Но обе наши прелестницы, у которых в памяти были свежими воспоминаниями о том, что происходило, стоило им пустить в дом Василия Петровича, даже не повернули головы в сторону двери, словно в нее стучался, скажем, комар. И тогда Хорек решил, что пора ему идти в психическую атаку. И он стал нежно, хотя и через дверь, вещать, что должен сообщить Гапке великую тайну, но для этого она должна открыть дверь, потому как иначе про ее тайну узнает все село. И Гапка скрепя сердце приоткрыла дверь, предварительно накинув на крючок предохранительную цепочку, и Хорек поведал ей свою великую тайну – оказалось, что он любит ее чуть ли не с младенчества и предан ей и душой и телом и все, что он хочет, так это усесться в опочивальне возле нее, и держать ее за руку, и любоваться ею, потому как она – великое произведение искусства, которое не смог оценить по достоинству жалкий отщепенец рода человеческого – Голова, и что в опочивальню они должны перейти незамедлительно, потому что душа его не выдерживает разлуки с любимой и того и гляди покинет на веки вечные его бренное тело и останется Гапка тогда одна-одинешенька, а он, Хорек, будет смотреть на нее с небес и проливать невидимые слезы, которые поутру будут превращаться в росу и жалобно блестеть на траве и цветах, когда Гапочка будет выходить в сад, чтобы полить свои любимые цветы. Надо сказать, что блудный пасечник немного зарапортовался. Никаких цветов на усадьбе Гапки отродясь не бывало, потому что Голова поставил дело так, что росло там только то, что можно было использовать как закуску. Но речь вышла у Хорька довольно убедительная, и Гапкины ушки даже не уловили в ней особой фальши – пасечник наш, основательно принявший на душу, вошел в образ, и она сняла, к ужасу Светули, цепочку, и Хорек проследовал вместе с Гапкой, как он выразился, «в опочивальню», и уселся возле предмета своей страсти на краешек постели, и взял Гапку за руку. А та позволила ему взять себя за руку, но дверь в спальню закрыть не разрешила, и Светуля, которая продолжала демонстративно хлебать борщ, внимательно прислушивалась к каждому звуку, проклиная при этом весь мужской пол, который доставляет женщинам столько огорчений, совершенно их не ценит и то и дело норовит обмануть и поменять одно прекрасное создание на другое. Гапке тоже очень хотелось есть, потому что весь день она провела в городе, где позировала скульптору и избавлялась от постылого пиита, от стихотворений которого у нее до сих пор спазмы в голове, хотя голова у нее обычно не болит. Забегая вперед, скажем, что общение с пиитом вызвало у Гапки еще большее недоверие к беллетристике, и она даже приказала Светуле перебрать шкаф и выбросить на помойку все книги, которые той покажутся подозрительными. А пока тишина вдруг стала казаться Гапке зловещей, и она решила хоть что-то сказать, и, кроме того, рука Хорька оказалась потной и от него все-таки, хотя он и любил ее с младенчества, основательно попахивало козлом. И Гапка рассказала ему, что памятник, который задумал себе Голова, не будет памятником его эгоизму, ибо и она, Гапка, будет представлена на нем а-ля-натюрель. И ее красота будет теперь запечатлена на веки. Хорек сделал вид, что очень рад, и еще крепче сжал руку своей возлюбленной и даже попробовал подсесть к ней поближе, но Светуля от скрипа пружин под тощей задницей Хорька подавилась борщом и закашлялась, и волшебный момент был испорчен, и Гапка отстранилась от Хорька и попросила его из любви к ней наконец уйти, и тому пришлось ретироваться на исходные позиции – в интернет-кафе, где незнакомые ему люди массово пребывали в виртуальном пространстве и не спешили заплатить невиртуальные деньги, которые приходилось вытаскивать из них, как гвозди клещами. Все это настроение пасечнику не улучшило. И к тому же ему было очень обидно, ведь он столько сделал для родного села, по крайней мере, ни разу его не сжег, а памятник – начальству Голове и Гапке. Нет в этой жизни никакой справедливости. И он, приняв на душу очередную порцию напитка молодости – горилки с перцем, – направил свои стопы к Тоскливцу, а потом они уже вдвоем разыскали Павлика и вошли с ним в преступный сговор. А затем по доброте своей душевной он затащил их в семейное свое заведение и так их нагрузил буженинкой и ветчинкой под аккомпанемент известного напитка, что те утащились по домам под утро и даже искренне назвали его благодетелем и героем.