И они сидели так, полуобнявшись, полные странного покоя, в тесном безвременье… а потом Олив повернула голову, и голова Глеба повернулась навстречу ей, и губы их соприкоснулись сами, и сердце Глеба понеслось куда-то, а руки напряглись, и поцелуй все длился, длился, и не хватило дыхания… а потом Олив отстранилась, и ее холодные пальцы легли на его губы, и она покачала невидимо головой: все… нет, иначе: потом.
Построение, построение, выходи! – зазвучало снаружи, и зашаркали шаги, и железо по железу, тихо так: бммм… и неясный смех, нервный, застоявшийся смех, и неявная речь, и что-то еще – сквозь шум дождя. Да, надо выходить…
– Волонтеры! – сорванным голосом выкрикнул ланд-майор. – Я горжусь тем, что нахожусь сию минуту среди вас. Потому что я должен быть здесь по обязанности, а вы пришли сюда по зову чести. То, что нам предстоит сделать, никогда не войдет в учебник по военному делу, но, может быть, зачтется нам на Страшном Суде. Только что вернулась разведка. Теперь нам отчасти ясна обстановка в городе. Задачу ставлю следующую: сейчас мы по возможности скрытно приближаемся к верхнему мосту, захватываем его – и удерживаем до подхода регулярных частей. Идем тремя отрядами: первым командую я, вторым – лейтенант Дабби, третьим – лейтенант Виндам. Дабби, берите двадцать пять человеке левого фланга. Виндам, ваши следующие двадцать. Командиры отрядов, даю пять минут на знакомство с бойцами и разъяснение задачи…
В Дабби было без малого семь футов, но в плечах он был узок, как подросток. Высокий голос срывался – как и у майора.
– Господа, – сказал он, отведя своих чуть в сторону и поставив полукругом. – Я такой же лейтенант, как вы – солдаты, но ничего не поделаешь, так распорядился жребий. Поэтому вы обязаны меня слушать и мне подчиняться, а я имею право требовать от вас всего, кроме подлости. Потом, когда все кончится, я готов дать ответ любому и в любой форме… А сейчас: назовитесь все. Справа, пожалуйста… – и потом, когда все назвались: – Задачу нам поставили такую: выйти к усадьбе Роулса, затем от нее начать спуск к мосту, приблизиться на дистанцию прицельного выстрела, дождаться сигнала – и открыть огонь по противнику. Участия в атаке от нас не требуется, по крайней мере по предварительному плану. Как там все получится на самом деле – Бог весть. Итак, кто знает дорогу?

Светлана проснулась от невыносимой тоски. Одна свеча горела на столе. Кто-то медленно прошел за дверью. Окна серели. Опять застонал, заворочался, скрипя пружинами старого кресла, Сайрус. В углу, в темноте, вздохнули. Это была Констанс – Светлана узнала ее по вздоху. Не отдавая себе отчета, она вскочила с кушетки и сделала несколько бессмысленных шагов. Констанс смотрела на нее в упор, и Светлана смешалась, но ноги сами поднесли ее к стулу… сестры, поняла она, сестры, – подогнулись, и Светлана уткнулась лицом в чужие, острые, твердые колени и обхватила их руками, и зарыдала – беззвучно, затыкая себе рот, чтобы не проснулся Сайрус и не услышал, сотрясаясь всем телом, и вдруг руки Констанс, мертво лежавшие на коленях, вздрогнули, и одна из них нерешительно приподнялась и легла на голову Светланы, и робко погладила волосы…

Усадьба Роулса горела, мокрый тошнотный чад полз над землей и набивался в глаза, носы и рты. Ворота стояли распахнутые, валялись на дороге растоптанные и разбитые чемоданы, сундуки и кофты. Дабби повел отряд вдоль забора, по тропе, протоптанной сторожами, и на этой тропе им встретились два пьяных до невменяемости матроса, которых Дабби, не задумываясь, пристрелил. Больше не было видно никого, и звуков близких не было слышно. Лишь на углу, где забор круто поворачивал влево и дальше шел над обрывом, Олив остановилась – Глеб наткнулся на нее – и показала рукой в темноту.
