Заложив страницу большим пальцем, она поглядела на телевизор, где на
экране уже другие кошка с мышью занимались очередной комедийной погоней,
на этот раз кот преследовал мышь.
- Почему они не могут дружить с мышами, - спросил мальчик, - а все
время хотят их убить?
- Такова кошачья природа, - сказала она.
- Но почему?
- Таким уж их Господь сотворил.
- А Господь не любит мышей?
- Ну, должно быть, любит, раз он сотворил и их тоже.
- Тогда почему он заставляет кошек их убивать?
- Если у мышей не будет естественных врагов, таких, как кошки, совы
или койоты, они заполонят весь мир.
- Почему они заполонят весь мир?
- Потому что они рожают сразу много детей, а не одного.
- Ну и что?
- Поэтому, если у них не будет врагов, чтобы контролировать их
численность, станет триллион биллионов мышей, которые съедят всю еду на
земле и ничего не оставят ни кошкам, ни нам.
- Если Господь не хочет, чтобы мыши заселили всю землю, почему он
тогда не сделает так, чтобы у них каждый раз рождался один детеныш?
Взрослые всегда теряются при Почемучке, потому что длинный поезд
вопросов приводит в тупик без ответа.
- Вот этого-то я не знаю, малыш, - пожала плечами Хитер.
- Я думаю, что значит, что он хотел, чтобы мыши имели много детей и
кошки их убивали.
- Боюсь, это ты можешь выяснить только у самого Господа.
- Ты имеешь в виду, когда я лягу и буду молиться?
- Отличное время, - сказала она, подливая в чашку кофе из термоса.
- Я всегда его спрашиваю, но все время засыпаю раньше, чем он мне
ответит, - пожаловался Тоби. - Почему он заставляет меня засыпать до
ответа?
- Такова его воля. Он говорит с тобой только во сне. Если ты
прислушаешься, то проснешься с ответом.
Она была горда своим объяснением. Выкрутилась.
Тоби нахмурился.
- Но обычно я все еще не знаю ответа, когда просыпаюсь. Почему я не
знаю, если он мне сказал?
Хитер сделала несколько глотков, чтобы оттянуть время.
- Ну, пойми. Бог просто не хочет давать тебе все ответы. Мы на земле
для того, чтобы отыскать ответы самим, научиться и понять все своими
силами.
Хорошо. Очень хорошо. Она почувствовала скромную радость, как будто
продержалась дольше, чем сама ожидала, в теннисном матче с игроками
мирового класса.
- А ведь мыши не одни, на кого охотятся и кого убивают. На каждого
зверя есть другой зверь, который хочет разорвать этого на куски. - Он
поглядел в телевизор. - Смотри, там, похоже, собака хочет убить кошку.
Кошка, которая гналась за мышью, теперь в свою очередь убегала от
свирепого бульдога в ошейнике.
Тоби снова взглянул на мать.
- Почему у каждого животного есть другое животное, которое он хочет
убить? Кошки тоже перенаселяют землю без естественных врагов?
Поезд Почемучки заехал в другой тупик. О да! Она может обсудить с ним
концепцию первородного греха, рассказать ему, что мир был ясным царством
мира и изобилия, пока Ева и Адам не лишились благодати и не привели смерть
на Землю. Но все это, кажется, слишком тяжело для восьмилетки. Кроме того,
она не уверена в том, что сама верит, хотя это было то объяснение
существования зла, насилия и смерти, с которым ее воспитали.
К счастью, Тоби избавил ее от признания об отсутствии у нее толкового
ответа.
- Если бы я был богом, я бы сделал только по одной маме, одному папе
и одному ребенку каждому виду зверей. Ты понимаешь? Как одна мама -
золотой ретривер, один папа - золотой ретривер и один щенок - золотой
ретривер.
Он уже давно хотел золотого ретривера, но они все откладывали, потому
что их пятикомнатный дом казался слишком маленьким для такой большой
собаки.