И прошло еще недели две, и наступил тот день, которого Голова с нетерпением так ждал – в село медленно и плавно въехали подъемный кран и грузовая машина. Они подъехали к сельсовету, и выскочившие из них люди стали бегать вокруг основания памятника и размахивать руками. Голова до того разнервничался, что пошел в корчму, чтобы подкрепиться и успокоиться. По дороге он, однако, не забыл зайти к директору школы, чтобы тот приготовил школьников с цветами и те незамедлительно, как только памятник будет установлен, воздали честь спасителю и герою. Домашняя колбаска и свежайшее «Черниговское» помогли ему скоротать время, которое текло мучительно медленно. Наконец Голова решил, что ему пора выдвигаться на передовые позиции и, неохотно рассчитавшись (ведь всем известно, что намного приятнее есть, чем платить), важно надувшись и выставив вперед грудь, которую из-за подлых завистников не украшал еще ни один орден, зашагал в направление сельсовета. По дороге ему встретилась колонна школьников, и ему пришлось ускорить шаг, чтобы их обогнать, и к месту событий он почти прибежал, что ему было противопоказано, и поэтому он запыхался и побагровел. А памятник уже был установлен, но пока еще скрыт под белым покрывалом, которое скрывало от собравшегося люда того, кто великодушно и бесстрашно спас село от нашествия коварных грызунов. Но вот все успокоилось. Голова стоял, как Наполеон, скрестив на груди руки, а кто-то невидимый за памятником разрезал веревки. Сердце Головы чуть заныло от томления и радостного ожидания. Неподалеку от него затаилась Гапка, которая тоже, затаив дыхание, ждала того мгновения, которое подарит вечность ее красоте. И вот пыльный занавес плавно соскользнул и упал на песок. И перед публикой показались не две, а три бронзовые фигуры: тщедушного и вороватого Тоскливца, известного Павлика и худосочного Хорька. Каждый кормил своего индивидуального голубя. А бронзовая дудочка лежала у них в ногах. Гапки и Василия Петровича на памятнике не было и в помине. Толпа сначала растерялась, а потом раздался хохот, ржанье и непотребные шуточки. Голова бросился в присутственное место, чтобы найти Тоскливца и его наконец убить, но тот как человек опасливый и предусмотрительный куда-то исчез. Голова бросился к дому Павлика, хотя бежать, пусть даже и без живота, ему было трудно. Но дом Павлика был заперт, ставни закрыты, и впечатление было такое, что в доме этот никто никогда не жил. «Павлуша! – возопил Голова. – Я принес тебе радостное известие. Открывай. Ты даже не поверишь, как это замечательно». Но дом настороженно молчал. Голова выдавил хилую калитку вовнутрь, подошел к дому и приложил ухо к двери, надеясь услышать детскую возню и причитания Павлика, который, по своему обыкновению, всегда и всем жаловался на жизнь. Но ответом ему была тишина. Судя по всему, в доме и в самом деле никого не было. И тогда Голова направился к заведению Хорька, рассудив, что тот уж никак не может дать деру, потому как ему не на кого оставить кафе за отсутствием Параськи. И оказался прав. Хорек в рубашке-вышиванке стоял за стойкой и принимал поздравления от односельчан, которые пришли поздравить его с памятником – не потому, что были за него рады, а потому, что надеялись, что он их угостит забесплатно или, по крайней мере, сделает скидку. Но корыстные их расчеты с треском провалились, потому что Хорек с жаром объяснял им, что обещал Параське никого не угощать (Хорек, разумеется, лгал) и что Параська, когда возвратится, то устроит переучет и тогда ему, Хорьку, конец. Под этот грустный монолог поздравления постепенно превратились в ругань, и истинные намерения не состоявшихся придворных льстецов были Хорьку теперь особенно очевидны. «Памятник он, понимаешь, отстроил за наши деньги. Ведь Тоскливец все село трусил, а как рюмку налить, так у него тормоз на одном месте. Гад!» – недоброжелательно заворчала толпа. Хорек струсил, и то, что не удалось получить от него при помощи поздравлений, было запросто достигнуто при помощи ругани. Хорек по-молодецки выставил на стойку несколько бутылок дарующего вдохновение напитка и сказал, что это все, больше он ничего не может, но пришедшие не согласились с такой постановкой вопроса и Хорек выставил еще несколько тарелок с бутербродами. И общество тогда чинно уселось подальше от компьютеров, чтобы те не отвлекали, и принялось отмечать новое для села архитектурное сооружение.