Командировка
Господин Чаадаев едет 21 октября 1820 году в Троппау к
императору Александру I, везет подробности мелкого бунта в
гвардии - "Семеновской истории". Цель поездки состоит, верно, в
том, чтобы уверить императора, что все дело выеденного яйца не
стоит и никакие карбонарии и международные революцьонеры в его
подшефный полк не затесались.
История же такова. В лично любимый Александром Семеновский полк
был назначен командиром некий Шварц, который в своей страсти к
строевым упражнениям дошел до беспредела - даже обязал лиц, не
имеющих собственных усов, использовать накладные, отчего лица
покрывались болячками. А назначили Шварца потому, что к апрелю
1820 года Семеновский полк превратился во что-то странное:
офицеры перестали пьянствовать, после обеда играли не в карты, а
в шахматы и за кофием читали вслух иностранные газеты, следя за
европейской жизнью.
Мало того, говорят, что офицеры полка занимались
самообразованием и даже обучали грамоте солдат, при этом ни на
учениях, ни в казармах не было слышно ни брани, ни грубых слов.
Шварц же, поставленный в полк для пресечения столь диких нравов,
довел коллектив до того, что среди солдат возникло возмущение,
приехавшие разбираться генералы все только запутали, солдаты
продолжали гнуть свое, тогда Васильчиков отправил в
Петропавловку Государеву роту, на что солдаты побили на квартире
у Шварца стекла, а Шварц удрал и спрятался в навозной куче, в
сумерках же пробрался к знакомому офицеру из Измайловского полка
и тем спасся.
Дело получило резонанс, взволновало прочие полки, и семеновцев
отделили от остальной гвардии, разослав по финским блок-постам.
19 октября с донесением об этом к царю был направлен
фельдъегерь, а следом за ним - с подробностями - и адъютант
Васильчикова Чаадаев. Надо думать, все же предполагалось, что
дело удастся как-то смягчить.
Современники усмотрели в принятии на себя этой миссии желание
Tschaad'a выдвинуться на несчастьях товарищей и бывших
однополчан, но, кажется, Tschaad о конкретном деле не думал
вовсе.
Со-ложник (по "Соединенным друзьям") и пристальный
недоброжелатель Чаадаева Вигель разъяснял эту ситуацию не без
изящества: "Он был уверен, что, узнав его короче, Александр,
плененный его наружностью, пораженный его гением, приобщит его к
своей особе и на первый случай сделает его флигель-адъютантом".
Пристрастность Вигеля тут все же была излишней, об адъютантстве
речь шла и без того.
Итак, Tschaad отправляется в медленное путешествие. Кончалась
молодость. "Его положение служебное и общественное было во всех
отношениях великолепное и многообещающее. Молодость
заканчивалась, и можно утвердительно сказать, что никогда и
никому на своем прощальном закате она приветливее не улыбалась".
Эти слова Жихарева открывают внутри его дяди милую картинку,
весьма в духе г-на Фридриха, немецкого живописца, и, надо
полагать, примерно в таком ощущении Tschaad и глядел на
окрестные пейзажи.
Мальчик едет в Троппау
Но здесь, по дороге, только мокрые кусты, камни, да ворона,
орущая по своим, не сводящимся к состоянию окрестностей,
причинам.
Боже ж ты мой, никакого даже телеграфа, зато - точная
определенность своего положения среди мокрого поля, где виды за
окошком меняются так медленно, что эта самая определенность
размокает, разбухает, расползается в сырых пространствах.
Совокупность начитанности, ума, ипохондрии, поддержанная
одиночеством осенней дороги, явно предоставила обладателю
совокупно-сти возможность ощутить себя пусть небольшим, но
демиургом. Но такому варианту что-то недостает: какого-то
хлопка, что ли, вспышки в пустоте. Чего-то, сделанного из иной
материи.
Троппау (Опава) находится на границе Силезии и Моравии,
добираться туда следовало, верно, через Краков и Сандомир.
В Кракове в свое время Ч. вступал в масоны. Повторное посещение
тех же мест плохо сказывается на субъекте, посетившем их впервые
во второй раз. Tschaad, надо полагать, думает о масонстве и,
находя себя заметно продвинувшимся в сравнении с прежним,
считает его неудовлетворительным для своей личности и,
следовательно, вносит коррективы в свое ощущение ее масштаба.