- Никто не будет умирать или стареть, - сказал Тоби, продолжая
описывать мир, который он бы сделал, - так что щенок всегда будет щенком,
и никогда не будет больше одного на весь вид, и мир не перенаселят, и
тогда никому не надо будет убивать кого-то другого.
Это, конечно, был тот самый рай, который, как предполагают, когда-то
существовал.
- Я вообще бы не стал делать пчел, пауков или тараканов, или змей,
произнес он, морщась от отвращения. - В них никогда не было смысла. Бог,
должно быть, был тогда в дурном настроении.
Хитер рассмеялась. Она любила каждую черточку этого малыша.
- Ну, да. Он должен был быть чем-то расстроен, - настаивал Тоби,
снова глянув на экран.
Он так похож на отца. У него прекрасные серо-голубые глаза Джека и
его открытое простодушное лицо. Отцовский нос, но ее светлые волосы, и сын
слегка маловат для своего возраста, так что, возможно, унаследовал больше
физических черт от нее, чем от отца. Джек высокий и крепкий: Хитер худая,
пяти футов четырех дюймов. Тоби, конечно же, был сыном их двоих, и иногда,
как теперь, его существование казалось чудом. Он был живым символом ее
любви к Джеку и любви Джека к ней, и если смерть - это та цена, которую
нужно платить за чудо рождения нового существа, тогда, вероятно, сделка,
заключенная в Эдеме не была такой уж несправедливой, как иногда кажется.
На экране кот Сильвестр пытался убить канарейку Твити, но, в отличие
от настоящей жизни, крошечная птичка одерживала верх над шипящей зверюгой.
Зазвонил телефон.
Хитер отложила книгу на подлокотник кресла, скинула платок и встала.
Тоби уже съел весь шербет, и она по пути на кухню взяла пустую вазу с его
колен.
Телефон был на стене рядом с холодильником. Она поставила вазу на
стол и подняла трубку.
- Алло?
- Хитер?
- Да, говорите.
- Это Лайл Кроуфорд.
Это был капитан из отдела Джека, которому он непосредственно
подчинялся.
Может быть, из-за того, что Кроуфорд никогда не звонил ей раньше, или
что-то было в его голосе, или, может быть, это только инстинкт жены
полицейского, но она сразу же поняла, что случилось что-то ужасное. Сердце
начало колотиться, и на секунду у нее перехватило дыхание. Затем внезапно
она задышала часто, выдыхая одно и то же слово: "Нет, нет, нет".
Кроуфорд что-то говорил, но Хитер не могла заставить себя слушать
его, как будто то, что случилось с Джеком на самом деле, не случится, если
она откажется слушать жуткие факты, обращенные в слова.
Кто-то постучал в заднюю дверь.
Она обернулась, посмотрела. Через окно в двери она разглядела мужчину
в промокшей от дождя форме. Луи Сильвермен, другой полицейский из отдела
Джека, хороший друг уже восемь, девять лет, а может быть, дольше: у него
было живое лицо и буйная рыжая шевелюра. Он был другом и потому пришел к
задней двери, вместо того чтобы стучаться в переднюю. Не так официально,
не так дьявольски холодно и ужасно, - о Боже, просто друг у задней двери с
какими-то новостями!
Луи позвал ее. Имя, заглушенное стеклом. Он так печально его
произнес.
- Подождите, подождите, - сказала она Лайлу Кроуфорду, отняла трубку
от уха, и прижала ее к груди.
Она закрыла глаза тоже, так, чтобы не видеть лица бедного Луи,
прижатого к стеклу двери. Такое грустное лицо, мокрое и серое. Он тоже
любил Джека, бедный Луи.
Она закусила нижнюю губу, зажмурилась сильнее и прижала трубку обеими
руками к груди в попытке найти в себе силы, и молясь о том, чтобы ей
хватило их.
Она услышала скрежет ключа в замке задней двери: Луи знал, где на
крыльце они прячут запасной.
