Там же проходили занятия.
Учились командиры полков и батальонов и их заместители по политчасти, командиры и политруки рот, командиры взводов. Конечно, главная забота состояла в том, чтобы подготовить весь личный состав соединения к наступательным боям.
Наступательный бой, часто повторял наш комдив, отличается от оборонительного не только своей тактикой и способом применения технических средств, но и психологическим настроем. Одно дело лежать в обороне за щитком станкового пулемета или сидеть в доте и вести огонь по противнику. И совсем другое - в открытую ринуться на врага, даже если тебя поддерживают артиллерия и авиация, а рядом урчат танки. Боец в наступлении - мишень для врага. Чтобы не поразил тебя противник во время атаки, чтобы ты невредимым добежал до цели, необходимо обладать мужеством, величайшей волей к победе, искусством маневра, умением не деть противнику опомниться и открыть по тебе огонь. Для того чтобы достичь этой цели, наступающий обязан преодолеть расстояние, отделяющее его от врага, молниеносно, в одно дыхание. Именно в этом и состоит трудность, тот самый психологический барьер, преодолеть который не каждый способен, не каждый сразу готов. С учетом сказанного командование дивизии и строило учебу, всю боевую и политическую подготовку.
Как показал предыдущий опыт, многие бойцы дивизии, привыкшие вести бой из-за оборонительных укрытий, терялись в открытом бою во время атаки. Стоило противнику открыть встречный огонь, как они тут же залегали, и атака захлебывалась.
Нечто подобное случилось во время Старопановской операции. Стоило "заговорить" неподавленным огневым точкам противника, как подразделения 141-го полка опешили и залегли. И атака, конечно, застопорилась. Только смелый рывок первого батальона 59-го полка, который повел в бой старший политрук Михаил Давыдов, вывел залегших бойцов из оцепенения.
Психологический барьер, убеждали бойцов Введенский и Лукашук, - болезнь легко излечимая. Обычно трудно парашютистам дается первый прыжок. С замиранием сердца человек в первый раз отрывается от самолета. Но уже в последующие секунды, когда над его головой распустился купол парашюта, он забывает о страхе, им овладевает чувство отваги и силы. Так и с атакующим. Трудны лишь первые шаги.
Потом охваченный азартом боя, он стремительно рвется вперед. Его не пугают ни свист пуль, ни разрывы мин и гранат. Он сосредоточен на одном вперед, только вперед, скорее к цели!
Комдив Введенский и его заместитель Лукашук, как опытные воины, прошедшие большую школу армейской службы, эту закономерность знали хорошо.
За заводом "Электросила" имени С. М. Кирова находился большой заброшенный пустырь, пригодный для тактических занятий, для отработки всех элементов атаки. Сюда незаметно для врага снимали с передовой подразделения дивизии и выводили на несколько дней для учебы, тем более что на этом пустыре кем-то были вырыты не только траншеи, но и огромные теплые землянки, в которых даже можно было устраивать собрания и концерты. Но и здесь (а занятия велись в условиях, приближенных к "натуральным") кое-кто проявлял робость, не мог подняться в атаку, заслышав стрельбу, камнем падал на землю, ища укрытий.
Полковник Введенский при всяком удобном случае напоминал своим подчиненным:
- Только смелый, быстрый и решительный бросок вперед обеспечивает успех атаки. Стоит замешкаться или проявить неуверенность, как противник незамедлительно откроет губительный огонь. В бою, как в любом сложном и рискованном для жизни деле, требуется быстрота, натиск и еще раз быстрота. Атака - душа всякого боя!
Вместе с тем Константин Владимирович Введенский большое значение придавал высокому морально-политическому состоянию воинов, их психологическому настрою. Именно это помогло сплотить личный состав соединения в крепкий коллектив.
- Боевой дух воина, его морально-политическое состояние, - как-то говорил он мне, - первое, о чем обязан заботиться каждый командир и политработник. Советский воин тем и отличается, что готов в любую минуту выполнить свой долг перед Родиной.
Конечно, эта истина для меня была не новой. Но, как говорится в пословице, повторенье - мать ученья. Тем более что кое-кто из нас, командиров, занятый многими другими заботами фронтовой жизни, подчас забывал о ней.
