Принцип этот дает авторам практически полную
свободу выбора фантастического и реалистического инструментария:
в романе Лазарчука используются совершенно на равных магия и
компьютерные сети, в романе Геворкяна "Времена негодяев" маги
строят машину времени, в "Послании к коринфянам" Столярова
описано пришествие Сатаны в Россию, реальности Виктора Пелевина
оборачиваются фантастически искаженными отражениями бройлерных
комбинатов и устоявшихся лексических идиотизмов... И при всем
при этом персонажи их произведений сохраняют предельную
психологическую достоверность -- и эта достоверность
распространяется на всю книгу.
Реальности, которые описывают турбореалисты, всегда динамичны.
Они или рождаются, или гибнут, или переживают один из крупных
кризисов. Это связано с еще одним из принципов турбореализма.
Согласно ему, существование человека -- как личности и как члена
социума -- и существование реальности представляет из себя
пребывание их в состоянии постоянной катастрофы. Рождение
человека -- мощное потрясение для него самого и окружающих его
людей. Смерть человека -- катастрофа. И все, что расположилось
во времени между этими событиями,-- жизнь -- тоже растянутая во
времени катастрофа. Человек привык к этому и перестал замечать.
Турбореалисты в этом случае выступают в роли ворона из баллады
По: они постоянно напоминают читателям о memento mori. Это
придает произведениям турбореалистов некоторую пессимистичность
-- но зато дает возможность вырвать читателя из повседневной
рутины, дать ему новую точку зрения на мир, на реальность.
И не упускайте из виду, что, какие бы фантастические миры ни
описывал Лазарчук, он всегда пишет о нашем мире. "Не спрашивай,
по ком звонит колокол..."
Зеркало обречено отражать -- как солдаты обречены стоять на
стенах Вавилона.
Добрых вам отражений.
Сергей БЕРЕЖНОЙ
------------------------------------------------------------------



ЖЕСТЯНОЙ БОР

Отсутствующие редко бывают правы,
зато всегда остаются в живых.
Станислав Ежи Лец

Они вышли -- Юсуф по-кошачьи скользнул за дверь, оглядываясь по
сторонам, за ним тяжелым, но упругим шагом двинулся Присяжни, в
дверях обернулся и подмигнул Андрису; дверь закрылась, замок
щелкнул, загудел лифт... Андрис, хромая,-- действие стиндола
кончалось, боль просыпалась понемногу и начинала ворочаться --
обошел комнату, поставил на место стулья, постоял у окна, открыл
окно -- сильный запах пыли и сама пыль между рамами, несколько
дохлых сухих мух, маленький прошлогодний листочек непонятного
дерева,-- сходил в ванную, нашел тряпку, намочил ее, вернулся,
вытер пыль, открыл наружную раму -- с треском, с осыпающейся
старой краской,-- и в комнату потек горячий, пахнущий бетоном
воздух этого исполинского двора-квартала-колодца, ворвались
звуки: детские крики, велосипедные звонки, лай, скрип качелей,
разговоры, музыка, что-то еще -- звуковой Вавилон, и все это с
током нагретого воздуха взлетает сюда, к шестнадцатому этажу, и
распространяется здесь... не брюзжи, оборвал он себя, брюзжать
некогда, некогда... но очень хочется. Чувство, что все ни к
черту, что не получается, что началось скверно и сквернее
кончится,-- это чувство не оставляло его с самого первого дня,
если первым считать тот, когда Хаппа позвонил ему домой и
сказал, что хотел бы поговорить с глазу на глаз; сменив погоны
на генеральские, Хаппа сменил и место жительства, из городской
квартиры перебравшись в пригородный охраняемый поселок,-- Андрис
испытал острый приступ злости, когда на своем видавшем виды
"фиате" стоял перед шлагбаумом и ждал, пока гладкие, как коты,
охранники сверяются со списками приглашенных. Жена у Хенрика
тоже была новая, кажется, уже четвертая по счету, молодая и
красивая еврейка, это было в духе Хенрика -- раздавать пощечины
общественным вкусам; Андрис как-то раз видел ее издали и
мельком, под ручку с гордо выступающим Хенриком; вблизи она была
еще симпатичнее. Она посидела с ними несколько минут, потом
прикатила столик с бокалами и бутылками и тихонечко исчезла.
Помянули доктора, потом заговорили о деле. Дело было странным.