Если разумно исходить из того, что все вещи на свете происходят
как вспышка и хлопок, то сам этот момент особенно драматургичен
в месте, где слабы непрерывность и связность отдельных
поступков. Легко предположить, что выйдя из своей щегольской
кибитки размяться, г-н Чаадаев оказался застигнутым врасплох
неважно чем: сообщением, пришедшим со скоростью побежавшей по
стеклу трещины. И - что-то хрустнуло в затылке.
Над ним прошло что-то вроде чужой силы, и он понял, что едет к
абсолютному духу, победившему Европу, а также что его,
Tschaad'a, карьера зависит не от выслуги, но от иного. А как
иначе - Гегель, увидев Наполеона на белом коне, сказал, что в
город на белом коне въехал Абсолютный дух, но Александр же
победил Наполеона, значит - его Абсолютный дух оказался круче.
Это, похоже, история ап.Павла наоборот, - воспринявшего
неведомый зов и ставшего Савлом по дороге из Дамаска. Петр
возвращается в Симона, упав после странного озарения в мир
своевольных умопостроений.
Это рассказ о Петре Чаадаеве, небольшой родинке на коже
российской истории - ежели, конечно, у этой истории есть тело, -
тогда о некоторых ее повадках можно судить и по движениям этой
родинки, пусть даже и приблизительно.
Но, собственно, и не об истории. Все это просто о том, как на
свете с людьми бывает.
Отягчающие обстоятельства
Считается, что в период, предшествовавший поездке, Чаадаев
интен-сивно общался с Пушкиным. Tschaad жил в Демутовом трактире
Петербурга (набережная Мойки, 40; одна из шикарных гостиниц того
времени) и там, регулярно встречаясь с пиитом, способствовал его
общему развитию. По воспоминаниям г-на Анненкова, "Чаадаев уже
то-гда читал в подлиннике Локка и мог указать Пушкину,
воспитанному на сенсуалистах и Руссо, как извратили первые
философскую систему английского мыслителя своим упрощением ее и
как мало научного опыта лежит у второго в его теориях
происхождения обществ и государств". Младшему - 19 лет, старшему
- 25. Оба обсуждают Локка в подлиннике, веселенькое занятие.
Вдохновленный беседами, Пушкин напишет несколько стихотворений о
Чаадаеве, строками одного из которых, "Он в Риме был бы Брут, в
Афинах Периклес, а здесь он - офицер гусарской", Tschaad украсил
свой быт: "В наемной квартире своей принимал он посетителей,
сидя на возвышенном месте под двумя лавровыми деревьями в
кадках; справа находился портрет Наполеона, слева - Байрона, а
напротив - его собственный, в виде скованного гения." (Вигель,
но вряд ли врет), - там и были пушкинские строчки.
Согласно некоторым гипотезам, в те годы Чаадаев вдохновлялся
героическими планами, среди которых, как полагают, был и план
убийства государя. Верится в это, честно говоря, слабо, но
пушкинские стихи соответствующего толка окружают 1821 год со
всех сторон: по-сле Троппау - "Кинжал", до - "к Чаадаеву", в
котором "на обломках самовластья напишут" их имена. Из этого, в
частности, Оксман выводил план смертоубийства Александра: в те
годы оснований быть зафиксированными на обломках самовластья у
обоих было мало, так что оставалась единственная возможность -
оказаться на скрижалях в качестве двуглавого Брута.
Император
Следствия подобных идей всегда схожи: человек растет в своих
глазах, собственные качества видятся ему более выпуклыми - и
даже не из гордыни; он воспринимает их в качестве уникального
инструмента, ему дарованного. В результате же слишком
пристального сведения всего, что происходит на свете, к себе,
для себя, он становится стеклянным шаром. Прозрачным - для него,
для остальных - мутным.
Любопытно, что это произошло ровно накануне встречи с решительно
прозрачным шаром, каковым - отчасти против своей воли - был
Император. Но тому некуда было деться - служебное положение: он
же был главой единственной в тот момент мировой сверхдержавы.
В Троппау император "обсуждал меры борьбы против поднимающихся
революционных движений в различных странах Европы" - как о том
сообщает "Всемирная история" издания 1959 года, том 6-й.
Конгрессы следовали один за другим: Аахен - 1818, Троппау -
1820, Лайбах - 1821, Верона - 1822. Европейские венценосцы и
бюрократы уже настолько сплелись в коллективный орган управления
Европой, что расстаться не могли и не хотели.
