По той же причине я отверг и работу в лагерной администрации. На другой день я сообщил начальнику отдела о своем решении. "Жаль, я хотел бы, чтобы вы работали у нас", - сказал он.
События разворачивались стремительно. После Нового года мы уже не работали, наши места на стройплощадке заняли другие люди, и это было лишним доказательством того, что приближаются перемены. И перемены наступили. Командир нашей роты зашел к нам и объявил: "В девять вечера слушайте местное радио, будет важное сообщение!" Было пятое или шестое января.
И вот включен репродуктор. Диктор заговорил: "Сейчас я назову фамилии тех, кого завтра выпускают из лагеря. Все они демобилизуются из армии и направляются на работу по трудовой мобилизации в трест "Сталинградтракторстрой". Далее прозвучало восемь-десять фамилий, но моей среди них не было. То же самое во второй день и в третий. На четвертый день я наконец услышал свою фамилию.
10 января 1945 года я вышел из ворот лагеря. Было морозное солнечное утро. Одиннадцать месяцев пробыл я в лагерях СМЕРШа, и теперь этот сложный и непредсказуемый путь позади. Я на свободе!
Утром я был вызван к начальнику Управления производственными предприятиями (УПП) треста Агаркову. Он показал приказ директора треста о моем назначении заместителем начальника УПП по общим вопросам - кадры, материальное снабжение, еще кое-что. "О работе поговорим завтра, - сказал Агарков. - Идите устраиваться с жильем".
Меня проводили в так называемый Дом специалистов в полутора-двух километрах от Управления и показали комнату на третьем этаже, в которой мне предстояло жить. Там стояли четыре раскладушки с постельными принадлежностями, три из них были заняты, как вечером выяснилось, такими же бывшими лагерниками, как я, - инженерами-строителями по профессии.
Выйдя из дома, я, прежде всего, отыскал почтовое отделение и дал телеграмму жене. После этого побрел куда глаза глядят, переходил с одной улицы на другую, шел среди развалин, под ноги не раз попадали человеческие черепа.
То, что произошло, еще не вполне ощущалось реальностью, возможность идти, куда хочу, завораживала, и вместе с тем меня не оставляла неуверенность, робость: к свободе, очевидно, предстояло привыкать. По пути мне попалось что-то вроде агитпункта. Я вошел в небольшую комнату, в ней не было никого. Около часа просидел я там, не прикоснувшись к газетам, я наслаждался тишиной и одиночеством, ничего другого мне не было нужно. Эту потребность в тишине я испытывал потом еще долгое время.
* * *
Я подошел к последней части моих воспоминаний - работа в Сталинграде с 10 января 1945 года до отъезда в Москву 16 марта 1946 года.
Итак, я был зачислен в штат треста "Сталинградтракторстрой" и назначен заместителем начальника Управления производственных предприятий. Как получилось, что я сразу занял ответственную должность? Еще будучи в лагере, работая на стройплощадке, я узнал, что главным инженером треста работает некто Букштейн. До войны я был связан по работе с видным инженером-текстильщиком Букштейном. Когда мой тесть посетил меня в Сталинграде, я рассказал ему об этом совпадении, и мы решили, что он попытается найти Букштейна-текстильщика и узнать, не родственник ли он Букштейну-строителю. Оказалось, что они родные братья. В результате в лагерь поступила просьба выпустить меня и направить на работу в трест. Это было в ноябре-декабре 1944 года. На эту просьбу был получен отказ. Но для Букштейна-строителя я уже не был пустым звуком, и на другой же день после моего выхода из лагеря мне показали приказ о моем назначении.
Была еще одна попытка освободить меня. Мой друг Борис Смирнов к началу войны работал главным инженером Главного управления льняной промышленности. В армию он призван не был и к 44-му году сделал большую карьеру: работал в аппарате Совета Министров СССР консультантом Косыгина. От моей жены он узнал обо мне (стояла осень 44-го года, я был уже в Сталинграде), и от Совета Министров в СМЕРШ пошло письмо с просьбой освободить меня. Комитет государственной безопасности ответил отказом с жестким указанием о недопустимости вмешиваться в дела СМЕРШа, у Смирнова были даже неприятности.
