вывести собакошку, мухоарбуз и вообще все. Картошку, на которой вдобавок росли бы помидоры. Деревья, которые доились бы молоком.
Можно все, но не сразу. Должны пройти десятилетия. Пока что таких эффектных штук генетики даже не обещают. Разве что поговаривают, будто бы в секретных лабораториях выводят микробы, которые могут заражать, например, только взрослых мужчин. Выпустил около казармы заразную муху, муха села в столовой на котлету — и через неделю армии противника нет.
Короче говоря, генетике, точнее, генной инженерии, еще очень далеко до тех времен, когда каждый агроном будет как из конструктора составлять самые невероятные растения. Она, как писали раньше в газетах, еще не шагнула в поля. Поэтому ученых-генетиков очень мало.
Вообще когда говорят, что сейчас много ученых, это на самом деле значит, что в науке много проблем. А каждой проблемой занимается совсем мало ученых.
Понять, над чем работали старший Блинков и его коллеги, мог бы любой студент. В подробностях этой работы разбирались несколько тысяч специалистов. В тонкости вникали человек двести в мире, и считалось, что это много — двести человек из примерно шести миллиардов населения Земли.
Нескольким из этих двухсот лысый Витя за четыре бутылки водки погубил опытные грядки, на которых росло то, чего нет больше нигде в мире. Может быть, и Уртика сарматской принцессы была на этих грядках, и мало ли еще что.
Если бы Лысый Витя вдруг понял, что натворил, он бы, наверное, сошел с ума или попросил бы у старшего лейтенанта пистолет с одним патроном, чтобы застрелиться. Но чтобы это понять, лысому Вите надо было побольше учиться и поменьше пить водку, и начать не с будущего понедельника, а много лет назад. Но тогда это был бы другой человек, Виктор Иванович или Петрович — какое отчество у него на самом деле, лысый Витя и сам, наверное, забыл. А так он сидел и похрустывал для развлечения редиской, пока младший лейтенант описывал его три рубля монетами различного достоинства и жетон метрополитена. А потом вдруг сказал:
— Я это самое. На почве личных неприязненных отношений.
Слова были чужие. Лысый Витя говорил, как будто читал по бумажке.
— И с кем же? — улыбнулся младший лейтенант.
Вопрос оказался для Вити сложным. Видно, те, кто его подучивали, сказали только в общих чертах, мол, с одного меньше спрос, в случае чего говори: я сам решил стекла побить, на почве личных неприязненных отношений. А уж с кем у него эти неприязненные отношения, Витя должен был сам сообразить. И он сидел и соображал, как будто у него спросили бином Ньютона. Даже перестал жевать свою редиску, чтобы не отвлекаться.
— А со всеми, — решил, наконец, лысый Витя и показал ученым кукиш. Старшему Блинкову, Розе Моисеевне, Николаю Николаевичу, Гале и Виталию и другим — один большой грязный кукиш.
Лысого Витю увезли, и научные сотрудники так же молча, как просидели все это время, стали выходить из бытовки. У двери получилась очередь.
— Поезжай домой, я задержусь, — сказал старший Блинков, не спрашивая, что здесь делает единственный сын. А здороваться было бы глупо, когда полчаса поглядывали друг на друга из разных углов.
— Нет, я с тобой. Сейчас только Бориса Владимировича догоню и приду, — Блинков-младший норовил выскочить в щель между Розой Моисеевной и дверным косяком, но щели не было.
— Борис Владимирович это кто? — успел спросить старший Блинков.
За Розой Моисеевной выходила Галя, щель рядом с ней оставалась такая, что можно было пройти как на параде, и Блинков-младший воспользовался моментом.
— Старший лейтенант! — крикнул он, уже выскочив из бытовки. — Он ничего, нормальный!
Нормальный старший лейтенант не уехал со своими — Блинков-младший видел в окно и примерно заметил, куда он пошел. В сад он пошел, и это было само по себе интересно: не в контору к Эдуарду Андреевичу, не на место преступления, а в сад. Что делать в саду милиционеру?
Оказалось — гулять. Вот так похаживать, посвистывать и пощелкивать себя по штанине прутиком.
— Что, явился на разбор полетов? — спросил Борис Владимирович. Между прочим, не оглядываясь, а Блинков-младший подошел к нему сзади.
— Ага. Интересно же, — Блинков-младший догнал Бориса Владимировича и пошел рядом. — Давно вы меня заметили?
