Когда рухнула тьма, я взвыл о своих преступленьях; тем временем Селезенка с командой, упившись манговым элем, гордились собой за военными масками, крытыми блещущей содой, и распевали о мясных лавках в раю. Банда пьяных датчан вполглаза смотрела на то, как Ля Рош ебется с безрукой безногой змеиной девчонкой на разделочном блоке, все прочие недоебки сгрудились между сомных берлог и борделем, забыв, какой час на дворе. Тамтамы мохилиан прекратили буянить впрервые за целых семь дней. Использовав передышку, я поразмыслил о буре грядущей, о Кидовом виде на соединенье с тектоникой эволюции, переведенной на язык иероглифов апокалипсиса, выбитых на всех гранях, храмах и лексиконах чумного культа, чьим флагом была Сестра Месть. Я понял, что мы были чучела-люди, фигуры, униженные до говнопахнувших тряпок, одевших выпавший ректум повешанного человечества; Барон Симмтерр однозначно был прокуратором планеты-раскольника, коя пошла войной на еще один миллион столетий против головоногов и ракообразных, паукообразных и насекомых.
Шквал детонировал с грохотом тысячи пушек. Молнии взрылись с востока на запад, как вены на мертвом лице, затем врылись в землю; одна взорвала оловянную шлюху ноги, выбив жареные кишки из пизды, другая вонзилась электромастифом в кипящий эль мясников, еще одна просто влетела в потевший зад Ля Роша, плоть его стала золой, и змеиная девочка скорчилась под курящимися костями. Обширые тракты джунглей рыгнули рубиновым пламенем, вампиризовав атмосферу в полный истерики ай-ай-ай и воющих обезьян, чья какофония тут же была дополнена криками вуду Тона Вьянада Семмтерра. С валов я увидел, что джунгли кишели убийцами и каннибалами, их темные головы опыляли злобные просеки, самая почва тем времнем разошлась и извергла своих грязных мертвых, чьи сгнившие формы заняли место среди наседавших осадных волн. Грохот вырвал морских волков из их ступора. Караччоли залез на крышу борделя и громко вопил литании из собственной библии, а мясники разбирались с пришельцами в пухнущих воротах.
В стробоскопическом розовом зареве шторма я разглядел фреску ада, ожившую средь полыхавших развалин свободы, злых людоедов, занятых трепанацией моряков, чьи мозги выпивались тростниковыми трубками, пыточные отряды Симмтерра, вооруженные свежевальными лезвиями и соревнующиеся с мясниками в искусстве; тем временем зомби, жители слепов, грузили обрубки на похоронные дроги, черепопарни вздымали рикши из каменной соли, полные калом лепры и яйцами, дитятки квартеронов наматывались на пистолеты, стрелявшие в вулканический вой, пироморфы рыкавшей серы гнездились на каждом дюйме утраченной кожи, пока мы не встали, пригвождены к самим печам Ада без всякой ремиссии и апелляции.
Потом пробил бронзовый колокол. Караччоли вместе с Безасом, кормя своих ненасытных преследователей нежными членами евнухов, пробили дорогу к воротам на бухту с тринадцатью охуевшими, и ныне махали руками, маня меня за компанию; мы, убегая, узрели последний оплот мясников, крохотулечку Джонни Деккера, порванного на конечности, Кровавого Билла, срубавшего бошки двоим каннибалам, кои глодали его беззащитные внутренности, Короля Селезенку, душившего некую кубинскую блядь своим поясом из черепов обезьян, снявшего с нее скальп и тесаком развалившего грудь мохилиана, глодавшего член Джонни Деккера многоразрядными зубьями. Билл упал с вырванным сердцем, и я в самый последний раз узрел Короля Селезенку сующим один кулак в вопиющий затылок мужчины, а прочим крушащим молотом лицо его в лоскуты.