Сотрудники УПП отнеслись ко мне вначале настороженно, но вскоре отношения наладились. Помню старого инженера, сталинградца, начальника производственного отдела. Он снабдил меня литературой по строительному делу, по деревообработке, помог мне во многом разобраться. Запомнился Агарков, очень порядочный человек, хороший организатор. Иногда по воскресеньям он приглашал меня к себе домой на обед, познакомил с женой и детьми.
Вскоре после того, как я начал работать в УПП, началась очередная подписка на заем. Стремление показать себя политически благонадежным туманило голову, и я подписался на две месячные зарплаты. Через несколько дней ко мне зашел секретарь партбюро. Он показался мне несколько смущенным. "Вы подписались на заем на два месяца, - сказал он. - А все мы обычно подписываемся на один месяц, на большее нам пойти трудно. Но в райкоме могут нас упрекнуть, что мы отстаем от передовиков. Поймите меня правильно". Я переписал свое заявление.
Одним из моих соседей по комнате в Доме специалистов был инженер-строитель, к моменту моего выхода из лагеря уже около года работавший в дирекции треста. Он-то и рассказал мне про хлопоты о моем освобождении, которые вел Букштейн. Ко мне он относился подчеркнуто хорошо. Но через некоторое время я заподозрил неладное. Дело в том, что обитатели комнаты никогда не расспрашивали друг друга о плене. Разговоры велись самые разнообразные, но эта тема никогда не затрагивалась. А мой доброжелатель вдруг начал меня расспрашивать именно об обстоятельствах моего плена. Расспросы становились все настойчивее, и скоро прояснилось, чтo именно его интересует: как это я с моим еврейским происхождением уцелел в фашистском плену? Я понял, что передо мной осведомитель, получивший задание, и рассказал ему все то, что ранее говорил следователю СМЕРШа. После этого расспросы прекратились. Я ожидал, что ему станет ненужным хорошее отношение ко мне, но оно сохранилось.
После выхода из лагеря в моей жизни появилось новое - переписка с домом. Листки со знакомым почерком стали для меня большой радостью, они согревали душу, доносили дыхание родного человека. Каждое полученное письмо было праздником.
Мы договорились, что жена навестит меня. В середине апреля 1945 года я получил телеграмму, что она первого мая приедет на неделю в Сталинград.
И вот она приехала. Радость встречи трудно передать словами. Прохладная солнечная погода бодрила, было ясно, что со дня на день война должна кончиться. Настроение - отличное.
Мне дали на неделю отпуск, и мы были счастливы. Жене было 25 лет, мне 37. Помню хищно-холодную комнату, двуспальную кровать, гору теплых одеял. (Все это любезно предоставил нам мой сослуживец, живший с небольшой семьей в просторной квартире).
Восьмого мая я проводил жену. Поезд уходил вечером. Затемно я вернулся в квартиру своего благодетеля, затуманенный грустью расставания, и лег спать, но около полуночи меня разбудила беспорядочная стрельба. Выскочил на улицу - вся округа грохотала выстрелами, в небо взлетали ракеты. Я понял: война закончилась! Признаюсь: слезы брызнули из глаз. Хозяева квартиры тоже вышли из дома. Мы обнялись. Вернувшись, все сели за стол, появились бутылки, и мы просидели до утра, осушая бокал за бокалом. Незабываемое время!
* * *
В июне 45-го года меня назначили директором завода бетона и высокопрочного гипса, входившего в состав УПП. Без сожаления я расстался со своим прежним кабинетом и с удовольствием стал осваивать новое для меня дело.
Техническим руководителем был назначен Николай Николаевич Морарескул, молодой инженер-строитель, ленинградец, года за два до этого приехавший в Сталинград по распределению после окончания института. Я подружился с этим славным, интеллигентным человеком, и наша дружба продолжается до сих пор.