Несколько дней назад Присяжни -- он теперь начальник полиции в
Платиборе -- прислал доклад, прислал именно Хаппе, через голову
своего непосредственного начальства и вообще против всех правил
и обычаев, впрочем, это неважно -- доклад, в котором собрал
удивительные вещи. Без видимых причин за последние три месяца в
Платиборе цены на наркотики упали в десять раз. Оптовые торговцы
разорялись, некоторые сбежали, двое погибли: Гробокопатель то ли
сам повесился, то ли помогли ему, а Цыганочку Берковец увезли в
лес и убили, как убивают обычно несостоятельных должников:
привязали к дереву и распороли живот. Мелкота, торговавшая в
розницу, вела себя дико: средь бела дня приставала ко всем
подряд, умоляя купить за бросовую цену вообще все: от травки до
"стрипа"; ими, а также приезжими, желавшими затовариться на
дармовщину, Присяжни набил всю тюрьму и стал делиться с
соседями. Перестали покупать, в один голос говорили все
арестованные. Присяжни проверил это и с другой стороны. Самые
заядлые, самые конченые торчки завязали или почти завязали. По
инерции они продолжали кучковаться, но кучки быстро и
небескровно распадались. Отвратило -- так отвечали, если
приставали с расспросами. Отвратило -- и все тут. Присяжни был в
некоторой растерянности. Весь его опыт и вся его знаменитая
интуиция подсказывали, что дыма без огня не бывает и что надо
искать какой-то вытесняющий фактор. Но его собственные поиски не
привели ни к чему. Просить помощи по линии КБН, комитета по
борьбе с наркотиками, он не хотел: во-первых, Заген, главный
"кабан", не внушал доверия, во-вторых, случай был явно не их: не
распространение, а самопроизвольное искоренение наркотиков в
регионе. Очень показательно отреагировал департамент полиции: в
ответ на рапорт Присяжни получил благодарность за выдающиеся
успехи в борьбе с наркомафией. Тогда он и обратился к своему
старому другу Хенрику Е. Хаппе, и Хенрик Е. с ходу
заинтересовался этим делом, потому что чего-то подобного
ожидал... Андрис, скрипя зубами, доковылял до кровати и лег.
Стиндол можно принимать только раз в шесть часов. Надо было...
впрочем, ладно. Час с четвертью мы продержимся.
Раньше так не болело, еще два месяца назад можно было считать
себя человеком -- если не переходить определенных границ. Потом
-- вдруг -- началось... Днями было еще терпимо: глотай стиндол и
продолжай заниматься своими делами,-- а по ночам к боли
прибавлялась сосущая смертная тоска, всю ночь он как будто
умирал и никак не мог умереть, снотворные не брали, он засыпал
только под утро и просыпался через два часа, весь мокрый, с
тяжелой похмельной головой, измученный, как грешник в круге
девятом... болел не только сустав, боль уходила вверх до
лопаток, вниз -- до самых кончиков пальцев; и больнее всего было
вставать, головка бедра превращалась в ржавого ежа с иглами
длиною в метр... Сейчас он лежал и смотрел в потолок, и за белой
завесой потолка проступали какие-то картины, а иногда просто
возникал рисунок щелей и трещин в потолке его палаты в
госпитале, когда он на время приходил в себя после перевязки и в
оцепенении смотрел, как сплетаются и расходятся на потолке линии
судеб разных людей, знакомых и незнакомых ему, и искал свою
линию между ними, и не всегда находил... Хирург его, худой, с
неподвижным лицом индейского вождя латиноамериканец, равнодушно
и бережно копался каждый день в его внутренностях, мыл их,
заливал какими-то жидкими мазями, растворами антибиотиков,
чем-то еще; потом края разреза на животе сближали, Андриса
обертывали простыней и простыню сшивали -- до следующего дня; и
так три месяца. Всего одна пуля... боже ты мой, сколько
мучений... всего одна... От неподвижности немело тело, надо было
бы повернуться -- в бедре тут же начинало искрить. Наконец час
прошел, и можно, можно проглотить "осу" -- полосатую
черно-желтую капсулу стиндола. Еще десять минут ожидания -- боль
втянулась куда-то, спряталась, съежилась, притворилась, что ее
нет и не было никогда...
Боль ушла, и вернулось чувство, что ошибка уже допущена, и
осталось только понять, где же именно... или это просто дурное
предчувствие? Впрочем, генерал и Присяжни как раз понимают толк
в дурных предчувствиях. А что касается доктора -- то доктор был
в этой области гениален...