Немыслимо, как она умудрилась увидеть это! Шагах в пятидесяти от тропы стояла купа деревьев, окруженных высокими кустами, и вот мелькнувшее на миг сквозь сплетение ветвей светлое пятно зацепилось за уголок ее глаза, привлекло внимание, заставило обернуться и всмотреться в темноту…
– Назад! – шепотом прокричал Дабби, но Глеб и Олив уже бежали к деревьям, и следом бежал еще кто-то, и кто-то шумно упал, запнувшись за невидимый пенек или корень, и сам Глебе трудом удержал равновесие, продираясь сквозь куманику… и все-таки он был первым у цели, и рядом – Олив…
Нож! Нож! Нож! Нет ножа… Замешательство на миг, только на миг – а потом Глеб выхватывает из-за пояса «сэберт», приставляет ствол к веревке и стреляет, и то, что висит на веревке, рушится на Олив, которая падает, принимая на себя всю тяжесть…
Бывают вещи настолько дикие, что при всей их очевидности сознание медлит воспринимать их, и только потом, спустя какое-то время, родятся образы и слова, помогающие преодолеть это отторжение…. хотя к пользе ли такое преодоление – сказать трудно. Глеб никогда не видел повешенных, да и не мог видеть их в стране, где смертная казнь была отменена полвека назад – но он много читал, видел рисунки в исторических книгах – и понял бы, увидев повешенного, что это именно повешенный. Но сейчас он растерялся. Что-то внутри подсказало ему, что надо разрезать веревку, что в ней таится главное зло… однако все остальное приходило мучительно – лишь несколько минут спустя, высвободив Олив и тупо помогая ей, он понял, что это было.
Женщина, лежащая сейчас в траве, вытянув одну ногу и неестественно, вывороченно отбросив другую, заведя руки за голову – так и висела: одной ногой в петле, лицом касаясь травы… Рот ее был немо растянут в крике, но только хриплые стоны доносились до стоящих над нею.
– О, Боже, – выдохнул Дабби. – Какое зверье… – Он нависал сверху, длинный, как фонарь. – Останьтесь с нею, мисс, и вот вы – тоже останьтесь… – он ткнул пальцем не в Глеба. – Остальные – бегом за мной, бегом!
– Иди, Глеб, – велела Олив. – Сам видишь – война. Увидимся после. В крайнем случае – в раю.
– Олив, – сказал Глеб и сглотнул. – Я… – Он махнул в отчаянье рукой, повернулся и побежал – последним. Хотел оглянуться, но знал: нельзя.
Рассвета не было: просто стало светлее. Дождь будто бы прекратился, но пейзаж четкости не обрел, и если каждое по отдельности дерево, или камень, или строение можно было, не напрягая глаз, рассмотреть в деталях, то все это вместе оставалось сумеречно-задымленным, голубовато-серым, таинственным и излишне многозначительным. Отряд медленно спускался по осклизлым камням к подножию полукруглой скалы, нависшей над речной долиной подобно великанскому пушечному ядру, вбитому в крепостную стену. Ядро успело покрыться мхом, порасти травой и тонкими искривленными деревцами. Потом была крутая и скользкая тропа вверх, и Глебу в какой-то момент начало казаться, что ничего не получится, нет, не подняться им… но все-таки поднялись и, рассыпавшись по пологому гребню, проползли несколько ярдов по колючим кустам…
Глеб кончиком ствола раздвинул мешающие видеть ветви. До моста было ярдов сто по прямой. Там, впереди и внизу, кипела работа: матросы и мастеровые тащили на веревках гранитные бордюрные камни, вывернутые с обочин, и складывали из них стенку поперек полотна моста – так, что только сбоку, у перил, оставался узкий проход. А между пилонами, у самого въезда на мост, наготове было еще кое-что: две секции решетчатых перил, скрепленные как-то одна над другой, в любой миг могли быть развернуты поперек моста и так закреплены, и тогда… тогда без пушек тут делать нечего, подумал Глеб. Рядом нервничал Дабби.
(Вряд ли бы он нервничал сильнее, если бы знал, что два других отряда не придут и никакого штурма не будет. На своих маршрутах они попали в хорошо подготовленные засады и были частично перебиты, частично разоружены. Лишь нескольким волонтерам удалось вырваться и скрыться. Отряду Дабби просто повезло: взвод мятежников, брошенный против них, столкнулся с какой-то группой вооруженных мужчин, рассеял ее – и, сочтя задание выполненным, удалились допивать. Кто были эти мужчины – сказать трудно. Так или иначе, но отряд Дабби ускользнул из-под удара. Засады были организованы лейтенантом Виндамом, который на самом деле был далеко не Виндам и давно уже не лейтенант. Если бы Глеб увидел его там, на рынке… если бы не-Виндам был в макинтоше и котелке… если бы было светло… но было темно, не-Виндам носил ополченческую форму, а Глеб целовался с Олив и потому, конечно, никаких опознаний и разоблачений не состоялось. Что же касается Дабби, то он больше всего на свете боялся своим действием или бездействием подвести кого-нибудь из тех, кому пытаешься помочь. Были у него в жизни такие случаи… Если же Дабби оказывался предоставлен сам себе, он становился решителен и бесстрашен.)
