Мать слезла с печи и стала его расспрашивать.
- Помолвили. За столом сидят. Аниска ревет: не хочу, говорит, за Фильку, а Митрия-то Степановича, видно, сваха уговорила - согласился... Не бывать этому! - топнув ногой, выкрикнул брат и вышел из избы.
Мать накинула на плечи шубейку и выбежала за ним.
Никогда еще так долго не приходилось мне сидеть вечером одному. Давно выучил уроки, переиграл во все игры, в какие мог играть один, но ни брат, ни мать домой не приходили. Только уже совсем поздно, когда стали слипаться глаза и я собрался было ложиться спать, к воротам кто-то подъехал; послышались голоса, заскрипел под ногами снег... Дверь в избу отпахнулась, и я увидел на пороге Аниску в одном ситцевом платье, румяную от мороза. За ней с тулупом в руках входил брат. В сенях слышались еще чьи-то шаги. За братом входили в избу мать и Мишка Косой, недавно женившийся парень.
Остолбенев от удивления, я стоял у тренога и смотрел то на брата, то на Аниску.
- Спасибо тебе, Михаил Григорьевич, за все спасибо! - заговорил брат, возвращая Мишке его тулуп.
- За что спасибо-то? Тулуп для того и справлен, чтобы девок воровать, - смеялся Мишка. - Прощевайте, поеду, а то увидят моего Серка у ваших ворот и сразу смекнут, кто подсоблял тебе... Не заморозил девку-то по дороге? добавил он.
Брат улыбался. От радости он не находил слов и снова благодарил:
- Спасибо, спасибо, Михаил Григорьевич!
Мишка был старше брата всего года на три, и называли они друг друга только по имени. Сегодня впервые брат величал его по отчеству.
Когда Мишка уехал, мать засуетилась у самовара. Брат и Аниска сели в уголок и тихо о чем-то говорили. Я улавливал только отдельные слова.
- Тятя-то упрямый... Вдруг не согласится... - приглушенно говорила Аниска.
Брат хмурил брови. Я присел к уголку стола и с восхищением глядел на брата.
"Увез просватанную девку. Вот здорово!" - думал я, совершенно расхотев спать.
Мать поставила на стол закипевший самовар, и мы сели пить чай. Аниску мать посадила рядом с собой, а брат сел на свое постоянное место, на котором когда-то сидел отец.
Мать не успела еще налить чашки, как в сенях кто-то застучал ногами, сбивая с пимов снег. Мы уставились на дверь. Неторопливо, с осторожной оглядкой в избу вошел Митрий Степанович, отец Аниски.
- Так и знал, так и знал... - начал он своим быстрым говорком. - Кроме Пашки, некому было девку увезти. Так и знал...
В старом, дырявом полушубке, широкий, с округлыми плечами, стоял он на середине избы. Мы замерли, ожидая, что будет дальше. Аниска сидела красная, опустив глаза. Павел тоже боялся взглянуть на Митрия.
- Ну что ж, благословляю вас, детки! - неожиданно весело сказал Митрий и вынул из-за пазухи бутылку водки. Он был уже под хмельком.
Аниска вышла из-за стола и повалилась в ноги отцу:
- Спасибо, тятенька, что не прогневался... Прости меня, безрассудную...
Она хотела что-то сказать еще, но не смогла - заплакала.
Мать встала из-за стола, ласково подняла Аниску и с поклоном пригласила Митрия к столу. Павел тоже поднялся и кланялся гостю.
Присев на табуретку, Митрий покрутил бутылкой у себя перед носом и со всей силы ударил донышком о ладонь. Пробка вылетела в потолок. Мать заторопилась расставлять на столе рюмки - счастливая, помолодевшая.
К свадьбе готовились целую неделю.
Надо было напечь и наварить угощения, купить вина, а тут еще жениха и невесту не в чем было везти к венцу. Требовались деньги, а взять их было негде. Пришлось занять у пахотных под отработку и продать пшеницу, которую берегли на семена.
В день свадьбы с самого утра в избу набилось много народу. Бабы поголосистее проходили вперед. Началось причитание. Резкий голос худой высокой бабы Василисы царапнул по сердцу, будто кто-то провел гвоздем по железу. Голоса других баб вырвались почти сразу же, сливаясь в один пронзительный и тоскливый вой:
Увезут-то тейя в чужую сторонушку,
Да ко чужому-то свекру-батюшке,
Да ко чужой-то свекрови-матушке...
Жила Аниска тут же в Зареке, и ни в какую "чужую сторонушку" ее увозить не собирались, но она ревела в голос.
К полудню стали собираться родственники.