Виктория колыхалась на злобных волнах, якорь ее безнадежно молил о свободе, и, когда мы срубили тоскливую цепь, судно тут же свалило в кровавую бухту. Безас привязал себя кожаными ремнями к штурвалу, нацелив свою астролябию на самое сердце шторма, а Караччоли велел лояльному стражнику из борделя прибить его к средней мачте гвоздями, чтоб он мог спокойно провозгласить реквием Вильяма Кида поверх охуенного ропота грома. Выебаныое ветром судненышко вырвалось в море, его догоняли Симмтерровы зомби верхом на тигровых акулах, что были обузданы выпавшими кишками самих алчных трупов, пока небеса вопияли гноеньем неизлечимого звездного суперабсцессса. Погоня все длилась, покуда наш лет не тормозулся от гравитации страшно тошнотного водоворота, Виктория вышла на берег немерянными кругами, а статика кобальта голографировала паруса. Безас был пробит прямо в смерть, все прочие руки забрал известково-чернильный океан; лишь Караччоли торчал на распятьи, выпавши в кататонию, образ Кидова моребога горел на обеих вывернутых сетчатках. Наш аргопуть вписался в метаморфозные шпили ночной церкви моря, в заледенелых катакомбах которой царили наши нынешние и грядущие формы, на чьем расколотом алтаре все грехи Фантазма-Миссона отныне вовек должны были быть прощены.
И вот я подъемлю голову, чтоб возопить в небеса, и фрактальная молния входит в мой рот и зияющий зев, пригвождая меня к доскам судна, к казненным на электрическом стуле водам внизу. Ее голая мощь забирает меня, превращая говнище в золото космоса, и с ребяческой жадностью я сосу островерхий скос молнии, тут же возжегши жидкую муку каждой кости, отметая прочь плоть, и озаряя тем белый череп забвения, жестко впечатанный с секунды рождения в каждую фаску каждой корпускулы моего естества.
----
ЭФЕМЕРЫ
фрагменты и образы
ВО ПЛОТИ И ВОВНЕ
Наркомания - острая форма тоски по дому. Она предлагает краешком глаза увидеть два стремени на обнаженном мгновении, дает шанс прокатиться по петле времени против часовой стрелки. Она может вспыхнуть от мысли, от жеста, от цвета, от геометрической конфигурации; натиск ее обладает мощью опасной бритвы, срезающей кончики еще сырых нервов, и наш приговор - повторять историю; это наше единственное обезболивающее. Моей наркоманией была молния. Молния была моим парнем. Но прежде всего, это был мой символ для Билли.
Билли был Легионом, не мальчиком, а зверинцем. Его таз отбрасывал сопящие тени и формы, отсасывал дух из девчоночьих легких. Он всегда казался неприкасаемым, будто всегда был готов сорвать с ангелочка его золотые оборки, будто некая бабочка третьего глаза из разреза на шкуре звука, окропленная отвековавшей киноварью, как пересвеченное фото. Он представлял, что каждая молекула его тела - пылающая звезда, что миллион световых лет отделяет одну от другой его субатомные частицы; Билли видел изогнутый обод ультрапространства в горле пивной бутылки, видел Адское Пламя сквозь прорезь хлыста и сквозь нежную паузу между женскими потрохами и раскатом отмщения. Он знал, как забивать зверей - и многие другие мертвые языки, и глаза его были прибежищем для последнего поцелуя душ в тени висельника. Его кормила магия оружия, и магия оружия привела к нему Кошечку.
В один из тех дней, сладких, как погруженье языка во внутренность конфетки, покуда включенная лампочка, качаясь, роняла бурую слезу летучей грязи, Билли проснулся в реальности крестов. Потребовался лишь один нырок его дрянного языка; просто, как переделать Мед в Медленный Огонь. В его ушах заскрежетали, засвистели злобные помехи, как будто в перегонном кубе, полном сочных мандаринов, спаривались стрекозы, как будто узник древа мрака вспарывал чью-то печень. Он покосился на девушку вниз; они в первый раз целовались вне тени, и вот вам, пожалуйста, татуировка, в аккурат меж ее мексиканскими титьками: гексаграмма из дохлых ворон, окружившая череп двурого кролика - Метка Стукачки! Он распахнул ее, как окошко в Ад, и увидел там, ни больше ни меньше, метровое зеркало матрицы для карьеры зла.
Сообщая о своем сообщничестве вороному солнцу, Билли плотно жался к темной кромке дороги. Музыка в его радио ревела и выла, как человекоубийство: прокламации в черном, крестовая пила, стуки старых сухих костей в подворотне. Шел 1954 год.
Билли считал, что людям не стоит рождаться; он бросал свои жертвы в кювете со звездно-полосатыми почтовыми марками промеж глаз, вырезав перед тем на их скулах: "адресат выбыл". Его единственная верная подружка Кэрил хранила в своей пизде кости неправильной формы. Она полагала, что то был поступок подлинного поэта, и верила, будто вновь встала вровень со звездами. Она называла себя Огнекожей и здоровалась за руку с молнией. Кожа Билли была вся сплошь с сигаретных ожогах.