Дверь отворилась. Он вошел внутрь, и вместе с ним звук усиливающегося
дождя.
- Хитер!.. - начал он.
Звуки дождя. Холодный, безжалостный звук дождя.

4
Монтанское утро было высокое и голубое, проколотое горами, чьи пики
белели, как одежды ангелов, украшенные лесной зеленью и мягкими складами
лугов в долине, все еще спящих под зимним покрывалом. Воздух был чист и
так ясен, что казалось возможным разглядеть все вплоть до Китая, если бы
земля не была круглой.
Эдуардо Фернандес стоял на переднем крыльце своего ранчо, глядя за
покатое, покрытое снегом поле, на лес в ста ярдах к востоку. Сосны
Ламберта и желтые сосны сбились тесной толпой и отбрасывали чернильные
четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их
игольчатые ветки, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день.
Молчание было глубоким. Эдуардо жил один, и его ближайший сосед
находился в двух милях. Ветер все еще дремал, и ничто не двигалось на
обширной панораме, исключая двух птиц на охоте - ястребы, вероятно, -
беззвучно кружащихся высоко над головой.
Почти в час, когда ночь обычно погружает все в ровное молчание,
Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше слушал, тем более
необычным он ему казался. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать его
источник, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий
тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись
с неизбежностью смерти, он уже давно ничего не боялся. Поэтому и
занервничал, когда прошлой ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание
в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.
В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо редко испытывал
сложности по достижению праведного сна в полных восемь часов. Его день был
полон физическим трудом, а вечера - утешающим удовольствием от хорошей
книги. Сдержанные привычки и умеренность оставили его энергичным и в
старости, без волнующего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество было
единственным его проклятьем с тех пор, как три года назад умерла
Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи пробуждения в середине ночи:
грезы о потерянной жене вырывали его из сна.
Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий шум, который
набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме этого шума, полутоном
звучала почти подсознательная, дрожащая, пугающая электрическая вибрация.
Он не только слышал ее, но ощущал телом - дрожали его зубы, его кости.
Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что
чувствует, как волны звука вздымаются, протекают через дом, как будто
медленно бьется сердце под штукатуркой.
Эта пульсация сопровождалась давлением, ему казалось, что он слышит,
как кто-то или что-то ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться
прочь из некой тюрьмы или через барьер.
Но кто?
Или что?
Наконец он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и дошел до крыльца,
откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это
был не просто свет в лесу, не обычный свет.
Он не был суеверен. Даже в молодости гордился своей
уравновешенностью, здравым смыслом и несентиментальным восприятием
реальной жизни. Писатели, чьи книги его занимали, обладали четким, простым
стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным виденьем они
описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были
Хемингуэй, Рэймонд Карвер, Форд Мэддокс Форд.
В лесном феномене низины не было ничего такого, что его любимые
писатели - все, как один, реалисты - могли бы включить в свои романы. Свет
исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он
исходил от самых сосен - красочный янтарный блеск, который, казалось,
объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду
из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска,
которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им
показывать время в темноте.
Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена в это свечение.
Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.
Без сомнения, таинственный источник света был также и источником
звука. Когда первый начал слабеть, то и второй тоже. Спокойней и тусклее,
спокойней и тусклее. Мартовская ночь стала снова молчаливой и темной в
один и тот же миг, отмеченная только звуками его собственного дыхания и не
освещенная ничем более странным, чем серебряный месяц четверти луны и
жемчужный блеск укутанных снегом полей.
Происшествие длилось около семи минут.
А казалось, много дольше.
Вернувшись в дом, Эдуардо встал у окна, надеясь увидеть, что
произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все точно завершилось,
залез обратно на кровать.
Но возвратиться в сон не мог, лежал бодрствуя... тревожно.