Первыми пришли чернобородые мужики: дядя Федор, крестный Павла, и дядя Василий, за ними - двоюродные братья матери: Иван Петрович, напоминавший мне горбоносым лицом одного воина на иконе в церкви, и Андрей Егорович, прозванный Кобыленком, у которого нос тоже был с горбинкой, только по нему наискосок проходил рубец - след старой драки. Иван был мужик спокойный, рассудительный, Андрея же знали все как насмешника и песельника. Говорили даже, будто на одних похоронах, сидя на телеге с гробом, он запел: "По Дону гуляет казак молодой".
Протискалась в передний угол и сваха Василиса Егоровна - сестра Андрея, такая же, как и брат, бойкая на язык.
Последним пришел Балай. Его пригласили на свадьбу дружкой, чтобы кто-нибудь не напустил порчи на жениха или невесту. В деревне так много говорили о колдовских заговорах, что мать не решилась справлять свадьбу без Балая. Бабка Марьяниха при мне рассказывала матери, как на одной свадьбе жених сидел-сидел рядом с невестой - да как заблеет по-козлиному... А Балай-то не был приглашен. Пришлось жениховым родителям в ножки ему кланяться, чтобы снял это наваждение с парня.
Когда Балай прошел в передний угол, мать ему первому поднесла рюмку водки. Его широкое рябое лицо расплылось в улыбке.
В церковь поехали на пяти кошевках 1. (1Кошевка - выездные нарядные сани.) Под крашеными дугами брякали бубенцы и колокольчики, сбруя блестела медными начищенными блестками.
Когда кошевки скрылись из виду, собравшиеся поглазеть на свадьбу стали расходиться. Церкви в нашей деревне не было, и венчать поехали за четыре версты, в село Володино. Все знали, что молодых привезут из-под венца только к вечеру.
Изба сразу опустела. Дома остались только мать и бабушка, приехавшая из Камышлова на время свадьбы, да тетка Фекла. Они хлопотали около пышущей жаром печи, сажали в нее на железных листах сладкие пироги; слышался стук ножа и чугунного пестика в железной ступке. Готовились к вечернему свадебному пиру.
Я вертелся тут же. От соблазнительных лакомств мне нет-нет, да и перепадало что-нибудь; то сладкая вода, слитая с вымытого изюма, то косточки урюка, которые я тут же разбивал молотком, чтобы вынуть ядрышки.
Радовался я, должно быть, больше всех. И чужой-то свадьбы я не пропускал ни одной: вместе с другими ребятишками толкался там и глазел на всё, а тут свадьба у нас, в нашей избе! Я чувствовал себя героем. Мне казалось, что все ребятишки в Зареке с завистью поглядывают на меня и между собой говорят: "Степкин брат женится!"
Перед вечером в избу и во двор снова набилось много народу - ждали молодых из-под венца. Мы с Серегой и Гришкой не раз выбегали на дорогу, к берегу Полднёвки, посмотреть, не покажется ли на спуске к мосту свадьба. Но там было пусто. Только уже в сумерках, выбежав снова на дорогу, мы услышали звон бубенцов и колокольчиков.
- Едут! Едут! - закричали мы и со всех ног кинулись к избе.
Скоро все пять кошевок - одна за другой - подкатили к воротам. От взмыленных лошадей валил пар.
Дядя Федор - посажёный отец жениха - соскочил с облучка и вошел во двор.
Мать к этому времени нарядилась: надела кубовый в красный цветочек сарафан и высоко, под самой грудью, подпоясалась малиновым гарусным поясом. Была она еще статная, красивая.
Когда дядя Федор подошел к порогу сеней и, повернувшись лицом к воротам, постелил перед собой потник , мать с иконой в руках вышла из избы и стала рядом с ним. Молодые - сначала Павел, потом Аниска - пали перед ними на колени, прося благословения.
Когда гости сели за стол, сваха подошла к Аниске, расплела ее толстую русую девичью косу на две тоненькие, обмотала их вокруг ее головы и повязала Аниску платком уже по-бабьи: затянув узелок не под подбородком, а на затылке. Потом, как водилось, поднесла молодым зеркало и заставила их посмотреться.
В эту минуту от порога и с полатей, куда успели забраться некоторые мужики и парни, начали орать самые срамные слова про жениха и невесту. Лицо у Аниски стало пунцовым; она не знала, куда глаза девать. Павел нахмурился, тоже покраснев от стыда, но сделать ничего не мог. Был такой безжалостный обычай. Не орали только на свадьбах у богатеев. Там боялись.
Но и у нас крикуны тоже скоро приутихли.
- Андрюшка Кобыленок выпимши, ну его - связываться, - слышались приглушенные слова у двери.