Но вот с революционерами было густо: в январе 1820-го близ
Кадиса восстал полк Рафаэля Риего, освободивший мятежного
генерала Антония Кирогу. В июле 1820-го были собраны Кортесы,
объявившие такие перемены, что Священный союз, уже из Вероны,
потребовал вернуть все на место, после чего французы отправились
громить Мадрид (в 1823 году), а г-н Гоголь написал историю про
Поприщина, обеспокоенного тем, что в Испании нет короля.
Да и карбонарии: в июле того же 1820-го года они, под
начальством генерала Пепе, взяли власть в Неаполитанском
королевстве... Так что история с семеновцами попадала в масть. А
в те годы Чаадаев еще не был лыс и вполне даже смахивал
буйностью шевелюры и несколько широкоскулым строением лица на
карбонария.
Из свидания толка не вышло, Tschaad не разделял тревог государя
за состояние вооруженных сил державы и, верно, разочаровался в
нем, увидя. Плешивый щеголь, враг труда его не заинтересовал,
тем более, что теперь Tschaad уже знал, что испанский король
нашелся и это - он. Тут же речь шла о какой-то другой истории,
не о той, которую он предполагал для себя в пути.
Разговор с императором, впрочем, длился более часа. "О чем мог
так длинно говорить гвардейский ротмистр со всероссийским
императором?" - недоумевал Жихарев, добавляя, что "серьезная
сущность и самая занимательная, любопытная часть разговора,
который Чаадаев имел с государем, навсегда останутся
неизвестными, и это неоспоримо доказывает, что в нем было что-то
такое, чего пересказывать Чаадаев вовсе не имел охоты". Встреча
закончилась словами императора "Adieu monsier le liberal" и его
же напутствием "мы скоро будем служить вместе". Судьба
семеновцев не переменилась.
Tschaad же после поездки подает в отставку, хотя его
флигель-адъю- тантство и решено. Александр как бы удивлен и даже
поручает передать, что коли Чаадаеву нужны деньги, то "он сам
лично готов ими снабдить". Похоже, что царь во всей этой истории
был весьма ироничен.
Причину отставки Tschaad объяснит тем, что считает забавным
выказать свое презрение людям, которые всех презирают.
Единственная проявленная тут эмоция Tschaad'a состояла в том,
что, удовлетворив его прошение об отставке, государь противу
обыкновения не присвоил ему следующего чина. По Жихареву, его
дядя до конца жизни имел слабость горевать об этом, потому как
"полковник - un grande fort sonore" - "очень уж звонкий чин-то".
Вояж
К лету 1823 года, не находя применения себе как внечеловеческому
и, соответственно, непристроенному к делу явлению, Tschaad впал
в некоторую прострацию, оформившуюся в признаваемую обществом
хандру, и отправился на три года в Европу. М.И.Муравьев-Апостол:
"Я проводил его до судна, которое должно было увезти его в
Лондон. Байрон наделал много зла, введя в моду искусственную
разочарованность, которой не обманешь того, кто умеет мыслить".
Перед отъездом Ч. отпишет Чаадаеву-второму, брату, также
испытывавшему приступы ипохондрии и физические недомогания:
"Болезнь моя совершенно одна с твоею - только что нет таких
сильных пальпитаций, как у тебя, потому что я не отравливаю себя
водкой, как ты". Пальпитации - это сердцебиения.
Ведет он себя в путешествии вполне по-сверхчеловечески.
В Берне, при русской дипломатической миссии, Tsсhaad обнаружил
своего дальнего родственника, князя Ф.А.Щербатова. И прижился. В
то время, много позже вспоминал чиновник посольства
Д.Н.Свербеев, Tschaad "не имел за собою никакого литературного
авторитета, но Бог знает почему и тогда уже, после семеновской
катастрофы, налагал своим присутствием каждому какое-то к себе
уважение. Все перед ним как будто преклонялись и как бы
сговаривались извинять в нем странности его обращения. Люди
попроще ему удивлялись и старались даже подражать его неуловимым
особенностям. Мне долго было непонятно, чем он мог надувать всех
без исключения, и я решил, что влияние его на окружающих
происходило от красивой его фигуры, поневоле внушавшей
уважение".