Каждое утро он садился завтракать в полседьмого. Большой
коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала
его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время
предыдущей ночи не было достаточным вмешательством в его жизнь, чтобы
заставить изменить распорядок дня. Этим утром он съел все содержимое
огромного судка грейпфрутов, четверть фунта бекона и четыре намазанные
маслом гренки. Он не потерял своего здорового аппетита с возрастом, и
длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством
в его сердце, оставила ему телосложение человека на двадцать лет моложе
его истинного возраста.
Закончив с пищей, Фернандес всегда любил посидеть за несколькими
чашками черного кофе, слушая о бесконечных тревогах мира. Новости без
устали подтверждали мудрость проживания в далеких местах без соседей в
зоне видимости.
Этим утром, он засиделся дольше обычного за кофе, и хотя радио было
включено, не смог бы вспомнить ни слова из программы новостей, когда,
покончив с завтраком, поднялся со стула. Все время он изучал лес, глядя в
окно рядом с которым стоял стол, пытаясь решить, стоит ли спуститься на
луг и поискать свидетельства загадочного явления.
Теперь, стоя на переднем крыльце в ботинках до колен, джинсах,
свитере и в куртке на овчинной подкладке, надев кепку с подбитыми мехом
ушами, застегивающимися на подбородке, он все еще не решил, что же нужно
делать.
Невероятно, но страх до сих пор был с ним. Хотя даже такие необычные
приливы пульсирующего звука и свечение в деревьях, не должны повредить
ему. Что бы это ни было, он понимал, все это субъективно и происходило,
без сомнения, более в его воображении, чем в действительности.
Наконец разозлившись на себя достаточно, чтобы разорвать цепи страха,
он спустился по ступенькам крыльца и зашагал по двору.
Тропинка от двора к лугу была спрятана под одеялом снега глубиной от
шести до восьми дюймов в некоторых местах и до колена в других - в
зависимости от того, где ветер его сдул или наоборот, надул в холмик.
После тридцати лет жизни на ранчо, старик был настолько знаком с рельефом
земли и направлением ветра, что не задумываясь выбрал путь, который
предполагал наименьшее сопротивление.
Белые клубы пара вырывались изо рта. От колючего воздуха на щеках его
появился легкий румянец. Он успокаивал себя, сосредоточиваясь - и
забавляясь этим - на знакомых картинах зимнего дня.
Постоял немного на краю луга, изучая те самые деревья, которые этой
ночью светились дымным янтарным светом посреди черного замка дремучего
леса, как будто они наполнились божественным присутствием, и снова запылал
терновый куст волей Господа. Этим утром они выглядели не более необычно,
чем миллион других сосен Ламберта или желтых; желтые были даже немного
зеленее.
Деревца на краю лес моложе тех, что поднимались за ним, только
тридцати - тридцати пяти футов росту, лет двадцати от роду. Они выросли из
семян, которые попали на землю тогда, когда он прожил на ранчо уже
десятилетие, и ему казалось, что он знает их лучше, чем кого-либо из
людей, встреченных им за всю жизнь.
Лес всегда представлялся ему храмом. Стволы вечнозеленых великанов
напоминали гранитные колонны нефа, воспарявшие ввысь, поддерживая свод из
зеленой кроны. Запах хвои идеально подходил для размышлений. Гуляя по
извилистым оленьим тропам, Фернандес часто ощущал, что находится в святом
месте, что он не просто человек из плоти и крови, но наследник вечности.
Он всегда чувствовал себя в безопасности в лесу.
До сих пор.
Шагнув с луга в беспорядочную мозаику теней и солнечного света за
переплетенными сосновыми сучьями, Эдуардо не обнаружил ничего необычного.
Ни стволы, ни ветки не обуглились, не были хоть как-то повреждены жаром,
не заметно даже подпалин на коре или потемнения на пучке иголок. Тонкий
слой снега под деревьями нигде не подтаял, и единственные следы, которые
здесь были, принадлежали оленям, енотам и зверям еще поменьше.
1 2 3 4 5 6 7