Андрей действительно был навеселе и сам по-озорному поглядывал на крикунов, а кое-кого из них и поднимал на смех...
Свадебное веселье продолжалось за полночь...
1Потник - войлок, подкладываемый под седло.
11. СНОХА
Зима подходила к концу.
Учительница на уроках стала чаще на нас покрикивать, а кое-кого и дергать за ухо. Да и неудивительно. Как тут не напутать чего-нибудь в решении задачки или не сделать кляксу, выводя аккуратные буквы в линованной чистой тетрадке, когда на дворе так ярко светит мартовское солнце. Черная парта у окна, за которой я сидел, к середине дня становилась такой теплой, что мы с Гришкой после игры в снежки грели на ней руки.
Брат с матерью опять стали поговаривать о пахотных. Надвигалась весна, а сеять было нечего: пшеница, которую берегли на семена, была продана, чтобы справить свадьбу, а овса и вовсе не оставляли, рассчитывали весной у кого-нибудь прикупить. На еду хлеба тоже не было. Сидели на одной картошке.
Мать стала спрашивать у зажиточных мужиков, не нужен ли кому в борноволоки парнишка. С одним низовским мужиком она совсем было договорилась, но, когда через несколько дней пошла к нему попросить задаток, он сказал: "Степка твой, говорят, боронить не умеет. Я взял другого парнишку". Мать вернулась домой с пустыми руками.
Брат за меня обиделся, низовского мужика обругал, а меня, притихшего и смущенного, утешил:
- Ничего, Степша, не пропадем!
Перед самой весной брат съездил в Травяное к пахотному. Овса и пшеницы на семена он привез, но пахотного обзывал лиходеем и кулаком.
- За три мешка зерна весь наш покос отхапал! - возмущался он.
Но брат особенно не унывал.
- Ничего, заживем... Только бы посеять десятинки две... На Кудельку сходим. Вдвоем-то чего-нибудь подзаработаем, - шептал он, бывало, ночью Аниске, когда с полатей доносилось легкое похрапыванье матери.
Под лавкой, около двери, лежали его большие бахилы, измазанные грязью и навозом. После свадьбы брат и вовсе почувствовал себя хозяином в доме.
(1 Так называли у нас асбестовые прииски.)
Сильная и работящая, Аниска тоже сразу взяла на себя немалую часть женской работы в доме: носила на коромысле из проруби полные ведра воды, задавала Буренке корму, вместе с матерью перед праздниками мыла и скоблила ножом скрипучие половицы в избе. В отцовской семье у Аниски, кроме нее, еще были четыре девки - не очень-то разойдешься. Теперь ей, должно быть, не терпелось стать самостоятельной бабой. На мать она начала поглядывать косо: видно, про себя решила, что свекровь ей не указчица.
Я к Аниске вначале привязался: когда прибегал из школы, больше всего вертелся около нее. Но скоро она стала показывать характер.
Началось это с ватрушек.
Стоял у нас в амбарчике сундучок, и в нем лежали две ватрушки, оставшиеся от свадьбы. Я понимал, что они сберегаются для гостей и что трогать их нельзя. Но как-то раз, когда мать послала меня за чем-то в амбарчик, я не удержался и от одной немножечко отщипнул. Ватрушка показалась такой вкусной, что я не утерпел - отщипнул еще малость. На другой день я опять открыл сундучок. "Только вот эту завитушечку сверху отломлю и больше не буду", - думал я, но рука тянулась второй и третий раз.
Прошло, наверно, недели две. Ни мать, ни Аниска о ватрушках не поминали, и я уже думал: "Может, позабыли?"
Но за несколько дней до пасхи Аниска позвала меня в амбарчик, открыла пустой сундучок и строго спросила:
- Это кто взял?
Я молчал и смотрел в пол.
- Молчишь, бесстыжая харя?.. Не швыркай соплями-то, не прикидывайся ягненочком!
Я понимал, что отругать меня следовало, но слова Аниски были такие обидные, что я еле сдерживал слезы.
На следующий день она отругала меня опять за то, что я выломал у гребешка несколько зубьев; у него и так уже двух или трех зубьев не хватало, а после того как я провел по ним пальцем, слушая их певучее потрескивание, прогалызинка стала шире.
- Пять копеек гребень-то стоит! Так не напасешься на тебя пятаков-то! - кричала Аниска.
Стала она грубить и матери. Когда мать о чем-нибудь ее спрашивала или просила подать какую-нибудь вещь, она дерзко отвечала: "Не знаю!", "Сама возьми!"
Между ними начали вспыхивать ссоры. Чаще всего это происходило по утрам, когда топилась печь и они стряпали.
