Подними меч, любовь моя. Подними его.
— Я прошу тебя…
— Подними меч. Я не хочу, чтобы обо мне болтали, будто я убиваю своих друзей безоружными.
— Тогда я оставлю его на земле…
— Тогда я убью тебя без него.
Олору закрыл лицо руками. Слезы текли у него по щекам, золотые в свете желтых факелов.
— Прости, о, прости меня! — выкрикнул он.
Лак-Хезур усмехнулся и силой заставил юношу опустить руки. Затем снова указал на меч, лежащий в траве.
— Посмотри сюда, подними оружие и умри как мужчина.
Одну долгую минуту смотрел несчастный юноша на блестящий клинок, а затем закатил глаза и упал без чувств прямо под ноги Лак-Хезуру.
Все же Олору удалось рассмешить своего герцога. Вместе с колдуном захохотали, радуясь забавному разрешению неловкой ситуации, ловчие и придворные, но Лак оборвал их смех одним коротким взглядом. Они замолчали, словно в горло каждого вонзился тот самый меч, рукоять которого все еще сжимала ладонь герцога. Но минуту спустя клинок исчез, вместе с ним исчез и второй, лежавший на траве, и только вслед за этим телохранители герцога убрали оружие. Лак-Хезур поднял Олору на руки и, все еще смеясь, унес его в свой шатер, прочь от чужих взглядов.
Олору, слагатель песен и злых шуток, очнулся на шелковой постели герцога. Он лежал, уткнувшись лицом в парчовые подушки, чувствуя на себе вес тяжелого тела колдуна, ощущая щекой его горячее дыхание.
— Один лишь ты, мое сокровище, отваживаешься так дерзко шутить со мной, — прошептал Лак-Хезур, склоняя голову на подушку, так что его темные глаза смотрели прямо в расплавленный янтарь глаз Олору. — Но я прощаю тебя. Потому что в тебе говорила ревность.
— О мое сердце, ты станешь так одинок, если разрушишь эту крепость, — ответил Олору. На это Лак-Хезур лишь усмехнулся. Ибо это была правда.
— Расскажи мне о демонах, — велел Лак-Хезур, извиваясь и раскачиваясь, словно гигантский удав, в третьем своем танце за этот вечер. — Расскажи мне об Азрарне, Хозяине Ночи.
И Олору тихо заговорил, хотя иногда его голос срывался, а слова застревали в горле:
— Говорят, жила на свете одна колдунья, дочь короля, по имени Сивеш любившая прекрасного юношу. Его звали Сайми, а, может, Сайви. Но он не любил ее. Зато в колдунью влюбился Азрарн, Повелитель Демонов. И вот она выстроила волшебный шатер с куполом, расшитым мерцающими звездами. В этом шатре двигались облака и дули ветры — послушные ее магии… Азрарн принял купол шатра за небо и думал, что в мире царит ночь, и пропустил восход солнца, а ведь солнце, говорят, убивает демонов…
— Говори, мой Сайми, мой Сайви.
— И тогда, — задыхаясь, продолжал Олору, — пойманный ведьмой в волшебном шатре, Азрарн был вынужден исполнить ее желание: власть, богатство и красота превыше любой земной красоты…
Спина Олору изогнулась, последние слова застряли в горле, из глаз брызнули слезы. Но когда его повелитель успокоился и они оба просто лежали на подушках, юноша продолжил:
— И все же, если она была такой великой колдуньей, почему не добыла себе все это сама? Она получила свою красоту обманом и предательством, а ни обман, ни предательство не украшают никого. И как могли одурачить Князя Демонов призрачные звезды и магический ветер — ведь он сам великий маг? Быть может, он и в самом деле сделался безумен и захотел подвергнуться опасности, быть обманутым? Безумию, Лак-Хезур, все равно, кто ты, великий Азрарн или последний нищий. Оно владело им, потому что он стал безумен от любви, а что такое любовь, если не безумие? Девушка с волосами, как лунный свет и мерцающими, как звезды, глазами. Любовь, время и смерть — вот что рано или поздно одерживает верх даже над самыми могущественными Повелителями обоих миров. А над ними царит безумие, танцуя под щелканье ослиных челюстей.
Но Лак-Хезур не слышал его слов. Он спал. Спал так крепко, словно выпил целую реку эля. И потому не почувствовал и не заметил, как Олору осторожно высвободился из его объятий. Равно как и не заметил, что выпало на пол и блеснуло там в умирающем свете ламп — всего лишь на мгновение.
Человек, испивший из вод стального озера, трансформировался — в животное или в элементаль, или в чудовище. Но Олору пил только вино. И прозрачная, как роса, вода лесного озера, осталась непотревоженной, когда облик юноши начал меняться.
Вся охота разделяла сон своего герцога. Те, кто еще не спал, просто застыли в немом и слепом оцепенении. Поэтому никто не заметил маленькую желтую песчаную лисицу, вынырнувшую из-под полога шатра.
