..
Лазарчуку становятся равно тесны условности реализма и традиционной
фантастики. Он умеет писать реалистические романы о сотворении миров и
роли человека в структуре мироздания. Он создает каноны новой литерату-
ры. Его проза стала уже слишком сложной для традиционной аудитории фан-
тастики. И в то же время другой аудитории у него нет. Впрочем, наверное,
и не надо...
Но иногда мне становится обидно, что российский литературный истеб-
лишмент прозу Лазарчука практически не замечает. Обида эта совершенно
бессмысленна. В конце концов, этот истеблишмент давно уже интересуется
не столько литературой, сколько окололитературной и околополитической
возней. Аналитических способностей теоретикам этой тусовки хватит только
на констатацию того, что Лазарчук пишет фантастику,- да и то вывод этот
они сделают лишь в одном случае - если удосужатся открыть эту книгу. Что
уже само по себе маловероятно. "Ширпотреб-с..."
Это не ярлык. Это карма. Все, кто пишет "не-реализм", попадают под
эту крышку с надписью "Недолитература". Истеблишмент читает реалистичес-
кого Пьецуха ("Роммат" - это реализм!) и снисходительно дает "Букера"
Пелевину. *Малого* "Букера". Малого - чтобы, не дай бог, не возомнил о
себе.
Что ж это я переживаю-то? Из-за кого? Из-за литераторов, вершиной фи-
лософской мысли которых является трибуна какого-нибудь съезда, а преде-
лом карьерных устремлений - кресло в Думе?
Сам удивляюсь - как я не устал обижаться? В недавно опубликованной
беседе Андрея Измайлова с Борисом Стругацким снова были повторены слова
Ричарда Фримена о том, что о жанре детектива судят по его отбросам, тог-
да как о всех прочих жанрах - по их достижениям, и снова было сказано,
что детектив в этом смысле не одинок. Фантастика полностью разделяет его
горестный триумф.
Впрочем, мне не обидно за покойных Немцова, Охотникова и Гамильтона,
равно как и ныне здравствующих Казанцева, Медведева и Ван Вогта. Мне
обидно за Стругацких, произведения которых не понимают второстепенные
литературоведы, берущиеся о них писать,- а литературоведы высшего класса
либо считают это делом ниже своего достоинства, либо (как великолепный
исследователь А.Зеркалов) некогда начав, в конце концов отступаются -
негде печатать такие работы... Мне обидно за Вячеслава Рыбакова, который
никогда в жизни не сумеет мало-мальски достоверно описать какой-нибудь
"сопространственный мультиплексатор", но воспринимается критиками так,
будто он пишет книги о роботах. Мне обидно за Андрея Столярова, который
сам вынужден подводить литературоведческую базу под то направление, в
котором он работает,- ибо знает, что ни один профессионал за это не
возьмется. Не потому, что эта задача ему не по плечу, а потому, что
слишком много чести - сравнивать какого-то Столярова, скажем, со Стринд-
бергом...
И, конечно, мне обидно за Андрея Лазарчука.
А с другой стороны... Какое это имеет значение? Если вы держите эту
книгу в руках - значит, роман "Опоздавшие к лету" все-таки выпущен, и у
каждого читателя - будь он хоть снобом, хоть, напротив, фанатичным почи-
тателем Берроуза - есть прекрасная возможность самому оценить философс-
кие концепции автора. В любом случае, сам факт выхода magnum opus Андрея
Лазарчука значит гораздо больше, чем чей-то заносчивый снобизм.