Прошло полчаса сверх условленного срока. Сигнала к атаке не поступало.
– Господин лейтенант, – сказал Глеб и вдруг испугался: так громко прозвучал голос. – Господин лейтенант, они не придут…
Дабби повернул к нему несчастное лицо:
– А если?..
Глеб покачал головой.
Тех, на мосту, было человек сорок…
– Давайте сделаем так… – зашептал Глеб; мрачный восторг охватил его. – Сделаем так: я проберусь на мост, вон туда, видите, где у них повозки повалены? Проберусь туда и начну стрелять по ним, по этим… а вы тогда – отсюда, и им не скрыться, не спрятаться…
– Не сходи с ума, парень, – сказал Дабби. – Их – вдвое…
– Они разбегутся, – упрямо сказал Глеб. – Они-то не знают, сколько нас.
Поползли, прислушиваясь, еще двое волонтеров: молодой джентльмен с короткой шкиперской бородкой и сорокалетний примерно мужчина богемного вида.
– Вот, – пожаловался Дабби, – парень предлагает атаковать. Безумие…
– Да нет же, – помотал головой Глеб. – Я действительно могу пробраться куда угодно – и туда, в тыл к ним, тоже… А если несколько стрелков останутся здесь, то мост будет под перекрестным огнем.
– Так как же ты сумеешь?
– Ну… я сумею: Это как в цирке, знаете? Человек-невидимка. Я учился, я смогу. Но – только один.
– Ладно, допустим… А потом? Нас выкурят точно так же…
– Мы закрепимся на середине моста, и там без пушек они нас не возьмут.
– Хм… – Дабби долго и пристально смотрел на него. Потом вдруг решился. – Хорошо. Сделаем так.
– Мне нужно минут двадцать, чтобы дойти. Может быть, полчаса. Начинайте по моему выстрелу.
– Ладно, парень. Смотри не поскользнись…
И Глеб попятился назад, чувствуя, как отяжелело и затекло все тело. Наконец он достаточно удалился от других. Встал на ноги. Ноги дрожали. И тогда пришел страх – впервые за эту ночь.

В наружную дверь несколько раз ударили чем-то тяжелым, снова посыпались стекла, в ответ с крыши ударило несколько выстрелов – и на время все стихло. Сайрус, прижимаясь спиной к простенку, подался к выбитому окну, выглянул – и тут же очень быстро поднял руку с револьвером и дважды выстрелил вниз, и отпрянул. Снаружи завопили, ударил винтовочный выстрел, потом еще несколько. Зазвенела и закачалась люстра, осколки хрусталя разлетелись по комнате. Светлана зарядила последний револьвер, собрала в кучу стреляные гильзы – зеленые картонные стаканчики с медными донышками, воняющие остро и зло. И вновь раздались удары и стрельба внизу, потом вдруг часто-часто захлопали выстрелы за углом и тут же – под окнами. Сайрус напряженно всматривался в то, что происходит снаружи. Рука его, напряженно изогнутая, подрагивала. Ствол револьвера смотрел в потолок.
– Что там? – спросила Светлана.
Рука произвела неопределенное действие, потом Сайрус повернулся всем телом.
– Кажется, свои, – сказал он. – Констанс, выйди на лестницу, посмотри…
Было слышно, что внизу, в вестибюле, бубнят возбужденные голоса – и со скрипом открывается тяжелая наружная дверь. Голоса забубнили веселее.
Констанс пересекла прихожую – револьвер в руке, каблучки по паркету – и вышла на мрамор лестницы. Голоса доносились громко, гулко и неразборчиво. Она постояла, обменялась с кем-то парой фраз и стала возвращаться. Теперь к ее шагам присоединились другие – мягкие и сильные.
Но в гостиную Констанс вошла одна.
– Это полковник Вильямс, Сайрус. Он просит принять его.
– Попроси его войти, сестра.