Пересекая какой-то штат, они подобрали хипушку, путешествовавшую автостопом - хотя Билли всегда утверждал, что все было наоборот. Ее звали Гонерил, и она казалась сделанной из неона, серебряным джазом стервятников; по-настоящему видимой она становилась лишь ночью, а становясь, озаряла собой весь унылейший Средний Запад. Кэрил и Гонерил вскоре стали как сестры. Они взяли в обычай хранить в бутылках месячные друг дружки, как символ верности, а в придачу как некий сорт психической кислоты, чтоб плескать ей в больные мужские лица.
Спустя какое-то время Билли и девчонками решили создать свою банду, под названием Подростки Волчьего Подлеска. Это была, так сказать, почти неактивная банда, банда - бомба замедленного действия, банда - ленивая концепция. Она была им нужна только в качестве врат в другое измерение: страну живых мертвецов, адскую кладовую, забитую доверху свежей кожей, костями и мясом - чтоб заменять ими то, что сжигала молния.
Вот что однажды случилось: на заднем сиденье кадиллака, стоявшего на обочине, извиваясь, рожала женщина. Муж выбежал на дорогу, умоляя их остановиться и маша кровавыми руками. Кэрил улыбнулась, подошла к нему, приставила дуло своего холодного черного кольта к его подбородку и снесла ему голову; Гонерил взяла новорожденного. Билли пристально разглядывал мать, лежащую в забытьи. Она была просто каким-то грязным преступником; смерть для нее была б роскошью. Он пнул дверь, захлопнув замок, и оставил ее медленно поджариваться в салоне, будто в духовке.
Когда подъехала патрульная машина, Подростков Волчьего Подлеска и след простыл. Стоял труп кадиллака, двигатель все еще чадил белым бьюиком. Водитель снял шлем и открыл багажник. Там было полно копошащихся опарышей, вылетела целая туча мух. Покопавшись, они нашли мешанину костей, порубленных навахой и обтекавших протухшим мясом, прокладку для шины, набитую ежами из колючей проволоки и крысиными головами, банки с менструальной кровью, несколько белобрысых скальпов и мотоциклетных цепей, бритвы, ножи, плюшевого медведя, пачку сигарет и коробку иголок с серебряной ниткой. Второй коп потянулся за жирной ленивой мухой, жужжавшей над головой напарника; его кулак прошел через невидимую зону смерти, которой владел Билли-С-Волчьего-Подлеска. Щелк! - клацнули подросточьи волкочелюсти. От руки остался только жалкий обрубок.
Я встретилась с ними на кладбище. Я частенько сидела там, особенно в бурные ночи, и читала вслух Библию. Они поведали мне, что один из них собирается прокатиться на молнии, прямо сейчас, и что если я помогу, то стану, как и они, Подростком Волчьего Подлеска, каннибальной тюремной пташкой с вопящей пулей из меха.
Я отложила книгу.
Гонерил разделась под хлеставшим дождем и растянулась на мраморном камне. Она дерганула себя за кирпичные кудри, и я поняла, что на ней был парик. Голова и пизда ее были смазаны салом - чтобы не загорелись; нам пришлось придавить ее плечи и голову, чтоб она ненароком не раскроила череп о каменное надгробие. Грохот стал вдвое громче; над восточным горизонтом мрачно засверкали паучьи розовые сполохи, повисла страшная белесая тьма. Кэрил, жуясь, общалась с грязью в канаве, сунув намазанный салом кулак в подружкино влагалище, вкопав ее в небо. Пропустив свою мощь сквозь конвульсивное тело, ударила молния. Я ощутила космический взрыв в своих скрюченных пальцах, увидела, как он вспорол ее сине-белые руки, зажег иероглифы поперек грудной клетки, как соски засияли электрической силой, ноги дернулись вширь, открыв ее полностью, плющ загорелся, долбанный камень хрустнул, едва не сломавшись, как груди ее загудели, будто динамо-машины, как искры вскипевшей ссаки ударили во тьму кладбища. Билли залез на нее, уперевшись ботинками в плечи Кэрил - ее глаза сверкали, как звезды - ввинтил пальцы в рот, вытащил их, все в слюне, и заиграл на сосках Гонерил. Раздался короткий треск, его предплечья задергались, завоняло ожоговым шрамом; острия синеватого света пронзили концы его пальцев, обвили спиралью руки, добрались до плеч; Билли как будто бальзамировали заживо радиоактивным кобальтом; кости просвечивали в оргазме.