Разумеется, при многочисленных свидетелях Голова не мог отправить Хорька к праотцам и был вынужден ретироваться, сообщив тому, что зайдет в другой раз.А Гапку душили слезы и ненависть. Тоскливец и его сотоварищи убили еще одну ее мечту. И сельчане вынуждены будут теперь смотреть не на ее красоту, а на их унылые обличности. И за что им памятник? Ведь это она, Гапка, унаследовала волшебную дудку, а эти проходимцы обошли ее и бессовестно запечатлели себя. И как женщина простая, но решительная Гапка пошла нанимать бульдозер, чтобы покончить с крамолой раз и навсегда. «А скульптора я потом навещу, – думала Гапка. – Никуда он не денется». Она ошибалась. Скульптор как человек нервный уже давно отдыхал на Средиземном море. За деньги Хорька. И мысленно лепил скульптуры девушек, которые загорали рядом с ним. Встречи с Гапкой он боялся как огня и дал себе слово не возвращаться в родимую мастерскую пока ситуация не устаканится.А бульдозерист оказался, как впрочем и всегда, вдребезги начитанным. Разумеется, начитался он разнообразных этикеток. И никак не мог взять в толк, чего от него добивается вечно молодая Гапка.– Ты – наш вечный огонь, – сообщил он ей, обнимая ее за талию. – К тебе пойдем или ко мне?Гапка стерпела, потому что ей был нужен бульдозер.– Так я тебя спрашиваю, – продолжил свою незамысловатую мысль бульдозерист, но закончить ее он так и не смог, потому что упал и захрапел. И Гапка осталась при своем интересе. А бульдозер стоял тут же, как необъезженный конь, и комок в горле не позволял Гапке просто развернуться и уйти. И она влезла в бульдозер и двинулась к сельсовету. В сумерках, которые стали уже опускаться на Горенку, никто не обратил внимания на обшарпанное транспортное средство. И она подъехала к присутственному месту и нажала на все педали, поражаясь своему уму и прыти, и бульдозер, выпустив удушливую струю в лицо Грицьку, который уныло обозревал невиданный прежде пейзаж и думал, как его приспособить с выгодой для себя, рванул в сторону памятника. Железный ковш безжалостно снес верхнюю часть памятника, а со второго захода то, что от него еще осталось, упало в рыхлый мягкий песок. И тут до Грицька вдруг дошло, что нарушают общественный порядок, и он, как бык на тореадора, ринулся на бульдозер, но тот и сам уже утихомирился и из него вылезла ухмыляющаяся, как будто она сделал что-то хорошее, Гапка.– Стой! – закричал Грицько. – Ты арестована!Он попытался даже схватить ее за руку, но получил увесистого леща и уразумел, что пейзаж использовать с выгодой для себя не удалось.– Если ты ко мне прикоснешься, – тихо но настойчиво сообщила ему Гапка, – то я расскажу, что ты ко мне приставал. Кому Наталка поверит, тебе или мне?Грицько на мгновение задумался, затем плюнул и отошел от Гапки на два метра.– А памятник ты зачем разнесла?– Какой памятник? – ответствовала ему умудренная жизненным опытом бывшая супруга Головы. – Разве был какой-то памятник? Ты мне покажи документ, что у нас есть памятник? И что он был установлен? И подумай еще, что скажет твое начальство, если узнает, что при твоем попустительстве в Горенке был поставлен памятник Тоскливцу, Павлику и Хорьку? Тебя отправят в «Павловскую». Навсегда. И ты будешь доказывать врачам, а не коллегам, что тебя никто не предупредил.Грицько внимательно всмотрелся в лицо юной Гапки и подумал, что и сам Голова не смог бы лучше рассудить, а ведь ему ума не занимать. И по-английски, не прощаясь, ушел, чтобы пригреться возле Наталки. «Черт с этой Гапкой», – философски подумал страж порядка, растворяясь в полумгле. А тут и Голова пожаловал на место событий и с радостью увидел, что причина его волнений повергнута в прах. Заметив Гапку возле бульдозера, он сдержанно, как начальник младшего товарища, поблагодарил ее за проделанную работу и ушел в контору дожидаться Нарцисса.А ночью любители металлолома сдали остатки памятника куда следует, и к утру возле присутственного места был восстановлен статус-кво.