Сайрус оттолкнулся от стены и механическими шагами дошел до середины комнаты, остановился, закачался – и упал бы, но взлетевшая Светлана, и черная Констанс, и незнакомый сильный человек, пахнущий порохом и дождем, подхватили его, подвели к креслу, усадили. Сайрус был уже без сознания. Повязка с затекшего глаза слетела, обнажив черно-багровый кровоподтек, здоровый глаз закатился под веко…
– Вот неудача, – сказал человек (полковник Вильямс, вспомнила Светлана, я ведь видела его где-то!), вытирая черным платком свое лицо. – Милые леди, я подозреваю, что лорду необходим врач. Причем немедленно. Если позволите, я отдам распоряжение…

Здесь не было теней – вечные сумерки. Не было неба и солнца – лишь низкий войлочно-дымный полог, тяжелый и провисающий над головой подобно мокрому брезенту и истонченный к краям. Море и земля там, у размытого горизонта – вздымались. Когда-то это поражало Глеба. Потом он привык.
Деревья стояли безлистные и черные (опаленные – мелькнуло, выхваченное памятью из картин минувшего вечера… Боже, как давно это было!..), кусты стали хворостом, пропала трава. Слой пыли или тонкого пепла покрывал все, и лишь на дне лощины, к удивлению Глеба, вязко журчал полноводный ручей. И это были единственные звуки мира.
Стараясь не оскользнуться на пыльных камнях и не ссыпаться, он прошел под скалой, на которой в каком-то другом пространстве сидел его отряд, и выбрался на карниз ладони в три шириной. Быстро, почти бегом, не озираясь, не в силах одолеть чувства опасного не одиночества, стиснув зубы и ругая себя, и вдруг – гордясь собой, и тайно любуясь, и вновь – в страхе и слабости, Глеб выбрался на дорогу и свернул к мосту. Было время остановиться, уйти куда-нибудь, скрыться навсегда – но Глеб даже засмеялся, тихо и оскорбительно, и ступил на мост.
На мосту царил разгром, валялись доски, колеса, какие-то ящики и тряпки, тоже обгоревшие. Все покрывала пыль. Каменная стенка исчезла, лишь несколько гранитных блоков, разбитых, расколотых, обозначали место, где она стояла. На россыпи стреляных гильз Глеб чуть не упал, но все же удержался, добежал до завала из опрокинутых повозок – и здесь остановился: и наружно, и внутренне. Лишь сердце все еще лихорадочно стремилось прорубиться сквозь сухое горькое горло. Мост норовил уплыть, и приходилось держать его ногами. Глеб провел ладонями по скользкому лицу и ощутил вдруг неожиданный запах близкой воды – острый, почти нашатырный. Обшлага рукавов школьной фланелевой курточки пропитались дождем. Вытянув их из рукавов кожанки, он припал к ним губами, силясь высосать хоть каплю влаги. Там было все: вкус пыли, вкус мокрой фланели, вкус почему-то чернил… Глеб перевел дыхание. Посмотрел на часы. Прошло лишь десять минут. Он заставил себя сесть на колесо поваленной грузовой платформы, прислониться спиной к оси – и закрыть глаза.
Подумать только: лишь сутки прошли с того времени, когда он, сидя точно так же, с закрытыми глазами, ехал в вагоне второго класса от станции Хикхэм до Порт-Элизабета; пожилая леди в черной шляпке без полей и в круглых очках с толстыми стеклами что-то вязала из разноцветных шерстяных клубочков; юноша с девушкой, очень похожие, наверное брат с сестрой, – читали вдвоем одну книгу, обернутую для сохранности серой бумагой; средних лет йомен в полосатых штанах и коричневом жилете (и с двумя огромными корзинами на багажной полке) дремал, свесив голову; и женщина в строгом серо-черном костюме, тонких перчатках до локтей, излучающая странный смешанный аромат дорогих духов и аптеки, так и просидела все два часа пути, не сделав ни единого движения и не сказав ни слова. И он, школяр, с шестью фунтами в кармане и твердым намерением выплыть при любой буре… что, не ожидал такого? Он прислушался к себе. Пожалуй, не ожидал… Будто огромная шестерня зацепила за рукав и потащила, потащила… Ничего. Все будет хорошо.
Глеб вздрогнул и открыл глаза. Тишина вокруг уже не была столь оглушающей. Пришедшие, наверное, из-под ног, по железу и твердому дубу, донеслись звуки шагов. Кто-то шел сюда, к нему, с дальнего южного конца… Давний детский страх на миг парализовал волю, а потом…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10