Сергей БЕРЕЖНОЙ



КОЛДУН

Здесь лес раздавался вправо и влево, открывая невысокому северному
солнышку зеленый сочный луг с медлительными пятнистыми коровами на нем,
стога запасенного впрок сена и изгородь, широко обнесенную вокруг дома,
добротного и двухэтажного, где жили Освальд и отец Освальда, а по другую
сторону дома тихо стоял пруд, светлый по утрам и непроглядно-черный пос-
ле полудня, когда на воду надвигалась тень тысячелетних дубов, и дальше,
в вечной уже тени тех дубов, лежало тяжелое замшелое тело плотины, оста-
навливающее на время бег воды, и вода, прокатываясь по обросшему зеленым
нежным шелком желобу, лилась в ковши мельничного колеса и в тех ковшах
тихо спускалась вниз, в постоянную прохладу и полумрак у подножия плоти-
ны, в заросли осоки, мокролиста и конского щавеля, и дальше продолжала
свой бег незаметно, кроясь за ивняком и черемухой, пока, слившись с дру-
гими такими же ручейками и речками, напитавшись подземными ключами, не
обретала силу и имя реки и уже с силой и именем, достойно, входила в
спокойную и полноводную в любое время года реку Лова, разделявшую попо-
лам уездный город Капери, город, в котором есть все, даже железная доро-
га, и по понедельникам и четвергам от перрона отходят составленные из
пассажирских и товарных вагонов поезда, идущие в портовый город Скрей,
где у причалов стоят черные и белые пароходы со всех морей, а по средам
и субботам поезда возвращаются обратно, и тогда на вокзале становится
шумно и тесно, и все такси города Капери собираются на привокзальной
площади, дымя и пофыркивая, и развозят приехавших по домам и гостиницам,
а если кому-то надо попасть в близлежащие села и хутора, то им никогда
не отказывают, но берут довольно большие - по здешним меркам - деньги; с
хуторов же приходится добираться своим ходом, и отец Освальда, сложив в
деревянный, с навесным замочком чемодан кой-какие пожитки, зашив деньги
за подкладку и сунув в заплечный мешок каравай хлеба, копченый окорок и
четверть домашней можжевеловой водки, пешком дошел от дома до хутора
Бьянки Пальчековой и там договорился с Бьянкой, что ее работник, китаец
Лю Шичен, за два динара довезет его на бричке до вокзала, а на обратном
пути прихватит ветеринара, потому что у свиней третий день понос; Лю был
молчалив, и они катили милю за милей, ни о чем не говоря, и отец Ос-
вальда с грустью смотрел, как остаются позади родные места и начинаются
неродные - граница их была четкая, и даже сердце остановилось и пропус-
тило два или три удара, когда ее пересекали; на вокзале он сел в поезд,
и Лю был последним из знакомых Освальду людей, которые его видели. Через
две недели почтальон Бруно принес Освальду письмо. В письме отец просил
прощения за свой уход и за то, что забрал большую часть наличных денег.
Дальше он извещал Освальда, что купил полбилета на пароход "Глория",
идущий на Таити с грузом цветных ситцев и стеклянных бус; оставшуюся не-
оплаченной половину билета он будет отрабатывать в дороге, нанизывая бу-
сины на нитки. Освальд прочитал письмо и заткнул его за висящую в комна-
те отца картину в рамке: пальмы, прибой и голые негритянки, купающиеся в
прибое.
К Освальду часто заглядывал сын старосты, Шани, с ним Освальд ког-
да-то учился в приходской школе, потом, в тринадцать лет, Освальд стал
работать с отцом на мельнице, а Шани отправили в гимназию в Капери, но
из последнего, выпускного класса его выгнали без аттестата - за неуспе-
ваемость и чересчур откровенную связь с уборщицей. Теперь Шани приторго-
вывал в лавке своего дяди, ездил за товарами по многим местам, имел мно-
го приятелей и подружек, но Освальд чем-то его притягивал - Шани расска-
зывал ему свежие сплетни и все порывался сводить к девкам, но Освальд
упирался и мотал головой. Идти к девкам он боялся. Он вообще их боялся.
Однажды Шани пришел и сказал, что объявлена мобилизация и что завтра
в село приезжает мобилизационная команда и медицинская комиссия, будут
всех проверять, и чтобы не попасть под ружье, надо дать хабара. Освальд
отдал Шани десять золотых десяток и серебряные часы-луковицу с боем. На
следующий день, ближе к вечеру, он приехал в село. На площади перед уп-
равой было людно и шумно. Стриженые парни толпились в обнесенном верев-
кой с красными флажками загончике, по углам которого стояли часовые с
короткими ружьями. Комиссия работала в пятнистой брезентовой палатке с
большим красным крестом. Освальда и еще девятерых парней впустили внутрь
и заставили раздеться догола. Им заглядывали в рот и в задницу, ощупыва-
ли руки и ноги, били по коленкам резиновым молоточком, выворачивали ве-
ки, что-то шептали, и надо было повторить. Потом всем раздали картонные
квадратики. На картонке Освальда было написано большими буквами: "К ВО-
ИНСКОЙ СЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН". А ниже: "плоскостопие". Шани ждал его у вхо-
да. Воздух вне палатки был необыкновенно вкусный, как вода в жаркий
день.