Полковник Введенский был хорошим военачальником, трудолюбивым и четким. На его характере и поступках, мышлении и поведении, видимо, сказалось то, что он всю свою сознательную жизнь отдал службе в армии. Еще шестнадцатилетним подростком добровольно вступил в ряды Красной Армии. Прошел путь от рядового до командира дивизии.
Константин Владимирович, хотя и держал себя от подчиненных на определенной дистанции, был близок к ним, потому что характер у него был общительный. Он был добрым. Заведующий дивизионным продовольственным складом старшина Д. за воровство и разбазаривание продуктов был приговорен военно-полевым судом к расстрелу. Но приговор вступал в силу лишь после утверждения его командиром дивизии. К. В. Введенский заколебался, стал советоваться, в том числе и с нами, политотдельцами. Его колебания были понятны. Ведь речь шла о том, жить или не жить этому человеку. Когда же мы изучили дело Д., то были поражены тяжестью его преступления. В то время, когда каждый грамм хлеба, мяса, сахара оценивался на вес золота, Д. обкрадывал бойцов и командиров, обменивал продукты на драгоценные вещи, бессовестно транжирил их в компании дружков и приятельниц. Даже начальник политотдела И. Е. Ипатов, считавшийся человеком сердобольным, заявил:
- Таких негодяев надо немедленно расстреливать!
И Д. был расстрелян. Расстрелян всенародно, перед строем.
Константин Владимирович не слыл безвольным. Он строго спрашивал с подчиненных и не давал спуску разгильдяям, людям неточным и недисциплинированным. Но, к чести нашей дивизии, у нас таких было мало. Я никогда не слышал, чтобы наш комдив повысил на кого-либо голос, унизил обидным словом. Пожалуй, вот эта-то черта - человечность - была самой сильной в его характере.
Приход в дивизию Введенского и его замполита Лукашука ознаменовался и новым отношением к отдыху воинов, к культурно-просветительной работе. Только при них по-настоящему заработал дивизионный клуб. Введенский удачно назначил заведующей клубом энергичную женщину, старшего лейтенанта А. А. Гамбееву. Она создала дивизионный ансамбль песни и пляски. Теперь кинокартины демонстрировались непосредственно на передовой в красноармейских землянках. Даже устраивались смотры художественной самодеятельности полков. И это в условиях войны, почти ежедневных боев! Смотры позволили выявить таланты. Был объявлен конкурс и на сочинение песни о дивизии. Лучшим был признан текст, написанный командиром роты И. Сальмонтом и его заместителем С. В. Романовым. Музыку к ней создал аккордеонист Ф. Соколов. Помню, с каким вниманием слушали бойцы и командиры дивизионную песню, когда она впервые исполнялась. В ней воспевались отвага и стойкость бойцов Московской заставы, Лужский рубеж, где был дан первый бой врагу, прославлялись имена героев, павших в жестоких сражениях, утверждалась вера в победу.
Нам, политработникам, было приятно, когда на концерты и вечера в клубе приходили комдив и его заместитель. Особенно они старались не пропускать концерты, в которых принимал участие начальник артснабжения дивизии инженер-майор Г. Я. Шухман, окончивший перед войной одновременно с техническим вузом и Ленинградскую консерваторию. Шухман обладал чистым, красивым тенором. Пел он с душой и много. В его репертуаре были арии из многих классических опер, отлично исполнял он фронтовые и популярные довоенные песни.
Шухман стал инициатором и так называемых "музицирований". Они проводились раз-два в месяц. Собирались на эти мини-вечера лишь несколько человек - аккомпаниатор, два-три вокалиста и столько же слушателей. Среди последних постоянно находился и я.
"Музицирования", как и концерты в клубе, скрашивали трудную фронтовую жизнь. Музыка и песни пробуждали в нас добрые чувства, поднимали настроение, позволяли отвлечься от суровой действительности, отдохнуть душой. Они возвращали тебя в мир добра, прекрасных страстей и эмоций, помогали еще больше ценить и любить жизнь, окружающих людей, понимать, как счастливы были бы люди, если бы разговаривали они не с помощью пушек, танков и самолетов, а муз.
Изредка удавалось выезжать и в ленинградские театры, послушать оперу или посмотреть пьесу.
13
У меня до сих пор в памяти поездка в Ленинградский дом офицера, где коллектив Большого театра оперы и балета имени С. М. Кирова ставил оперу "Пиковая дама". Здание театре было закрыто, так как часть его была разрушена бомбой.