Чувствуя, что меня выворачивает, я помогла содрать Гонерил с надгробия; она выдыхала дым, оставляя на камне лоскутья обугленной кожи. Кэрил вопила о яблоках и язвах, о душах, выблеванных на собачьи кости, о горящих связках. Мы были полностью поглощены, как будто ночь набила зоб так, что он лопнул, как будто мы застряли в пищеводе некой змеевидной мумии; слова в моем мозгу были похожи на крюки, на скорпионов, корчащихся под мембраной, прорываясь к свету. Мы засосали каждое мгновенье.
Все следующие дни и ночи мы прожили в склепах. Билли сказал, что время после бури лучше проспать с пустыми черепами, приемниками самых мрачных милостей росы. Так они медлили, будто зависнув между жизнью и смертью. Их онемение казалось несвятым. И я решила, что они и есть настоящие прометеевы прокаженные, посвященные в красоту, слишком чистую для сего потухшего мира. Красоту, заключенную в клетку надгробного камня.
Билли сравнивал мои желтые волосы с леопардовой шкурой и молнией. Он утверждал, будто я - несомненная предвестница пришествия Кошечки, охранница ванильного свода, блондинка, столь полная белобрысой магии, что та сочилась сквозь промежность моих джинсов. Он намекал, что на мой разум пали ангелы. Что я, возможно, прятала в себе глаза собак, что набивала ими барабаны длинных черных револьверов, держала орхидеи бетонными когтями. Мне только что исполнилось четырнадцать. Когда пришло время двигаться дальше, я с радостью пошла с ними, но мне запрещалось дотрагиваться до Билли. Это жгло мою душу.
Однажды Билли заставил меня держать плечи Кэрил. Номер мотеля был завален куриными головами и жжеными покрышками. Гонерил сунула голову меж раздвинутых бедер Кэрил, и, таща языком благовонные кости, вываливала их на ее живот. Груда мокрых костей напоминала погребальный костер. Билли положил сверху дохлую крысу, облил постройку жидкостью для зажигалки и поднес огонь. Пока было возможно, мы вдыхали сладкий дым; потом жар стал невыносим, и Кэрил, дергаясь, смахнула угли на пол. Билли прошелся языком по перекрестным шрамам. Если бы крысы говорили - прошептал он нам - они б сказали, что у крыс нет Рая.
Немного к югу, у заставы виселиц, мы обнаружили пикник, где почва была пыльно-красной и нераскаянной. Билли знал, что человек должен страдать, чтоб заслужить тихую гавань выгребной канавы; избегни он мучений, и почва выплюнет обратно его невызревший скелет, как дынный потрох. Здесь он нашел какой-то городок, набитый климактическими фанатичками, чьи предрассудки были так сильны, что они даже не видели его. Билли понравился пейзаж; здесь у подножия холмов бродили твари, чья тень была похожа на навоз, который валится из ануса. Билли поклялся заклеймить порочный юг живым изображеньем сукровицы, изобретенным им самим, подобьем паутины, из которой бы свисали шкуры правоверных, колышимые бризом, покуда он, распутный, ныряет во плоти и вне ее, из бытия в эфир и вновь обратно.
Мы были кожекрадами, молнеебами, наш кошачий круиз заканчивался во рву. Когда Билли сел на тот стул, весь опутанный проволокой и обоссавшийся, они врубили рубильник, и я поняла, что сейчас он поедет на молнии в самый последний раз, незаземленный и неземной, хохоча всю дорогу до Ада, но все же меня несказанно терзало знать, что я его больше никогда не увижу. Мое сердце болело, как открытая рана; я искала глазами Кэрил. Она почернела, почернела как камера, где держали Билли, почернела как задутая свеча.
Я проскочила, как мусор сквозь сгнившие пальцы лета. Весь мир был отвратным, ослепительным местом. Я различала в нем кошмарную симметричность, по нему шла зеркальная рябь, за которой виднелась ужасная мертвая шахта, в ней витали дымящая шкура Билли и призраки электричества. Моя душа была еще безутешней.
Осень принесла с собой штормы, пенящие обломки змей, крошащих золото в пелагических лабиринтах, ставших моими сестрами до позывов на рвоту. Глубже, чем древний океан, я видела свою могилу глазами цвета адамантового шлака, глазами цвета осыпи церковных гальюнов. Дева сжирает куклу девы в грязи. Отмена амнистий.
Козлоглазые зениты прободили бессердечный, сифилисный рай, треща, как мускул, отдираемый от таза сумасшедшего; кабаллистическая паутина мести ленточных червей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22