В местном кинотеатре прошел трофейный фильм "Тетка Чарлея", пользовавшийся большой популярностью. В титрах значилось: "Русский текст М. Михелевич". В глазах знакомых, узнавших, что это моя жена, я приобрел дополнительную значительность. Я смотрел этот фильм несколько раз, для меня это было встречей с родным человеком.
Время шло. К тому, что война закончилась, стали привыкать, жизнь менялась, изменился и я. Послелагерное чувство, что я должен быть там, где приказано, и делать то, чего "требует от меня Родина", стремление "выслужиться" уже не тяготели надо мной, появилась и крепла мысль о возвращении в Москву, в родной дом, к своей профессии. И я сделал первый шаг: пошел к Букштейну выяснить, какие у меня шансы на отъезд из Сталинграда. Ответ был неутешительным: пока никаких, к тому же обращаться надо к управляющему трестом Салтыковскому, только он может освободить меня от работы в тресте.
В конце августа в Сталинград приехала жена с Наташенькой. Мы снова поселились у того инженера, который приютил нас в начале мая.
Через десять дней мы расстались, понимая, что само собой ничего "не образуется", надо хлопотать, надо искать пути к Салтыковскому.
По окончании войны в Москву было привезено большое количество трофейных западных фильмов. На широкий экран они, конечно, не попали, но московская партийно-хозяйственная элита бросилась их смотреть. Демонстрация фильмов сопровождалась устным переводом. Появился спрос на переводчиков. Жена занялась этим в дополнение к своей основной работе в Главкинопрокате и быстро приобрела репутацию хорошего переводчика с английского и французского. Перед отъездом в Сталинград на очередном просмотре она предупредила, что в следующий раз ее заменит другой переводчик. Один из заместителей председателя Госплана, некто Силуянов, спросил, почему ее не будет, и жена обо всем ему рассказала. Оказалось, что брат Силуянова тоже был в плену, поэтому он с большим сочувствием выслушал рассказ.
Вскоре после ее возвращения в Москву из Сталинграда подвернулся счастливый случай. Жена переводила фильм в подмосковном доме отдыха министерства строительства, и среди присутствующих оказался Салтыковский, который приехал в Москву в командировку. После сеанса жена подошла к нему, состоялся светский разговор, в ходе которого жена узнала, в какой гостинице Салтыковский остановился. На другой же день Силуянов позвонил ему. Этот "высокопоставленный звонок", видимо, произвел на Салтыковского впечатление, и он заверил, что в скором времени отпустит меня из Сталинграда. Но я всего этого не знал, жена мне об этом не писала.
* * *
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: от телефонного звонка Силуянова до приказа о моем освобождении от работы в "Сталинградтракторстрое" прошло несколько месяцев.
Наконец 13 марта вышел приказ об освобождении меня от работы в УПП. Я действовал молниеносно: по "броне" треста купил билет в Москву, дал телеграмму жене и 16 марта вошел в вагон поезда. Не верилось, что все это не сон. Поезд тронулся. Я с волнением стоял у окна, не отрывая глаз от удаляющегося города.
Жена встретила меня. Мы бросились друг к другу. Такси не было, поймали грузовую машину, жена села в кабину, я с чемоданом забрался в кузов. Стоя, держась за крышу кабины, я, как завороженный, смотрел на проплывавшие московские улицы. Вот и Большая Якиманка, вот и дом 50, вот и квартира 12.
Несколько дней я никуда не выходил, привыкал к сознанию, что я дома, в семье, с женой и Наташей и с прежней домработницей Нюрой, что все это не мираж.
Но жизнь требовала своего. Я пошел в домоуправление, чтобы прописаться. Домоуправ, увидев мой вид на жительство, нахмурился, перешел на "ты" и сказал, что я должен получить в отделении милиции разрешение на прописку. В паспортном отделе милиции сказали, что мне надо обратиться в комнату номер такой-то, в Особый отдел. Сотруднику отдела я рассказал, что был в плену, предъявил вид на жительство и справку о том, что прошел проверку в лагере СМЕРШа (мне выдали ее при отъезде из Сталинграда). Он созвонился с кем-то и велел прийти на следующий день к 11 утра на собеседование. Я вышел от него в тревоге, все складывалось не так просто. Положение осложнялось тем, что Большая Якиманка была правительственной улицей, по ней проезжал Сталин на одну из своих подмосковных дач.