Поехало слушать оперу немного - человек пять-шесть. Командир комендантского взвода Николай Перов выделил трофейную лошадь, запряженную в деревенские розвальни, и даже кучера - пожилого бойца из своего взвода. Ехали мы долго, не торопясь, так как путь предстоял длинный. Из Автово он следовал мимо Кировского завода до Обводного канала, далее вдоль канала, затем по Красноармейской к Витебскому вокзалу, а оттуда по Владимирскому проспекту на Литейный. Общая длина нашего пути оказалась километров пятнадцать. По дороге замерзли, часто вскакивали из розвальней и бежали за лошадью.
Еще в пути условились: поскольку Григорий Яковлевич Шухман жил недалеко от Дома офицера на Литейном проспекте, лошадь оставить во дворе его дома, а бойцу он даст ключ от своей квартиры, откуда можно будет наведать лошадь, подкормить ее сеном, на котором мы сидели.
- Двор наш надежный, - заверил Шухман, - даже ворота закрываются на замок.
Мы так и поступили. Лошадь оставили во дворе, который был похож на каменный мешок. Так что если даже кто и захотел бы угнать ее, то не смог. Через высокие стены не увезешь. Да и ворота оказались массивные, чугунные. Управдом выдал нам большой замок, размером с подкову, чтобы закрыть ворота. Бойца-возницу Шухман проводил в свою квартиру, оставил ему ключи да кипу старых газет и журналов для топки времянки.
Опера закончилась, кажется, часов в одиннадцать вечера. Из Дома офицера мы с шумом, довольные, направились на квартиру Шухмана, который обещал накормить ужином (с собой он привез пару банок тушенки, сахар и галеты). На восьмой этаж нас подняло точно на крыльях. Однако в квартиру попали не сразу, так как красноармеец спал крепким сном. Шухман торопливо стал растапливать чугунку, боец побежал во двор наведать лошадь. Вернулся он, к нашему удивлению, быстро, запыхавшись и бледный, даже не способен был произнести вразумительно простую фразу.
- Что-нибудь случилось? - спросил в тревоге Шухман.
- Да.
- Именно?
- Лошадь исчезла.
- Как исчезла?
Мы кое-как накинули на плечи полушубки, надели шапки-ушанки и стремглав ринулись во двор. Боец оказался прав. Розвальни стояли на месте. На них лежали хомут, сбруя и дуга. А лошади не было, хотя ворота были закрыты и по-прежнему на них висел замок. Приглядевшись, мы увидели, что около розвальней лежат непригодные для еды части бывшей нашей лошади.
Кто-то заметил:
- Вот тебе и на. Волк от кобылы, как говорится в сказке, оставил хвост да гриву.
- И когда успели? - произнес виноватым голосом боец.
- Ты сколько спал? - спросили его.
- Часа два, - неуверенно ответил.
- Скажи, что все шесть. Сено-то лежит целехоньким. А за это время можно слопать целый табун, - зло пояснил Шухман.
- Что же будем делать, театралы? - обратился я к растерявшимся друзьям.
- Искать. Надо найти, кто зарезал лошадь.
Разбуженный нами управдом только руками развел.
- Дом большой. Голодающих немало. Попробуй теперь найди.
Доводы управдома были, конечно, убедительны. И мы поднялись к Шухману, съели разогретую тушенку, выпили по стакану чая и тронулись в обратный путь пешком. Пришли в Автово лишь под утро, усталые и раздосадованные. Комдиву докладывать побоялись. Рассказали комиссару штаба дивизии П. К. Булычеву, который, конечно, как следует выругал бойца-возницу, проспавшего лошадь, но наказывать его не стал.
14
Утром 20 февраля 1943 года, кажется это был субботний день, я зашел к Павлу Кузьмичу Булычеву, чтобы договориться о некоторых деталях предстоящего вечера, посвященного празднованию двадцатипятилетия со дня образования Красной Армии. Надо было организовать чай для ленинградских артистов, согласившихся дать нам концерт. Нас тогда больше всего интересовала ставшая известной Скопа-Родионова, прекрасно исполнявшая "Соловья" Алябьева. Ее приезд вызвал повышенный интерес к концерту. Булычев, однако, не дал мне досказать, зачем я к нему пришел. Он остановил меня и неожиданно выпалил:
- Поздравляю! - И протянул руку.
- Кого и с чем? - удивился я.
- Тебя, себя и всех нас...
- Может быть, все же скажешь, с чем?