Свербеев знакомил нового русского путешественника с
иностранцами, которых сразу же раздражили странности Чаадаева,
среди которых имели место заданность позы, загадочность
молчания, а также - отказ от угощений. Впрочем, за десертом
Tschaad требовал себе бутылку лучшего шампанского, выпивал из
нее одну или две рюмки и торжественно удалялся - "Мы, конечно,
совестились пользоваться начатой бутылкой".
Причудой казалась и манера Чаадаева таскать с собой повсюду
камердинера Ивана Яковлевича. Слуга был двойником своего барина,
"...одевался еще изысканнее, хотя всегда изящно, как и сам Петр
Яковлевич, все им надеваемое стоило дороже. Петр Яковлев,
показывая свои часы, купленные в Женеве, приказывал Ивану
Яковлевичу принести свои, и действительно выходило, что часы
Ивана были вдвое лучше часов Петра..." Тайна Ивана Яковлевича
останется нераскрытой.
Соотечественников Tschaad запугивал речами, в особенности
-начальника миссии Крюднера: "Обзывал Аракчеева злодеем, высших
властей, военных и гражданских - взяточниками, дворян - подлыми
холопами, духовных - невеждами, все остальное - коснеющим и
пресмыкающимся в рабстве. Однажды, возмущенный такими
преувеличениями, я (Свербеев) напомнил ему славу нашей
Отечественной войны и победы над Наполеоном и просил пощады
русскому дворянству и нашему войску во имя его собственного в
этих подвигах участия. "Что вы мне рассказываете! Все это
зависело от случая, а наши герои тогда, как и гораздо прежде,
прославлялись и награждались по прихоти, по протекции." Говоря
это, Чаадаев вышел из себя и раздражился донельзя. Таким иногда
высказывался он до самой смерти, и изредка случалось и ему
выходить из пределов приличия; так было и в этот вечер. "Вот,
господа, прославляющие свою храбрость и свой патриотизм, я
приведу вам в пример... - На этих словах он призадумался. - Ну
да, пример моего отца. В шведскую войну, при Екатерине, оба они
с Чертковым были гвардейскими штабс-офицерами и за то, что во
время какого-то боя спрятались за скалой, получили Георгиевские
кресты. Им какой-то фаворит покровительствовал, да и удобно было
почему-то, чтобы гвардейские полковники воротились в Петербург с
явными знаками отличия за храбрость".
Вообще же, в своих евро-скитаниях Tschaad повторил типичный
маршрут русских путешественников той поры, более всего
соответствуя карамзинским письмам с поправкой на возраст героя.
Впрочем, в России история имеет обратную силу: следствия тут
всегда могут изменить причину.
Деньги
Проблемы с деньгами возникли у г-на Ч. еще в гвардии.
"Ты хочешь, чтобы я обстоятельно тебе сказал, зачем мне нужны
деньги? Я слишком учтив, чтобы с тобой спорить и потому
соглашаюсь, что ты туп, но есть мера и на тупость. Неужели ты не
знал, что 15000 мне мало? Неужели ты не видал, что я издерживал
всегда более? Неужели ты не знал, что это происходит от того,
что я живу в трактире? Неужели ты не знал, что живу я в трактире
для того, что не в состоянии нарядиться на квартире? Итак, вот
для чего мне нужны деньги. Если меня сделают шутом, то мне нужно
будет кроме тех 2000, которые я должен князю, по крайней мере 8,
чтобы монтироваться и поставить себя в состояние жить на
квартире", - пишет Tschaad брату, который тогда уже вышел в
отставку, а наследство между ними еще не было поделено.
Под словом "шут" подразумевается флигель-адъютантство Чаадаева,
что позволяет понять причины его отставки, равно как и тон
беседы Tschaad'a с императором в Троппау: конечно, он
предполагал для себя большее.
Вообще же, легко видеть, что г-н Ч. по характеру относился к
тому милому разряду людей, которым отчего-то постоянно должны
все окружающие. Что, разумеется, всецело способствовало развитию
его философических воззрений.
Карантин на таможне
В 1826 году Чаадаев въехал во внешние пределы Отечества, а
именно - в Варшаву. Отметим, что въезжает Tschaad в страну с
другим императором, с другими людьми - после декабристов. И
единственная память, оставшаяся от него в высшем свете, нынче
состоит в том, что "его императорское величество (имеется в виду
Александр) изволил отзываться о сем офицере весьма с невыгодной
стороны" - как отписал Николаю I его брат Константин Павлович,
инспектор всей кавалерии Е.
1 2 3 4