— Шаги услышал давно. Сопение немножко позже. И еще: когда тебе интересно, ты вот так сербаешь, — Борис Владимирович сделал звук, как будто хлебал горячее. — Слюни, наверное, бегут.
— Не замечал, — сказал Блинков-младший самым сухим тоном из маминого воспитательного набора.
— Ну конечно! — сказал как похвалил Борис Владимирович. Мол, если бы замечал, тогда точно исправил бы свой отдельный недостаток, в чем лично я не сомневаюсь. Одно слово — нормальный был старший лейтенант.
— А я бы мог сразу догадаться про Витю, — признал еще одно свое упущение Блинков-младший. — Он же погоню устроил, как вор сам кричит «Держи вора!». Отвлечь от себя внимание. А я знал, что он гоняется непонятно за кем.
— За мужчиной кавказской внешности в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет, рост метр семьдесят пять, без особых примет, — добавил Борис Владимирович. — Он же успел показания дать, Витя. Проходил как главный свидетель. Только я ведь тоже не подумал насчет «Держи вора!». Я орудие искал. Камней нет, грабли эти мне с самого начала казались пустышкой. Грабли как грабли. Кто-то поработал и оставил. Обедать пошел. А главное, не успел бы один человек с граблями. Не управился бы за сорок минут. И звона никто не слышал, а если бить по стеклам, должно же было звенеть.
— Он по рамам бил, — вставил Блинков-младший.
— Ну да. По рамам тупым тяжелым предметом. А стекла падали в оранжерею, на зелень — почти не слышно. Я и углы нашел, по которым били, и волокна от мешковины. Только я думал, это была обернутая мешковиной кувалда. Я, если честно, в сарай шел искать кувалду, хотя когда ты рассказал про шасси, было подозрение. А уж когда увидел: стоит это шасси, борта обиты мешковиной… Так что, Дима, органы перед тобой в долгу, — почти серьезно закончил Борис Владимирович. — Хочешь, благодарность в школу напишем?
— Ага, — поддакнул Блинков-младший. — И еще фотокарточку в журнале «Пионер» и фотоаппарат «Зоркий».
— А ты, Дима, тонкий человек! — восхитился Борис Владимирович. — С чувством юмора. А про «Зоркий»-то кто тебе рассказал?
— Да маме на службе чуть что — дарят фотоаппарат «Зоркий» или часы «Слава». Старые, то есть новые, но давно лежат. Все никак раздарить не могут, — тонко похвастался мамой Блинков-младший.
Борис Владимирович молча отогнул рукав тужурки, и они посмеялись, чувствуя себя тонкими людьми. Часы у него были, само собой, «Слава», а то бы не показал.
— Часы «Слава», фотоаппарат «Зоркий», хрустальная ваза, — перечислил Борис Владимирович милицейский подарочный фонд, — А мама твоя не у нас служит?
Блинков-младший сказал: в контрразведке, нет, не сочиняю, подполковник, окончила высшие курсы в Новосибирске, но полковника ей скорее всего не дадут, чтобы не создавать у мужчин комплекса неполноценности. А Борис Владимирович сказал, что лично у него нет ни одной знакомой женщины выше майора. Потом Блинков-младший спросил, почему Борис Владимирович не уехал со своими, а он сказал: дежурство закончилось, живу здесь рядом, остался погулять.
И все, и говорить им стало не о чем, потому что приключение закончилось, а чтобы разговаривать просто так, они были слишком разными, хотя и симпатичными друг другу людьми. Блинков-младший только попросил у Бориса Владимировича телефон на тот случай, если в редакции «Желтого экспресса» захотят что-нибудь уточнить. Оказалось, очень правильно сделал. Борис Владимирович вместе с телефоном написал свою фамилию — Осипов, — и это уже было уточнение, потому что как раз фамилию Блинков-младший узнать у него позабыл.
Уже попрощавшись, он сказал, что вот думает, думает и никак не может понять, что у этого лысого Вити в голове. Пусть ему плевать на других людей, но себя-то любят все, и какой нормальный человек полезет в уголовное дело за четыре бутылки водки?
— Я их, Дима, пять лет ловлю, — сказал старший лейтенант, — и тоже не могу понять. Не могу.
Глава седьмая
Невыносимая прелесть упущенного шанса
— Ты хотя бы осознаешь, что счастья как перманентного состояния не существует? — говорил старший Блинков. Насчет счастья Блинков-младший был с ним полностью согласен, хотя и не знал, что такое «перманентное».