На другой день я встал рано, расцеловал жену и дочь и пошел на восьмичасовой сеанс в кинотеатр "Ударник" на фильм "Встречный". Тревога не покидала меня, хотелось отвлечься.
В одиннадцать я вошел в комнату рядом с Особым отделом, меня встретил молодой человек в штатском. Он представился следователем Комитета государственной безопасности и заявил, что должен допросить меня по всей форме. Перед тем, как начать допрос он сказал: "Вам предстоит рассказать обо всем, что было с вами. Ваше дело еще не пришло к нам из СМЕРШа, но скоро придет. Постарайтесь в своих показаниях не допустить существенных отклонений от того, что было вами сказано на допросах в СМЕРШе. Отклонения повлекут за собой новое разбирательство, а вы уже и так много пережили, дополнительная нервотрепка вам ни к чему". Помню, что я поблагодарил его за совет.
Допрос продолжался два дня. Мы с женой в беспокойстве провели эти дни. И вот я снова в Особом отделе. Сотрудник набирает номер телефона и говорит: "У меня Фридман, что сказать ему?" Запомнилась эта минута напряженного ожидания ответа, пока на другом конце провода, очевидно, рылись в бумагах. И вот сотрудник произносит "Понял", кладет трубку и выдает мне разрешение на прописку.
С первого апреля 1946 года я вернулся на работу в НИИ, в котором проработал до своего 90-летия.
Москва, Икша, остров Хийюмаа (Эстония),
1998-1999 гг.
Post scriptum
Воспоминания писались мною для узкого круга ближайших родственников, но были прочитаны и не входящими в этот круг людьми. И выяснилось, что для лучшего понимания некоторых эпизодов в написанном мною им не хватает исходных сведений обо мне. Восполняю этот пробел, но пусть читатель не осудит меня за анкетный стиль изложения.
Родился 6 июля 1907 года в Москве. Отец, Николай Георгиевич - врач, мать Варвара Игнатьевна, урожденная Пейко - учительница. Мать происходила из коренной московской семьи, имевшей большую родню, относящуюся к элитарной дореволюционной интеллигенции, среди которой были видные историки, юристы, дипломаты. Мой дед, отец матери, юрист, имел личное дворянство. После Октябрьской революции многие из этого обширного клана эмигрировали.
В нашей семье любили музыку. Отец играл на виолончели, мать обладала хорошим голосом, играла на фортепьяно. Среди друзей и знакомых моих родителей многие играли на каком-нибудь инструменте - на скрипке, на цитре или имели хороший голос. Брат моего отца играл на флейте и прекрасно пел. Когда у нас собирались гости (а это бывало часто), они приходили обычно со своими музыкальными инструментами, и собравшиеся увлеченно музицировали до позднего вечера.
Меня с раннего детства стали учить игре на фортепьяно. Учебу в средней школе я совмещал с занятиями в музыкальном техникуме. Профессиональным музыкантом не стал, но музыка вошла в мою душу и обогатила мою жизнь.
В 1930 году я окончил Московский текстильный институт по специальности "прядение льна", около трех лет проработал в провинции на одной из льняных фабрик, в 1934 году перешел на работу в Москву, в научно-исследовательский текстильный институт. К началу Второй мировой войны прошел серьезную школу научной работы, работал в должности старшего научного сотрудника, имел публикации, принесшие мне некоторую известность в нашем текстильном мире. Сложился круг друзей, в который входили как товарищи по институту, так и фабричные знакомцы.
В 1939 году женился на студентке ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории) Марии (Мире) Михелевич. Ей не было 20 лет. 30 марта 1940 года у нас родилась дочь, которую мы назвали Натальей.