Однако занозу можно и поискать... Андрис сгреб со стола
сплющенные жестянки из-под пива -- Присяжни имел привычку, выпив
пиво, превращать баночку в аккуратную круглую лепешку, причем
это ведь вам не немецкие или там японские баночки из алюминиевой
фольги, а наши отечественные, из хорошей белой жести,--
сплющивал их одним движением пальцев, только воздух пукал из-под
ладони; вообще Присяжни, хоть и производил впечатление толстого
увальня, был невероятно силен и быстр, и один раз Андрис сам
видел, как он схватил за днище и перевернул "тойоту" -- так
взяли Рикса, а при нем -- двести килограммов кокаина... Шел уже
седьмой час, вот-вот должен был появиться напарник, проводник,
часть легенды: "племянник-которому-грозит-исключение" -- Тони
Ольвик; интересно, это его настоящая фамилия? Ольвиков, конечно,
много, особенно на севере, и интересоваться такими делами просто
не положено, но все-таки: как подбирали -- по фамилии или по
деловым качествам? Ладно, проверим. В конце концов все, что мне
от него нужно, это чтобы он был, чтобы мое присутствие было
оправданно... лечение, конечно, тоже хорошая крыша, но -- отнюдь
не повод совать нос в молодежные проблемы... да, кстати, о
лечении -- Андрис дотянулся до телефона и набрал номер.
-- Алло? -- женский голос.
-- Добрый вечер. Пожалуйста, если можно, доктора Хаммунсена.
-- Перезвоните через полчаса, пожалуйста, доктор сейчас занят.
Если нужно что-нибудь передать...
-- Доктор назначил мне прием на сегодня на восемь часов вечера,
и я хотел узнать...
-- Ваше имя, пожалуйста.
-- Андрис Б. Ольвик.
-- Да, на сегодня, на восемь вечера. Доктор ждет вас.
Приезжайте.
-- Спасибо.
Хорошо у него поставлено, подумал Андрис. Месяц назад случайно
встретились, доктор на сигаретной коробке что-то черкнул -- и
теперь ждет. Ох, везде бы так... Интересно, что у него произошло
с Радулеску? Надо было спросить Присяжни -- не догадался, а
Присяжни вполне мог знать кой-какие подробности. Где-то
задерживается напарник, уже половина седьмого. Вызвать такси? А
какой же у меня здесь адрес? Адреса не знаю, вот те на. Присяжни
карту оставлял, может быть, там отмечено... На карте ничего
отмечено не было. Окна выходили во двор, так что ориентиров
никаких. Ситуация. Если к семи этот Тони не появится, надо будет
на свой страх и риск выходить из дому и добираться до "Паласа"
самостоятельно. Где он? Ага, вот, не то чтобы в центре, но
неподалеку. А где бы мог быть я -- хотя бы примерно? Он стал
вспоминать, как ехали с вокзала. Похоже, где-то тут. Город был
как срез старого дерева: средневековый, почти не сохранившийся
центр в излучине, широкое кольцо довоенной застройки, квадраты
застройки послевоенной, огромный уродливый нарост последних
десяти лет -- Университетский городок... Андрис поймал себя на
слове "уродливый" и удивился: почему? Стареешь, каналья, сказал
он себе. Надо же, уродливый... В самом городе было триста
восемьдесят тысяч жителей, в Университетском городке одних
студентов насчитывалось сто десять тысяч, и еще около ста тысяч
преподавателей, научных работников, обслуживающего персонала и
прочих, прочих... в том числе десятки торговцев наркотиками,
неожиданно для себя прогоревших...
А вот, обнимая Университетский городок и вклиниваясь немного
между ним и остальным городом, лежит тот самый знаменитый
Серебряный бор, Платибор, давший название городу... Андрис
почувствовал вдруг, что где-то в глубине, там, откуда приходят
предчувствия и догадки, что-то шевельнулось: с Платибором была
связана какая-то странная некриминальная история, которую не
афишировали. Так, сделал он отметочку в памяти: уточнить, что
именно произошло... да, что-то с организацией зоны отдыха... и
кто-то сказал, что бор отныне не Серебряный, а золотой...
Было без пяти семь, когда пришел напарник. Отпер дверь и вошел.
Напарник был что надо: среднего роста, нормального сложения с
ничем не примечательной мордой, умеренно загорелый -- короче,
человек толпы. Одет: брюки хаки -- милитарный стиль уже перестал
бросаться в глаза,-- серая футболка и велосипедная кепочка. На
шее белая цепочка. Особых примет нет.
-- Добрый вечер,-- сказал напарник.
-- Добрый вечер.
-- Если вы ждете Карпьентера, то его не будет сегодня.