Мы не будем утомлять нашего взыскательного читателя другими подробностями эпопеи вокруг памятника. Скажем только, что Голова все-таки поставил себе памятник, но было это в другой истории, которую мы расскажем несколько позже. Тоскливая тайна Голова совсем затосковал – Васька повадился таскаться в его киевскую квартиру и даже во сне от него нельзя было отдохнуть, потому что он превращал всякий мало-мальски приятный сон в свой собственный бенефис, пугал гурий и портил Василию Петровичу заслуженный отдых. А тут еще и до районного начальства дошли слухи про памятник. И оно в унылом облике Акафея Причитайла притащилось на экспроприированной у Головы «Ниве», чтобы на всякий случай во всем разобраться. И прилип Акафей к Голове как репей, и начал его донимать всякими злопыхательскими вопросами. Но он, как ему и самому было известно, не на того напал, потому что Голове все его расспросы были как с гуся вода. «Не видел я никакого памятника, – лгал Голова. – Какой памятник? Разве у меня есть деньги на памятник? Да и зачем его тут ставить? На кой он?» Но Акафей не сдавался.– А фундамент ты зачем построил, а?– Не фундамент это, а основание для скамейки. Скамейку хочу поставить, чтобы посетители могли культурно на ней своей очереди ждать.– И для скамейки нужно основание высотой в метр?– Так ведь это на случай наводнения.Но тут и сам Голова понял, что окончательно заврался, потому что наводнений в Горенке отродясь не бывало, и увел Акафея в свой кабинет, и налил ему янтарнейшего напитка, чтобы тот забыл про свои вопросы, а тем временем моргнул Тоскливцу, и пока Акафей блаженствовал над основательным куском куриной грудинки с нежинским огурчиком, которые Маринка, хотя и с проклятиями, но всего за несколько минут доставила из корчмы, во дворе закипела работа. И когда, чуть пошатываясь, Акафей выплыл на свет Божий из присутственного места, фундамента уже не было и в помине. Говорят, что его вывезли и утопили в озере, в которое ни один уважающий себя человек по доброй воле и на трезвую голову не сунется. И Акафею пришлось признать свое поражение, но на прощание он все же спросил:– Ты скажи мне не как начальнику, а как другу своему, за какие подвиги ты решил поставить Тоскливцу памятник?– Не было никакого памятника! – уверенным голосом ответил ему Голова. – Бабы придумали, как всегда, черт знает что, или мужики перепились. Не было, и все. Ну, сам подумай – за что ему можно поставить памятник?И они вдвоем уставились на Тоскливца, который как-то незаметно, бочком, выполз на крыльцо, чтобы полюбоваться заходом солнца и заодно подслушать, о чем шепчется начальство. Может быть, он не был согласен с той тезой, что ему не за что ставить памятник, но виду не подал и так же тихо и снова бочком, как краб, ретировался в присутственное место.И Акафей несолоно хлебавши убыл в райцентр. Докладывать ему было не о чем, разве что о том, что он неплохо пообедал, но по нему это и так было видно. Рассказывать, что при нем исчез фундамент, ему было не с руки. И оставалось только одно – доложить, что вздорный слух не подтвердился. «Везунок Голова! Везунок! – думал Акафей. – Воля моя, так я бы его…» Но продолжить свою мысль ему не удалось, потому что предложенный Головой напиток вдруг сковал его крепким сном.И история с памятником постепенно отошла на задний план, и сами жители Горенки, причем даже очевидцы, уже через некоторое время были склонны считать рассказы о памятнике враньем. А лето тем временем все больше утверждалось в своих правах. Хорек богател не по дням, а по часам и с ужасом вспоминал те времена, когда ему приходилось тягать тяжеленные ульи. Правда, подобраться к Гапке ему не удалось, но он списывал это на недостаток времени и категорически отказывался признать, что его отшили из-за недостатка обаяния. Параська возвратилась сильно загорелая и даже каким-то образом помолодевшая. Первые три дня она даже удерживалась от критики Хорька, но потом ее терпение закончилось и Хорек, который последние двадцать лет не был в отпуске, вдруг узнал про себя, что он транжира и лежебока и что все заведение на ней одной держится, потому что у него на уме одно и то же, но таков уж ее, Параськин, крест, который, видать, нести ей до самой смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30