Август 1939 года мы с Мирой провели в Сочи в гостях у моих родителей (отец к этому времени работал в одном из сочинских санаториев). Первого сентября Мира уехал в Москву - начинался учебный год - а я остался еще на две недели. Я посадил ее на поезд, вернулся в родительский дом и вечером за ужином мы услышали по радио о нападении Германии на Польшу. Началась Вторая мировая война.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
События разворачивались стремительно. После Нового года мы уже не работали, наши места на стройплощадке заняли другие люди, и это было лишним доказательством того, что приближаются перемены. И перемены наступили. Командир нашей роты зашел к нам и объявил: "В девять вечера слушайте местное радио, будет важное сообщение!" Было пятое или шестое января.
И вот включен репродуктор. Диктор заговорил: "Сейчас я назову фамилии тех, кого завтра выпускают из лагеря. Все они демобилизуются из армии и направляются на работу по трудовой мобилизации в трест "Сталинградтракторстрой". Далее прозвучало восемь-десять фамилий, но моей среди них не было. То же самое во второй день и в третий. На четвертый день я наконец услышал свою фамилию.
10 января 1945 года я вышел из ворот лагеря. Было морозное солнечное утро. Одиннадцать месяцев пробыл я в лагерях СМЕРШа, и теперь этот сложный и непредсказуемый путь позади. Я на свободе!
Утром я был вызван к начальнику Управления производственными предприятиями (УПП) треста Агаркову. Он показал приказ директора треста о моем назначении заместителем начальника УПП по общим вопросам - кадры, материальное снабжение, еще кое-что. "О работе поговорим завтра, - сказал Агарков. - Идите устраиваться с жильем".
Меня проводили в так называемый Дом специалистов в полутора-двух километрах от Управления и показали комнату на третьем этаже, в которой мне предстояло жить. Там стояли четыре раскладушки с постельными принадлежностями, три из них были заняты, как вечером выяснилось, такими же бывшими лагерниками, как я, - инженерами-строителями по профессии.
Выйдя из дома, я, прежде всего, отыскал почтовое отделение и дал телеграмму жене. После этого побрел куда глаза глядят, переходил с одной улицы на другую, шел среди развалин, под ноги не раз попадали человеческие черепа.
То, что произошло, еще не вполне ощущалось реальностью, возможность идти, куда хочу, завораживала, и вместе с тем меня не оставляла неуверенность, робость: к свободе, очевидно, предстояло привыкать. По пути мне попалось что-то вроде агитпункта. Я вошел в небольшую комнату, в ней не было никого. Около часа просидел я там, не прикоснувшись к газетам, я наслаждался тишиной и одиночеством, ничего другого мне не было нужно. Эту потребность в тишине я испытывал потом еще долгое время.
* * *
Я подошел к последней части моих воспоминаний - работа в Сталинграде с 10 января 1945 года до отъезда в Москву 16 марта 1946 года.
Итак, я был зачислен в штат треста "Сталинградтракторстрой" и назначен заместителем начальника Управления производственных предприятий. Как получилось, что я сразу занял ответственную должность? Еще будучи в лагере, работая на стройплощадке, я узнал, что главным инженером треста работает некто Букштейн. До войны я был связан по работе с видным инженером-текстильщиком Букштейном. Когда мой тесть посетил меня в Сталинграде, я рассказал ему об этом совпадении, и мы решили, что он попытается найти Букштейна-текстильщика и узнать, не родственник ли он Букштейну-строителю. Оказалось, что они родные братья. В результате в лагерь поступила просьба выпустить меня и направить на работу в трест. Это было в ноябре-декабре 1944 года. На эту просьбу был получен отказ. Но для Букштейна-строителя я уже не был пустым звуком, и на другой же день после моего выхода из лагеря мне показали приказ о моем назначении.
Была еще одна попытка освободить меня. Мой друг Борис Смирнов к началу войны работал главным инженером Главного управления льняной промышленности. В армию он призван не был и к 44-му году сделал большую карьеру: работал в аппарате Совета Министров СССР консультантом Косыгина. От моей жены он узнал обо мне (стояла осень 44-го года, я был уже в Сталинграде), и от Совета Министров в СМЕРШ пошло письмо с просьбой освободить меня. Комитет государственной безопасности ответил отказом с жестким указанием о недопустимости вмешиваться в дела СМЕРШа, у Смирнова были даже неприятности.