-- Тогда, с вашего позволения, я переночую.
Напарник усмехнулся и выудил из кошелька половинку
двадцатидинаровой банкноты. Андрис достал другую половинку,
приложил к той. Линия разрыва сошлась, а сумма цифр номера
составила 47.
-- Ну, здравствуй, племянник,-- сказал Андрис и протянул руку.
-- Здравствуйте, дядюшка,-- улыбнулся племянник. Рука его
оказалась сухой и жесткой.-- Чем будем заниматься?
-- Сегодня в программе единственный пункт: посещение доктора
Хаммунсена в "Паласе".
-- И во сколько мы там должны быть?
-- В восемь.
Племянник прикинул что-то в уме, кивнул:
-- Хорошо. Сейчас схожу за машиной.
-- Может, проще такси?
-- Нет.-- Племянник помотал головой и усмехнулся чему-то.--
Сложнее.
-- И... э-э... Тони. Ты здесь давно?
-- С первого курса. Третий год.
-- Ольвик -- твоя настоящая фамилия?
-- Да, а что?
-- Ничего. Так. Все нормально.
-- Тогда я за машиной. Через двадцать минут спускайтесь вниз, я
подъеду.

Жил доктор где-то в другом месте, в "Паласе" у него был
оборудован кабинет. Постояльцы отеля имели какие-то льготы при
лечении, а доктор платил за аренду помещения фантастические
деньги: один динар в год. Кабинет располагался на первом этаже,
в специально выгороженном холле. Над дверью была надпись:
"Кабинет магнитного массажа".
-- Вы молодец, Ольвик,-- сказал доктор, рассматривая томограммы,
которые Андрис сделал накануне в полицейском госпитале.-- Все,
кого я видел раньше с такими изменениями в суставе, не могли
встать и гадили под себя... но и вы, как я понимаю, ходите на
одном самолюбии... Ладно, давайте я вас еще руками посмотрю.
Андрис разделся и лег, подрагивая от холода, на кушетку. Доктор
повернулся к нему и, издав громкий сосущий звук, двумя руками
поглубже надвинул очки.
-- Бо-ог ты мой! -- сказал он, разглядывая живот Андриса -- этот
бело-сине-багровый панцирь из пересекающихся рубцов.-- Никогда
не видел ничего похожего... Где вы такой достали? Кавтаратан?
-- Немного раньше и ближе,-- сказал Андрис.-- "Белая лига",
слышали?
-- Слышали, слышали...-- пробормотал доктор.-- Ага... ага... это
значит, вот сюда, потом через вертлужную впадину и в брюшную
полость, так? А из какого ж, позвольте узнать, оружия?
-- "Браунинг-Лонг",-- сказал Андрис.-- И подрезанная пуля.
-- Ну, это вполне респектабельно,-- сказал доктор.-- Ладно,
идемте вон туда.
Голого Андриса уложили на жесткий стол, укрыли простыней, доктор
приставил к его бедру матово-серый цилиндр, похожий на
кобальтовую пушку, отошел к пульту и включил это устройство.
Загудел трансформатор, а потом... Андрису показалось, что по
больному месту ударили кувалдой, посыпались искры, он чуть не
заорал, но не заорал: боль тут же съежилась, собралась там, в
своем обычном месте, не растекаясь по телу. От цилиндра шли
тупые, ватные, теплые удары, легко проходившие сквозь плоть...
не удары даже, а волны, мягкие и ласковые, приподнимали его и
опускали, меняли ритм, что-то напевая... Андрис не заметил, как
исчезла боль. Казалось, он задремал и видит все это во сне.
Только во сне могло быть такое блаженство. Подошел доктор, убрал
цилиндр. Невесомый, Андрис спустил ноги со стола, встал -- боли
не было. Оделся. Боли не было. Доктор впереди него вышел в свой
кабинет. Андрис быстро присел и встал. Боли не было. С ума можно
сойти...
С ума сойти... Андрис не помнил, как прощался с доктором и как
благодарил его, как и о чем договаривался на завтрашний день, и
только уходя оглянулся: не забыл ли чего. Именно чувство потери
чего-то неприятного, но привычного, притертого, родило вдруг
неуверенность и не то чтобы страх, но оторопь. Он машинально, не
воспринимая действительности, как бы на ощупь нашел машину Тони
-- ободранный и мятый "фольксваген",-- сел, захлопнул дверцу,
откинулся на спинку и вдруг в непонятном ступоре уставился перед
собой. Тони о чем-то спрашивал -- он слышал, но понять не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8