Брат эти размолвки переживал тяжело, но не вмешивался в них. Если перебранка затевалась при нем, он пытался перевести ее на шутку. "Ну, началась обедня", - говорил он, или: "Поехали за орехами". Но шутки не действовали. Тогда он мрачнел и уходил из избы.
Мне от этих ссор становилось тоже тоскливо. Я незаметно залезал на полати и оттуда с жалостью поглядывал на мать.
12. АРТЕЛЬ
Подходила пора сеять.
Я не помню, как это получилось, но сеять начали мы сообща с дядей Василием и с дядей Федором. У них тоже было по одной лошади. Уговорила их на это, кажется, мать.
Семена у каждого были свои, земля тоже оставалась у каждого своя, но пахать и боронить договорились вместе, артелью.
В нашей деревне трех лошадей ни у кого не было, даже у самых зажиточных. Не было ни у кого в семье и столько мужиков. Когда мы выехали в поле, Василий рассудительно сказал:
- На трех-то лошадях работать можно: вспахать за день десятинку, а то и полторы ничего не стоит. Отсеемся рано.
Пахать вначале решили на двух лошадях. Коренником поставили Карька дяди Федора, а в пристяжки - Гнедуху дяди Василия. На Игреньке мы с Гришкой боронили смежную полоску пара, где Василий неторопливо ходил с лукошком и бросал семена.
Боронить мы с Гришкой условились по очереди. Пока тень от березы, где стояли наши телеги, не дойдет до куста смородины у межи, боронит он, а после - я. Но я все равно не сидел без дела, ходил по пашне и тяжелой палкой разбивал комья.
Пахал дядя Федор. Чернобородый, худой, в пестрядинной рубахе без пояса, он спокойно ходил за сабаном, покрикивал на лошадей, а заленившуюся и кнутом огревал. Только пахать ему на двух лошадях довелось недолго: артель в первый же день поломалась.
Глянув на межу, отделявшую пашню дяди Василия от нашей, я увидел у куста смородины тетку Феклу. Она стояла и пристально смотрела на дядю Федора, поджидая, когда он подъедет поближе.
- Своего, своего стегай! Что Гнедуху-то одну понужаешь? - на все поле закричала Фекла. - На чужой лошади пахать хочешь, а своя налегке пускай ходит?!
Федор остановил лошадей, плюнул и прямо в борозде стал отпрягать своего Карька.
К нему подошли дядя Василий и Павел, сидевший до того у телеги в ожидании своей очереди стать за сабан. (1 Сабан - примитивный плуг.)
- Ну ее к домовому!.. Будем сеять врозь! - сказал с досадой дядя Федор.
- Цыц, чертова баба! - прикрикнул на жену Василий.
Но она не унималась.
Мы с Гришкой прибежали на крик.
- Поехали, Гришуха, домой... - махнул рукой дядя Федор. - А ты, Пашунька, не сердись, - ласково сказал он Павлу. - Вишь, как получается. Какая же тут артельная работа?
И, ведя в поводу Карька, он пошел к своей телеге. Гришка, жалобно глянув на меня, поплелся за отцом.
- Что ж, двое не артель, - со вздохом сказал Василий, отстегивая постромки на Гнедухе, - будем сеять врозь.
Сабан, с полуотваленным пластом у сошника, остался в борозде. Мы перепрягли в него Игреньку, и Павел взялся за рогуль...
Домой возвращались мы поздно вечером. Тоскливо и одиноко звенел колокольчик на шее у Игреньки.
13. ГРОМОВАЯ СТРЕЛА
Когда я вспоминаю Игреньку, мне непременно видится и поскотина.
В летние дни, когда в поле не было работы, на поскотине паслось много лошадей: были там гнедые и буланые, карие и вороные; находили мы и белых, когда надо было надергать из хвоста волосу на лески. Игрених тоже попадалось несколько, но нашего Игреньку я отличал сразу по белой лысинке на лбу и по тому, как он прижимал уши, завидев меня с уздечкой на плече. Тонкий и певучий звук колокольчика у него на шее я тоже угадывал сразу, хотя колокольчиков и ботал1 на поскотине брякало многое множество.
(1Ботало - большой плоский колокольчик для домашнего скота.)
Найти Игреньку было легко, но поймать трудно. Подпустив меня совсем близко, он лихо повертывался ко мне задом, взбрыкивал и убегал. Даже корочку хлеба брал с ладони боязливо, готовый мгновенно отпрянуть. Надо было успеть в это время схватить его за гриву - тогда он давал и уздечку надеть. Запрягать его тоже, бывало, намаешься:
1 2 3 4 5 6 7 8 9