Они ехали в полупустом троллейбусе на задней площадке, поставив в ногах закутанные пленкой ящики с землей. Старший Блинков пересадил туда какие-то вялые стебельки, которые залило кипятком из лопнувшей трубы, и надеялся их спасти.
— Два года назад ты мечтал о роликах, и был счастлив, когда тебе их подарили. Скажешь, что ты и сейчас точно так же счастлив из-за этих роликов?
— Нет. Сейчас я счастлив из-за компьютера, но вообще-то несчастлив, — сказал Блинков-младший, чувствуя себя стопроцентно несчастным человеком. До дома было две остановки, а там, скорее всего, поджидал князь Голенищев-Пупырко-младший с свинцом в груди (то есть с фирменным блинковским синяком под правым глазом) и жаждой мести. Надо было как-то спасти от него пять долларов, заработанных у Игоря Дудакова. И еще Блинков-младший беспокоился о том, как там дома прошла первая встреча мамы и белого кролика.
— Вот видишь! — сказал старший Блинков. — Ролики тебя уже не устраивают. Потому что человеку свойственно стремиться к лучшему. Тут-то и кроется любопытный парадокс. У тебя есть ролики, и они тебе надоели. А если бы их не было, они бы не надоели тебе никогда!
Блинков-младший нагнулся к ящику с рассадой, поправил на нем пленку и перепрятал свои пять долларов из кармана в носок.
— Само собой, — сказал он. — То, чего нет, надоесть не может.
— Ну и у меня получилось то же самое, — вздохнул старший Блинков. — Теперь я буду помнить об Уртике всю жизнь. Может быть, она была самая обыкновенная, какая на заднем дворе растет. А может быть, в ней таился секрет бессмертия — две тысячи лет пролежала в земле и взошла! Вряд ли я когда-нибудь узнаю. Но и не забуду никогда. Вот это, Митек, и есть невыносимая прелесть упущенного шанса.
Глаза у старшего Блинкова были печальные, ну прямо больные глаза. Он смотрел на ящики с погубленной рассадой.
Тут они приехали на свою остановку, и надо было выгружаться.
Ящики весили, наверное, по пуду. К остановке у Ботанического сада их довез на тачке аспирант Виталий, а уж до дома пришлось тащить самим. Один ящик старший Блинков взвалил на плечо, второй они понесли за веревку вдвоем. Князь Голенищев-Пупырко-младший, который сидел за помойкой на холодильнике, не отважился на провокацию типа «Дима, можно тебя на минутку?», и все обошлось просто замечательно.
Точнее, все обходилось замечательно, пока они не пришли домой.
Блинков-младший свободной рукой отпер дверь, чувствуя, что рука с ящиком вот-вот может отвалиться, но если быстро войти и поставить ящик, то, пожалуй, опытным врачам удастся ее спасти. Он сразу полетел в кухню, к огороду на окне. Старший Блинков, который держался за веревку на другом конце ящика, летел следом. Своим вторым ящиком, на плече, он сшибал с полок в коридоре тома Большой Ботанической Энциклопедии.
Они ворвались в кухню, как атакующая конница под грохот канонады. Блинков-младший, наконец, опустил свой угол ящика на пол, и тут знакомый баритон торгового моряка сказал ему в самое ухо:
— Найди кролика!
Блинков-младший стал медленно выпрямляться.
Сначала он увидел золотую клюку.
Потом он увидел на крючке клюки ручищу, которая, было дело, обрывала ему уши. Ручища была вдвое больше, чем у старшего Блинкова.
Потом он увидел плечищи, грудищи и обтянутую волосиками головку бабки Пупырко.
— Ты контраразвеччица, вот и контраразведовай, — продолжала бабка, делая ручищей хватательные движения и поглядывая на Блинкова-младшего, как волк на Красную Шапочку. — А то денюжки получать вы все мастера, а оборонная способность падает.
Бабка Пупырко любила проявлять бдительность. Когда она плавала буфетчицей на грузопассажирских кораблях Черноморского бассейна, насчет бдительности у них дело было поставлено.
Перед каждым выходом на берег в иностранном порту экипажу говорили, что надо опасаться провокаций со стороны западных спецслужб. Бабке Пупырко такое внимание западных спецслужб очень льстило. Вот она, простая советская буфетчица, еще с корабля не успела сойти, а какой-нибудь ихний майор, а то и полковник уже приготовил свою грязную провокацию и ждет не дождется, когда она попадет в его паучьи сети. Но не тут-то было! Она ни разу не попалась! Потому что подозревала всех. Мелких торговцев, которые в своих лодках подплывали к борту корабля, мальчишек, нырявших у причала за монетками, уличных продавцов мороженого, полисменов и обычных прохожих.