- Нормально? - спросил Шани.
- Ага,- сказал Освальд.- Пойдем пить водку.
- А может, к девкам? - предложил Шани.
- Посмотрим,- сказал Освальд, хотя знал, что не пойдет.
- Эх, ты,- сказал Шани.- Ни в пизду, ни в армию. Какая от тебя польза
для человечества?
Этого Освальд не знал.
Они напились как свиньи. Последнее, что Освальд помнил, это как они с
Шани, поддерживая друг друга, дурашливо махали вслед уходящей колонне.
Через три дня объявили, что война началась. У Освальда прибавилось
работы: все хотели поскорее смолоть остатки прошлого урожая. Были дни,
когда возле мельницы собирался табор телег в сорок. Освальд нанял старо-
го глухонемого Альбина, умевшего все, чтобы он работал ночами. Для осве-
щения приспособили динамо-машину и фару от велосипеда. Сельская управа
каждый день отряжала трех мужиков для погрузки-выгрузки. Потом пошло
зерно нового урожая. Так продолжалось до декабря, до ледостава.
За зиму от отца пришло еще два письма, короткое и длинное. В коротком
он писал, что жив и здоров, чего желает и Освальду, что сейчас темно и
вокруг океан, что два дня назад вышли из Танжера, засыпав бункера углем
по самые бимсы, и теперь бояться нечего. Во втором, длинном, письме он
рассказывал про странный остров в Индийском океане, остров, вечно окру-
женный туманами и поэтому попавший не на все карты. Люди там живут рос-
лые, смуглые и красивые, и все поголовно счастливы, потому что такой
мудрой системы правления нет нигде: раз в полгода все жители, достигшие
четырнадцати лет, участвуют в лотерее, где разыгрываются королевский ти-
тул, титулы советников и придворных, жрецов и судей, а также все прочие
сколько-нибудь заметные места в государстве, вплоть до сутенеров, кото-
рые там не преступники, а уважаемые предприниматели, потому что прости-
туция на острове является важнейшим источником поступления иностранной
валюты; а чтобы придать остроту лотерее, подсыпать в это дело перчику,
разыгрывается еще и десять мест в камерах приговоренных к смерти; как
правило, новый король, взойдя на престол, объявляет им помилование, но
случается, что его отвлекают другие дела... Однажды, в канун Рождества,-
Освальд уже встал и начинал топить печь - донесся откуда-то многоголосый
звенящий гул. Освальд оделся и вышел из дому. Светало. В небе над ним,
ярко высвеченные не взошедшим еще солнцем, вились самолеты. Их было вид-
но очень хорошо: три больших восьмимоторных ползли медленно-медленно, а
вокруг них кружились, как пчелы, десятка полтора маленьких. Потом, пе-
рекрываясь и накладываясь, стали доноситься другие звуки: будто там, в
небе, рвали на полосы крепкие простыни. Два маленьких самолетика заку-
выркались и упали далеко отсюда. Потом еще один плавно пошел вниз, воло-
ча за собой тонкий розовый шлейф. Самолеты были теперь точно над домом.
Освальд подумал, что если сейчас какой-то из них упадет, то упадет прямо
сюда, на него. Захотелось убежать, но убегать он не стал - бесполезно.
Несколько маленьких - пять или шесть - отошли в сторону, развернулись и
бросились на большие. Другие маленькие оказались на их пути, снова раз-
дался треск разрываемых полотнищ, и сразу четыре самолетика, загорев-
шись, стали падать в разные стороны, рисуя в небе огромный светящийся
крест. Наверное, кто-то из нападавших прорвался все-таки к большим само-
летам, потому что крайний слева стал оставлять за собой в небе след, все
более густой и темный, и через несколько секунд он полыхал весь, как са-
рай на ветру; он еще шел следом за остальными, но потом вдруг завалился
набок и, скользя, как с горы, рухнул со страшным, сотрясшим землю грохо-
том, и там, где он упал, встала багровая, клубящаяся туча. Только потом
Освальд заметил, что в небе, под черным следом его падения, неподвижно
висят штук десять маленьких белых кружков. Два оставшихся больших само-
лета удалялись, рев их моторов замирал, и маленькие самолетики уже не
вились вокруг них, а ровненько держались сзади и по одному подлетали к
ним и будто бы прилипали снизу к огромным распластанным крыльям. Освальд
еще потоптался на крыльце, ожидая продолжения увиденного, но ничего
больше не было, и он вернулся к печи. Через час в дверь забарабанили.