Лисица огляделась, высунув розовый язык, словно смеясь над спящими людьми, повернулась и неспешной трусцой скрылась за деревьями.
2
Ночь укрывала землю, каждый ее дюйм, ибо земля была плоской под выгнутым куполом неба и день и ночь сменяли друг друга в бесконечном споре, кому же властвовать над этим королевством. Не было леса, поля или реки, не объятых всепроникающей тьмой, посеребренной тихим светом луны. Не было горы, чело которой не венчали бы звезды. Но ниже, в мире, простиравшемся во все стороны, бесконечном и неизменном, никогда не бывало ни дня, ни ночи.
Нижний Мир, страна демонов, расцветал под лучами бесконечного сияния, исходившего из самого воздуха. Легенды гласили, что этот свет, всепроникающий, как свет солнца и мягкий, как свет луны, был прекраснее, чем драгоценности всех земных светил. И в этом свете, в самом центре бескрайней страны демонов, переливался всеми цветами и огнями волшебный город, сердце Нижнего Мира.
Город демонов, как и свет, тоже не менялся с течением времени.
Его драгоценные башни и высокие стены вечно оставались неизменным образчиком для всех архитекторов обоих миров. Но сейчас блеск Драхим Ванашты (ибо таково было имя этого города, Сияющий Собственным Светом, Что Ярче Солнца) туманила дымка, которую не мог развеять даже всепроникающий свет Нижнего Мира. Зыбкий темный покров одинокого, скорбного — и беззвучного — плача: печаль Азрарна.
На земле своим чередом шло земное время. Быть может, миновали уже годы и годы. А под землей время не шло, а ползло подобно самой медлительной черепахе, ибо для демонов оно иное, нежели для людей. Оно имело меру, но не уносило с собой ни памяти, ни молодости, ни сил. И это являлось гордостью и проклятие всех Ваздру, племени высших демонов, к которому принадлежал и сам Азрарн. Ничто, раз случившееся, не могло быть забыто. Ни мгновения величайшего наслаждения, ни часы величайшей боли. А старая поговорка гласит, что ноющую рану демона можно залечить лишь человечьей кровью.
И все же Азрарн не отомстил. Он даже не наказал виновных.
Об этом редко говорят, но мудрецы знают, что из всей вереницы его увлечений, разнообразных и схожих, как морские волны, по-настоящему единственной страстью всегда оставалась Данизэль, Душа Луны. С волосами, подобными лунному свету, с глазами, сравнимыми лишь с первыми сумерками, с белым прекрасным телом, в котором, словно цветок в теплице, росло их с Азрарном дитя. Быть может, Князь Демонов потому и отказался от мести, что его возлюбленная была чиста и нежна, как ребенок, мысль о крови и страданиях никак не увязывалась у Азрарна с ее светлым образом. Во всяком случае, первое время. И теперь, охваченный скорбью по Данизэль, он просто тосковал, и с ним тосковал его город.
В своем ребенке, в своей дочери, он тоже не искал утешения. Быть может потому, что это дитя было слишком близко к понятию месть — ведь именно ради насаждения лжи, мучений и боли позволил он ей появиться на свет. Ибо таков был удел Повелителя Демонов: нести людям страх и боль.
Он готовил этого ребенка к жестокой и страшной роли — но теперь словно забыл о существовании девочки. Он не желал ее видеть — быть может, потому, что не мог вынести взгляда синих, так похожих на материнские, больших внимательных глаз.
Поэтому, принеся ребенка в свою страну, он поселил ее как можно дальше от собственного дома. Там она и оставалась, почти забытая.
Озеро было таким огромным, что могло считаться внутренним морем — впрочем, все его так и называли. На человеческий счет оно лежало в трех днях пути от города демонов, но что такое три дня для бессмертного существа? Далеко было до озера или близко — зависело от настроения того, кто к нему приходил.
В прозрачном воздухе Нижнего Мира воды озера походили на жидкий хрусталь. Даже самые темные его глубины просматривались с поверхности прозрачной чистой воды. В ней двигались чьи-то тени, проплывали, словно призраки, плоские манты, резвились крылатые рыбы.
Рассмотреть все в мельчайших деталях мешала только бесконечная череда волн, ибо озеро знало приливы и отливы, словно подчинялось движению далекой земной луны. Или имело свою, никому неизвестную луну, с которой жило в вечном движении.
Приливы и отливы прятали и обнажали череду островов, большинство которых было так мало, что не уместило бы и птицу. На некоторых росли деревья, склоняясь над светлой водой, полоща ветви в ее струях. Иные являли собой вид грозных неприступных утесов, в сотни футов высотой, словно огромные сторожевые башни. Все эти острова, большие и малые, искрились красками и огнями, известными лишь Нижнему Миру, яркими, как краски первого дня творения. И озеро-море отражало эти краски и огни, умножая их красоту.