Сотрудники УПП отнеслись ко мне вначале настороженно, но вскоре отношения наладились. Помню старого инженера, сталинградца, начальника производственного отдела. Он снабдил меня литературой по строительному делу, по деревообработке, помог мне во многом разобраться. Запомнился Агарков, очень порядочный человек, хороший организатор. Иногда по воскресеньям он приглашал меня к себе домой на обед, познакомил с женой и детьми.
Вскоре после того, как я начал работать в УПП, началась очередная подписка на заем. Стремление показать себя политически благонадежным туманило голову, и я подписался на две месячные зарплаты. Через несколько дней ко мне зашел секретарь партбюро. Он показался мне несколько смущенным. "Вы подписались на заем на два месяца, - сказал он. - А все мы обычно подписываемся на один месяц, на большее нам пойти трудно. Но в райкоме могут нас упрекнуть, что мы отстаем от передовиков. Поймите меня правильно". Я переписал свое заявление.
Одним из моих соседей по комнате в Доме специалистов был инженер-строитель, к моменту моего выхода из лагеря уже около года работавший в дирекции треста. Он-то и рассказал мне про хлопоты о моем освобождении, которые вел Букштейн. Ко мне он относился подчеркнуто хорошо. Но через некоторое время я заподозрил неладное. Дело в том, что обитатели комнаты никогда не расспрашивали друг друга о плене. Разговоры велись самые разнообразные, но эта тема никогда не затрагивалась. А мой доброжелатель вдруг начал меня расспрашивать именно об обстоятельствах моего плена. Расспросы становились все настойчивее, и скоро прояснилось, чтo именно его интересует: как это я с моим еврейским происхождением уцелел в фашистском плену? Я понял, что передо мной осведомитель, получивший задание, и рассказал ему все то, что ранее говорил следователю СМЕРШа. После этого расспросы прекратились. Я ожидал, что ему станет ненужным хорошее отношение ко мне, но оно сохранилось.
После выхода из лагеря в моей жизни появилось новое - переписка с домом. Листки со знакомым почерком стали для меня большой радостью, они согревали душу, доносили дыхание родного человека. Каждое полученное письмо было праздником.
Мы договорились, что жена навестит меня. В середине апреля 1945 года я получил телеграмму, что она первого мая приедет на неделю в Сталинград.
И вот она приехала. Радость встречи трудно передать словами. Прохладная солнечная погода бодрила, было ясно, что со дня на день война должна кончиться. Настроение - отличное.
Мне дали на неделю отпуск, и мы были счастливы. Жене было 25 лет, мне 37. Помню хищно-холодную комнату, двуспальную кровать, гору теплых одеял. (Все это любезно предоставил нам мой сослуживец, живший с небольшой семьей в просторной квартире).
Восьмого мая я проводил жену. Поезд уходил вечером. Затемно я вернулся в квартиру своего благодетеля, затуманенный грустью расставания, и лег спать, но около полуночи меня разбудила беспорядочная стрельба. Выскочил на улицу - вся округа грохотала выстрелами, в небо взлетали ракеты. Я понял: война закончилась! Признаюсь: слезы брызнули из глаз. Хозяева квартиры тоже вышли из дома. Мы обнялись. Вернувшись, все сели за стол, появились бутылки, и мы просидели до утра, осушая бокал за бокалом. Незабываемое время!
* * *
В июне 45-го года меня назначили директором завода бетона и высокопрочного гипса, входившего в состав УПП. Без сожаления я расстался со своим прежним кабинетом и с удовольствием стал осваивать новое для меня дело.
Техническим руководителем был назначен Николай Николаевич Морарескул, молодой инженер-строитель, ленинградец, года за два до этого приехавший в Сталинград по распределению после окончания института. Я подружился с этим славным, интеллигентным человеком, и наша дружба продолжается до сих пор.
В местном кинотеатре прошел трофейный фильм "Тетка Чарлея", пользовавшийся большой популярностью. В титрах значилось: "Русский текст М. Михелевич". В глазах знакомых, узнавших, что это моя жена, я приобрел дополнительную значительность. Я смотрел этот фильм несколько раз, для меня это было встречей с родным человеком.