- Пятьсот дней битвы за Ленинград.
- Нашел, с чем поздравить...
- А ты читай "Ленинградскую правду". Весь номер посвящен этой дате. В ней подводятся итоги битвы за Ленинград, говорится о ближайшем разгроме немцев...
- Неужели мы уже пятьсот дней сидим в осаде?! - воскликнул я.
- К твоему сведению, точно пятьсот. Сегодня пошел пятисотый день.
- Да-а! - только и сумел сказать я.
Цифра 500 взбудоражила наше воображение и вызвала грустные размышления, особенно у Булычева. Его можно было понять. Он почти два года не виделся с семьей, которую эвакуировал еще до ухода добровольцем на фронт. Ни она к нему приехать не может, ни он к ней. А конца войны все еще не видно. Здесь, под Ленинградом, очистили от фашистов лишь узкую полоску земли вдоль Ладожского озера. А сколько на это потрачено сил!
Я постарался успокоить разволновавшегося Павла Кузьмича. Обратил его внимание на то, что уже третий месяц как Красная Армия на ряде фронтов перешла в наступление. Разгромила армию Паулюса в Сталинграде. Колотит сейчас немцев под Харьковом, Донбассом и у Ростова. Освободила территории Сталинградской и Воронежской областей, Чечено-Ингушской, Северо-Осетинской, Кабардино-Балкарской и Калмыцкой автономных республик, Ставропольского и Краснодарского краев, Карачаево-Черкесской и Адыгейской автономных областей...
- - Все это мне хорошо известно, дорогой Степан Михайлович, - прервал меня Булычев. - Но ты не перечислил земель, городов и областей, которые надо еще освободить.
Да, гитлеровцы к тому времени топтали еще многие наши земли. И все же враг был уже не тот. И Красная Армия накопила опыт, возмужала, стала больше получать от промышленности танков и самолетов.
- Давай лучше выпьем за будущие успехи нашей армии, - предложил я. Есть у тебя что-нибудь из "витаминов"?
- Спирт. А витамины добывает из елей товарищ Пелых и его помощники. У многих зубы начинают выпадать. В организме недостает витамина "С".
Мы выпили. И снова зашел разговор, но только о другом. О погонах, которые нам только что выдали. У нас с ним было одинаковое звание майорское. И погоны были одинаковые, с одной звездой.
- А все же в погонах лучше, - мечтательно произнес Булычев, разглядывая в зеркало, как они смотрятся на широких его плечах.
- Конечно, лучше. Некоторые бойцы, однако, говорят, что когда-то, мол, Красная Армия, громила белопогонников, а теперь сама в них облачилась.
- То были белые, а наши зеленые с малиновой окантовкой, - поправил Павел Кузьмич. - Между прочим, помнишь, что зазорным было носить шляпы и галстуки. А теперь ни один городской житель не носит рубашки без галстука. Да и шляпы стали в моде.
Павел Кузьмич Булычев недаром слыл в дивизии "твердокаменным", стойким и даже безэмоциональным. Слюни не любил распускать.
В конце нашего доверительного разговора он спросил:
- - Что же будем делать, когда кончится война?
- Уйдем в отставку. Дадут нам всем пенсию, и начнем воспитывать внуков и внучек, - пошутил я.
- Как бы не так, - возразил Павел Кузьмич. - А кто будет восстанавливать разрушенные города и села, фабрики и заводы? Молодежь наша вырастет не скоро. Жены-то наши за эти годы не рожают. Да и для девушек, которым пора выходить замуж, военные годы - пустоцветы.
- Да, ты прав, - согласился я.
А про себя подумал: "Неужели скоро состаримся?" А дело ведь идет к этому. От этого никуда не уйдешь. Подумалось и о другом. Пока молод, пока взбираешься на гору, тебе все кажется, что время идет медленно, ползет, точно черепаха, и ты ждешь не дождешься, когда придет заветный день - день совершенства мысли и дел твоих. И этот "заветный день" ждешь с нетерпением, торопишь себя во всем, спешишь к нему приблизиться.
Но вот ты добрался до вершины, до той возрастной отметки, о которой мечтал в юные годы, а молодость уже и позади, даже не заметил, как она промчалась. Теперь ты стал более "мудрым" и рассудительным, способным на что-то серьезное и значительное. И тут тобою овладевает такое чувство, от которого дрожь начинает пробирать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37