А посреди этого великолепия из воды поднимался остров, во всем подобный земным островам — не таинственный и не устрашающий, просто клочок суши посреди воды. Здесь не играли чудесные огни, напротив, серая сумеречная дымка словно навеки окутала неприветливые берега. Он казался туманным призраком, парящим над водой, видением, не существующим в реальности. Быть может, так оно и было.
Тому, кто хотел бы взглянуть на призрачный остров, пришлось бы войти в его белесый туман — а на это никто не отваживался. Поэтому обитатели призрачной страны — если таковые существовали — жили одиноко, отрезанные от внешнего мира.
Она жила внутри полого камня, одинокая дочь Азрарна.
То, что этот камень был прекрасен чистой, холодной красотой, присущей всем вещам Нижнего Мира, мало ее трогало. Она жила в башне из прозрачного кварца, башне с живыми галереями, покоями и переходами, образующими сложный лабиринт пещер. Всепроникающий свет тускло искрился на слюдяных гранях кристаллов. Туман, окружавший остров, просачивался и сюда, и потому каждая искра представала в волшебном ореоле дымки. Временами в каменный дом залетал ветер, тонко гудя в высоких полых колоннах.
Две самых больших пещеры служили ей комнатами. По велению Азрарна — кто бы еще мог здесь распоряжаться? — они были обставлены с королевской роскошью. Но Князь Демонов не изволил явиться взглянуть на то, что получилось. А зрелище заслуживало восхищения. Толстые ковры устилали каменный пол, шелковые и парчовые драпировки свешивались вдоль стен, лампы цветного стекла бросали вокруг мерцающие тени.
Витражные волшебные окна закрывали проемы в камне: стоило взглянуть на дам, рыцарей, демонов и богов, изображенных на витражах, как те оживали и разыгрывали целые спектакли.
За легким пологом, поддерживаемым двумя колоннами из красной яшмы, пряталась постель, достойная принцессы.
На шелковых простынях лежала, обратив к потолку стеклянные глаза, большая кукла. Белизну ее одежды и лица нарушала только волна черных, как сама тьма, густых волос. Водопад локонов обрамлял ее бескровное лицо, если бы кукла поднялась с постели и выпрямилась, концы прядей стелились бы по полу. Ее синие глаза никогда не закрывались.
Видела ли она синее небо Верхнего Мира сквозь эти прозрачные синие линзы или просто бездумно смотрела на потолок своей пещеры? Если бы ее спросили, она бы промолчала. Ибо она никогда не разговаривала — даже в то время, когда была еще девочкой и жила в Верхнем Мире со своей матерью.
И не потому, что была из низшей касты демонов. Эшвы, слуги Ваздру, говорят выражением глаз, прикосновением, учащенным дыханием. Но дара речи им не дано. Те смертные, что провели детство под их опекой (к примеру, прекрасная Сивеш, возлюбленная Азрарна), после говорили, что слышали голоса эшв. Но, похоже, им просто нравилась образность этого выражения. Дочь Азрарна тоже знавала нескольких эшв. Они принимали роды у ее матери. Они вскормили ее кровью демонов, они прислуживали ей с самого рождения. Они сопровождали ее и здесь, на этом пустынном острове, чтобы исполнять любое ее желание. Но томились бездельем. Ибо их хозяйка не нуждалась в услугах. Отлученные от повелителя, лишенные всего того, что любили, они слонялись по острову, и слезы их ясно говорили: Я тоскую . Бессмертные, они оказались ввергнуты в вечное умирание. И песни ветра в утесах становились все печальнее.
Иногда синие глаза девочки обращались к ним с почти скорбным выражением. Ей было жаль их. Она тяготилась рабами при себе, особенно такими, которые не могли ее покинуть. Но по-прежнему молчала.
Она вступила в Нижний Мир ребенком, но выглядела гораздо старше, чем любое человеческое дитя ее лет. Она не могла не чувствовать ауру царства Азрарна, и воздух Нижнего Мира поначалу вверг ее в подобие сна наяву. Годы пролетали над ее головой, словно легкие мотыльки, едва задевая девочку своими крыльями. Она потихоньку взрослела, не чувствуя этого, пока не пришел срок, и первые капли крови — демонской черной крови — не упали на мягкий ковер ее комнаты. И тогда она закричала, первый раз в жизни, обнаружив, что у нее все же есть голос. За семнадцать дней Верхнего Мира, что длился ее крик — ибо в Нижнем Мире прошло всего несколько секунд — она повзрослела на семнадцать лет.
Обеспокоенные эшвы примчались на ее крик, принялись хлопотать вокруг. Она принимала их заботу со странным безразличием. Когда дни крови прошли, эшвам вновь стало нечем заняться подле нее и они вновь скорбными тенями бродили по острову. А она лежала, уставив в потолок широко раскрытые глаза. Запертая дверь.
Эшвы не могли отпереть ее. Они могли лишь жаловаться на свою судьбу — невольные тюремщики собственной госпожи. Их беззвучный плач туманом оседал на траве и камнях, окружая остров плотной пеленой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16