Время шло. К тому, что война закончилась, стали привыкать, жизнь менялась, изменился и я. Послелагерное чувство, что я должен быть там, где приказано, и делать то, чего "требует от меня Родина", стремление "выслужиться" уже не тяготели надо мной, появилась и крепла мысль о возвращении в Москву, в родной дом, к своей профессии. И я сделал первый шаг: пошел к Букштейну выяснить, какие у меня шансы на отъезд из Сталинграда. Ответ был неутешительным: пока никаких, к тому же обращаться надо к управляющему трестом Салтыковскому, только он может освободить меня от работы в тресте.
В конце августа в Сталинград приехала жена с Наташенькой. Мы снова поселились у того инженера, который приютил нас в начале мая.
Через десять дней мы расстались, понимая, что само собой ничего "не образуется", надо хлопотать, надо искать пути к Салтыковскому.
По окончании войны в Москву было привезено большое количество трофейных западных фильмов. На широкий экран они, конечно, не попали, но московская партийно-хозяйственная элита бросилась их смотреть. Демонстрация фильмов сопровождалась устным переводом. Появился спрос на переводчиков. Жена занялась этим в дополнение к своей основной работе в Главкинопрокате и быстро приобрела репутацию хорошего переводчика с английского и французского. Перед отъездом в Сталинград на очередном просмотре она предупредила, что в следующий раз ее заменит другой переводчик. Один из заместителей председателя Госплана, некто Силуянов, спросил, почему ее не будет, и жена обо всем ему рассказала. Оказалось, что брат Силуянова тоже был в плену, поэтому он с большим сочувствием выслушал рассказ.
Вскоре после ее возвращения в Москву из Сталинграда подвернулся счастливый случай. Жена переводила фильм в подмосковном доме отдыха министерства строительства, и среди присутствующих оказался Салтыковский, который приехал в Москву в командировку. После сеанса жена подошла к нему, состоялся светский разговор, в ходе которого жена узнала, в какой гостинице Салтыковский остановился. На другой же день Силуянов позвонил ему. Этот "высокопоставленный звонок", видимо, произвел на Салтыковского впечатление, и он заверил, что в скором времени отпустит меня из Сталинграда. Но я всего этого не знал, жена мне об этом не писала.
* * *
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: от телефонного звонка Силуянова до приказа о моем освобождении от работы в "Сталинградтракторстрое" прошло несколько месяцев.
Наконец 13 марта вышел приказ об освобождении меня от работы в УПП. Я действовал молниеносно: по "броне" треста купил билет в Москву, дал телеграмму жене и 16 марта вошел в вагон поезда. Не верилось, что все это не сон. Поезд тронулся. Я с волнением стоял у окна, не отрывая глаз от удаляющегося города.
Жена встретила меня. Мы бросились друг к другу. Такси не было, поймали грузовую машину, жена села в кабину, я с чемоданом забрался в кузов. Стоя, держась за крышу кабины, я, как завороженный, смотрел на проплывавшие московские улицы. Вот и Большая Якиманка, вот и дом 50, вот и квартира 12.
Несколько дней я никуда не выходил, привыкал к сознанию, что я дома, в семье, с женой и Наташей и с прежней домработницей Нюрой, что все это не мираж.
Но жизнь требовала своего. Я пошел в домоуправление, чтобы прописаться. Домоуправ, увидев мой вид на жительство, нахмурился, перешел на "ты" и сказал, что я должен получить в отделении милиции разрешение на прописку. В паспортном отделе милиции сказали, что мне надо обратиться в комнату номер такой-то, в Особый отдел. Сотруднику отдела я рассказал, что был в плену, предъявил вид на жительство и справку о том, что прошел проверку в лагере СМЕРШа (мне выдали ее при отъезде из Сталинграда). Он созвонился с кем-то и велел прийти на следующий день к 11 утра на собеседование. Я вышел от него в тревоге, все складывалось не так просто. Положение осложнялось тем, что Большая Якиманка была правительственной улицей, по ней проезжал Сталин на одну из своих подмосковных дач.