Своих товарищей по экипажу она подозревала особо, поскольку предать могут только свои. Она записывала, кто куда на берегу ходил, с кем разговаривал и что купил. Записи она передавала куда следует. Вот это и называлось бдительностью.
Одно время бабка Пупырко считала, что их домашнее «куда следует» — это соседка-контрразведчица. В блинковском почтовом ящике стали появляться написанные круглым детским почерком бабкины наблюдения: кто сколько раз прошел мимо ее двери, кто купил новый телевизор, кто поздно возвращается домой. Мама думала, что это какая-то игра младшеклассников. Глаза у нее открылись, когда бабка Пупырко пришла узнать, нельзя ли за бдительность получить в контрразведке прибавку к пенсии.
С тех пор они друг друга невзлюбили, но мама это никак не показывала, а бабка Пупырко при каждом удобном случае учила ее контрразведывать и называла всех офицеров дармоедами.
И вот они сидели, как «Два мира, две судьбы» из книжки «Советская политическая карикатура 40-х — 50-х годов». Маленькая гибкая мама, которая всю жизнь училась и делала опасную и трудную даже для мужчин работу, и огромная бабка Пупырко, которая училась мало и через пень-колоду, а работала поближе к продуктам.
Но мама при всем том не считала себя ни особенно умным, ни особенно героическим человеком. Хотя и последним человеком она себя не считала. Как-никак, подполковник контрразведки, муж — ботаник, сын — финансово одаренный подросток. Тут ни прибавить, ни отнять.
А бабка Пупырко считала себя не водоплавающей буфетчицей на пенсии, не матерью князя Голенищева-Пупырко-старшего и не бабушкой князя Голенищева-Пупырко-младшего. Она без всех этих утомительных подробностей просто считала, что до ее рождения мир не знал и после ее смерти не будет знать такого абсолютно совершенного существа, как она, бабка Пупырко. Это казалось ей настолько очевидным, что бабка даже и не гордилась своим абсолютным совершенством. Не гордится же, к примеру, еж тем, что он еж, а мальчик — тем, что он мальчик. Ну, мальчик и мальчик. Ну, абсолютное совершенство и абсолютное совершенство, даже похвастаться нечем.
И вот бабка Пупырко со своих почти божественных высот объясняла маме, кто она такая есть.
Бабка, в общем, ничего нового не придумала. Она только своими словами пересказывала то, что говорят об армии по телевизору. Но слов у нее было немного, и слова были злые.
По телевизору говорили, что воевать мы ни с кем не собираемся, и России не нужна такая большая армия, которая не сеет, не пашет и не торгует в коммерческих киосках, а только тратит деньги. А бабка Пупырко говорила:
— Бездельники вы и дармоеды.
Сейчас для всех трудное время, говорили по телевизору, и армия не должна обижаться на то, что платить за службу стали не вовремя и мало.
— Правильно вам не плотют, — переводила бабка Пупырко.
Армию надо сократить, говорили по телевизору.
— Скоро вас разгонют к чертям собачьим, — сообщала бабка Пупырко. А мама слушала.
Она умела стрелять из всего, что имеет спусковой крючок. Она прыгала с парашютом на лес и на воду. Она знала секретные приемы рукопашного боя и ловила здоровенных террористов. Но против хамства она была бессильна. Не бить же, в самом деле, эту старую бабку, разъевшуюся в своем буфете до того, что ожирение стало болезнью. Да и если по справедливости, начать нужно было бы с тех, кто говорит по телевизору, может быть, правильные вещи, но совершенно не думает о том, как его поймут и бабки, и дедки, и другие люди, которые не привыкли жить своим умом.
— Найди кролика! — закончив мамину характеристику, снова заныла бабка Пупырко. Наверное, она считала, что дает бездельнице и дармоедке великолепный шанс послужить своему народу. Но мама совершенно не поняла невыносимой прелести этого шанса.
— Раиса Павловна, я не знаю, где ваш кролик. Я не умею искать кроликов. Я никогда не искала кроликов, — к великому облегчению Блинкова-младшего сказала она, держась за голову. — И я вас прошу оставить нашу квартиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18