Освальд осторожно посмотрел в незамерзший уголок окна: у изгороди стояла
знакомая полицейская машина, и тот, кто стучал в дверь, был в полицейс-
кой шинели, лица не разобрать. Освальд отпер дверь. Это был старший по-
лицейский Ян.
- Входи,- сказал Освальд.
- Видел? - спросил Ян.- Как они нас...
- Видел,- подтвердил Освальд.
- Замерз, как цуцик,- сказал Ян.- Печка в машине ни к черту.
- Зови всех,- сказал Освальд.- Погреетесь.
- Да ну их,- сказал Ян.- Там у меня эти... гражданская гвардия. Пер-
дуны, одним словом. И с ними - парашютистов ловить. Смех, да и только.
Не знают, с какого конца винтовка стреляет. Погреться дашь? - Он звонко
щелкнул себя по горлу.
Освальд принес полный, до краев, стакан можжевеловой и толстый ломоть
ветчины. Ян выцедил водку, прослезился, занюхал ветчиной; потом, разры-
вая ветчину пальцами, стал есть.
- Бьянкина свининка? - спросил он, жуя.
- Ее,- сказал Освальд.
- Умеет, ведьма,- сказал Ян.- Что умеет, то умеет. Теперь долго такой
свининки не будет.
- Почему? - спросил Освальд.
- Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось
было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое,
понимаешь, рагу.
- И китаец сгорел?
- И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти - спать в сви-
нарнике. Я бы никогда не смог.
- Я бы тоже.
- Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не
пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?
- Нет.
- Дать?
- Не надо, я не умею.
- Я к вечеру еще заеду.
Весь недолгий день Освальд, как неприкаянный, слонялся по темному до-
му. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в
окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повто-
рялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной
форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где
около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны
лежали пятеро, раздетых до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был
Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с
черной дырочкой в центре.
- Он был у тебя? - спросил офицер Освальда.
- Да,- сказал Освальд.- Два дня назад.
- Водкой его поил? - спросил офицер.
- Дал с собой,- сказал Освальд.- А что?
Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.
- Положить бы тебя шестым рядом с ними,- мечтательно сказал он, пока-
чиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки.- Теперь у них машина, форма
полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты... Много водки
дал?
- Литр,- сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами
слов: - Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда
просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на
опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать
нельзя, вы же понимаете, господин офицер...
- Дорого твой литр отечеству обошелся,- сказал офицер ледяным голо-
сом.- Ладно, иди.
- Домой? - не поверил Освальд.
- Домой, домой,- отмахнулся от него офицер.- С глаз моих!
- Вот спасибо,- сказал Освальд, пятясь и кланяясь,- вот спасибо-то...
Пешком до дому он добирался полтора часа и основательно замерз: лицо,
руки, ноги. Отогрелся он быстро, но никак не мог унять дрожь. Все стано-
вилось как из киселя, едва он вспоминал глаза офицера - а вспоминал он
их тем чаще, чем сильнее старался забыть,- глаза желтые, как у кошки,
воспаленные - то ли с похмелья, то ли от бессонницы,- с крохотными зрач-
ками, неподвижные - глаза убийцы, понял Освальд. Ему стало еще страшнее.
Не убежать, не спрятаться - найдет, догонит. Не задобрить, не купить...
В какой-то момент он поймал себя на том, что встает и одевается, чтобы
куда-то идти. Потом он оказался у мельницы, дверь почему-то была откры-
та, горела керосиновая лампа, и в дальнем углу, за жерновами, на связках
пустых мешков сидели двое. Освальд обмер, но один из сидящих повернулся
так, что осветило его лицо,- это был Альбин.
1 2 3 4 5 6 7 8