На другой день я встал рано, расцеловал жену и дочь и пошел на восьмичасовой сеанс в кинотеатр "Ударник" на фильм "Встречный". Тревога не покидала меня, хотелось отвлечься.
В одиннадцать я вошел в комнату рядом с Особым отделом, меня встретил молодой человек в штатском. Он представился следователем Комитета государственной безопасности и заявил, что должен допросить меня по всей форме. Перед тем, как начать допрос он сказал: "Вам предстоит рассказать обо всем, что было с вами. Ваше дело еще не пришло к нам из СМЕРШа, но скоро придет. Постарайтесь в своих показаниях не допустить существенных отклонений от того, что было вами сказано на допросах в СМЕРШе. Отклонения повлекут за собой новое разбирательство, а вы уже и так много пережили, дополнительная нервотрепка вам ни к чему". Помню, что я поблагодарил его за совет.
Допрос продолжался два дня. Мы с женой в беспокойстве провели эти дни. И вот я снова в Особом отделе. Сотрудник набирает номер телефона и говорит: "У меня Фридман, что сказать ему?" Запомнилась эта минута напряженного ожидания ответа, пока на другом конце провода, очевидно, рылись в бумагах. И вот сотрудник произносит "Понял", кладет трубку и выдает мне разрешение на прописку.
С первого апреля 1946 года я вернулся на работу в НИИ, в котором проработал до своего 90-летия.
Москва, Икша, остров Хийюмаа (Эстония),
1998-1999 гг.
Post scriptum
Воспоминания писались мною для узкого круга ближайших родственников, но были прочитаны и не входящими в этот круг людьми. И выяснилось, что для лучшего понимания некоторых эпизодов в написанном мною им не хватает исходных сведений обо мне. Восполняю этот пробел, но пусть читатель не осудит меня за анкетный стиль изложения.
Родился 6 июля 1907 года в Москве. Отец, Николай Георгиевич - врач, мать Варвара Игнатьевна, урожденная Пейко - учительница. Мать происходила из коренной московской семьи, имевшей большую родню, относящуюся к элитарной дореволюционной интеллигенции, среди которой были видные историки, юристы, дипломаты. Мой дед, отец матери, юрист, имел личное дворянство. После Октябрьской революции многие из этого обширного клана эмигрировали.
В нашей семье любили музыку. Отец играл на виолончели, мать обладала хорошим голосом, играла на фортепьяно. Среди друзей и знакомых моих родителей многие играли на каком-нибудь инструменте - на скрипке, на цитре или имели хороший голос. Брат моего отца играл на флейте и прекрасно пел. Когда у нас собирались гости (а это бывало часто), они приходили обычно со своими музыкальными инструментами, и собравшиеся увлеченно музицировали до позднего вечера.
Меня с раннего детства стали учить игре на фортепьяно. Учебу в средней школе я совмещал с занятиями в музыкальном техникуме. Профессиональным музыкантом не стал, но музыка вошла в мою душу и обогатила мою жизнь.
В 1930 году я окончил Московский текстильный институт по специальности "прядение льна", около трех лет проработал в провинции на одной из льняных фабрик, в 1934 году перешел на работу в Москву, в научно-исследовательский текстильный институт. К началу Второй мировой войны прошел серьезную школу научной работы, работал в должности старшего научного сотрудника, имел публикации, принесшие мне некоторую известность в нашем текстильном мире. Сложился круг друзей, в который входили как товарищи по институту, так и фабричные знакомцы.
В 1939 году женился на студентке ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории) Марии (Мире) Михелевич. Ей не было 20 лет. 30 марта 1940 года у нас родилась дочь, которую мы назвали Натальей.
Август 1939 года мы с Мирой провели в Сочи в гостях у моих родителей (отец к этому времени работал в одном из сочинских санаториев). Первого сентября Мира уехал в Москву - начинался учебный год - а я остался еще на две недели. Я посадил ее на поезд, вернулся в родительский дом и вечером за ужином мы услышали по радио о нападении Германии на Польшу. Началась Вторая мировая война.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11