Наверно, я очень глупа, но мне даже в голову не пришло, что карета может иметь отношение к моему безымянному гостю, пока я не поднялась на четвертый этаж, где, подняв вверх глаза, стояла мадам Бриан. С моего этажа доносился шум, в котором особенно выделялись два голоса, один из них – женский.
Мадам Бриан дернулась, когда я остановилась рядом с ней, и уставилась на меня испуганными глазами.
– Говорила я вам! – прошипела она. – Что? Не так? Вон они пришли за ним, уж не знаю, кто она, сестра или жена, богатая, видно, так смотрит, так смотрит, всех бы нас гильотинировала, если бы могла!
С этими словами моя консьержка припустилась вниз, еще раз повторив, что она не имеет ко всему происходящему никакого отношения.
Я неохотно двинулась дальше, завидев, как несколько человек стали спускаться по лестнице. Снизу до меня донесся удар двери. Это мадам Бриан отгораживалась от всего мира. Наверху довольно грубый голос говорил по-французски:
– Прямо, месье... подождите. Гастон, пустите меня вперед. Вот... я его держу. Тихонько теперь...
Еще я слышала не умолкавший женский голос, скорее всего, дамы из высшего света, говорившей по-английски, но с акцентом, свойственным приезжавшим в Париж американским туристам:
– Я с тобой, Эндрю. Я с тобой, дорогой. Все в порядке. Теперь все будет хорошо. Не надо ничего говорить. Скоро мы будем дома... О, пожалуйста, поосторожнее. Как вы неловки! Я хочу сказать... как это... prenes garde! Faite attention!
Последние слова она произнесла на чудовищном французском.
Они все уже были на пятом этаже. Впереди шла молодая женщина в изысканном туалете, без передышки успокаивавшая, утешавшая, подбадривавшая спасенного мной незнакомца. За ней следом спускались два служащих отеля в униформе и между ними англичанин. Он шел с полузакрытыми глазами и, очевидно, ничего не соображая, потому что повиснул на слугах и еле волочил ноги. Они натянули на него пальто и застегнули его, но всю остальную его одежду, включая башмаки, молодая дама несла в руках.
– Ох, слава Богу! – сказала я. – Мадмуазель, мне так жаль...
Тут я умолкла, потому что она развернулась и уставилась на меня васильковыми глазами, сверкавшими такой яростью, что мне с трудом удалось сохранить видимое спокойствие. Она была очень красивая, белокурая, с немного выступающим подбородком и великолепным ртом, хотя в эту минуту губы у нее были крепко сжаты. Мне показалось, что она совсем молодая, лет двадцати, не больше, но властная и уверенная в себе не по годам.
– Что? – резко переспросила она. – Вы кто?
– Ханна Маклиод, мадмуазель, и...
– А, вы говорите по-английски. Хорошо. – Глаза у нее заполыхали еще сильнее, и она ткнула пальцем вверх. – В вашей комнате мы нашли мистера Дойла?
– Да. Я притащила его к себе вчера ночью после того, как на него напали. Он был без сознания...
Она оборвала меня, и, хотя совсем не повысила голос, слова ее разили меня, как ножи.
– Вы думаете, вам поверят? – насмешливо спросила она. – Ну уж нет, мадмуазель! Вы лжете! И еще вы воровка! У меня сейчас нет времени с вами разговаривать, но когда мистер Дойл поправится, я еще займусь вами. Отойдите!
Я почувствовала, что бледнею, когда до меня дошел смысл ее слов.
– О нет, мадмуазель, – пролепетала я. – Я хотела помочь вашему другу, но откуда мне было знать, кто он такой? Пожалуйста, поверьте мне...
Один из слуг протянул руку и оттолкнул меня. Они прошли мимо. У мистера Дойла голова качалась из стороны в сторону. Он все еще был не в себе. Молодая дама давала распоряжения слугам, подбадривала молодого человека, а я шла за ними и пыталась объяснить даме, что произошло на самом деле. Я обращалась к ней по-английски, к слугам – по-французски, но они словно не видели меня. Вытащив мистера Дойла на улицу, они усадили его в карету, следом за ним в нее уселись дама и один из слуг, а другой слуга пристроился рядом с кучером, который тотчас хлестнул коней, и они поскакали по булыжникам мостовой, провожаемые взглядами толпы. Едва они завернули за угол, как все обратили свои взгляды на меня.
Внутри у меня все дрожало, но я уже давно научилась не показывать своих чувств и являть миру безмятежное лицо, так что я даже улыбалась, когда вошла в подъезд и мадам Бриан открыла дверь в ответ на мой стук.
– Мадам, мне жаль, что у вас были из-за меня неприятности, – сказала я. – Молодая дама ошибается на мой счет, но я уверена, все уладится, когда джентльмен придет в себя. Вам не придется иметь дело с полицией.
– Ха! Это вы так говорите. – Мадам Бриан не выпускала из рук шпильки. – Она же как дикая кошка, эта иностранка, выпустила когти и зубы...
– Она была очень взволнована, а когда успокоится и поговорит с джентльменом, все будет хорошо. Вы ей что-нибудь говорили, мадам?
– Я пыталась ей сказать, – не очень уверенно ответила мадам Бриан. – Ну, конечно же, я пыталась. – И она нахмурилась. – Откуда мне знать, что у вас там произошло? Меня там не было.
Я продолжала улыбаться, несмотря ни на что.
– Но вы же видели, как я его тащила, мадам. Об этом вы не сказали молодой леди?
– Сказала ей? Да как я могла ей сказать? Она же ничего не слушала. Все время сама говорила и говорила. Да даже если слушала, это не имеет значения, потому что она не понимает человеческого языка.
– О да, вам трудновато пришлось, – сказала я, очень надеясь, что она не услышала насмешки в моем голосе. – А вы не знаете, кто им сообщил о том, что джентльмен у меня?
– Я ничего не знаю, девочка, – раздраженно отрезала мадам Бриан. – Уж не думаешь ли ты, что эта женщина мне что-то объясняла? Не знаю уж, что она говорила, но она была очень недовольна. Чтобы это понять, мне не надо учить английский. – Она сунула в волосы еще одну шпильку и ткнула в меня пальцем. – Будем надеяться, что мы больше никогда о них не услышим.
Дверь закрылась, а я осталась стоять, только теперь почувствовав, насколько все это измучило меня. Не сразу до меня дошло, что если я еще постою, то могу опоздать в «Раковину», и я бросилась наверх, чтобы оставить на столе покупки и бежать на работу. Мне было очень страшно. Если мистер Дойл ничего не вспомнит, а леди отправится в полицию, мне будет трудно доказать свою невиновность. И мадам Бриан мне не поможет.
Вниз по лестнице я бежала бегом. Впереди был двенадцатичасовой рабочий день, и я не могла позволить себе расслабиться и натворить глупостей. Как мне было не радоваться тому, что я научила себя выкидывать из головы все плохие мысли? Это немало помогало мне в прошлом, но на сей раз сослужило дурную службу, потому что заодно со всем прочим я забыла о пустячке, ставшем причиной многих моих несчастий.
Глава 3
На другое утро я проснулась в восемь часов от того, что кто-то барабанил в мою дверь, и сердце у меня быстро-быстро заколотилось от страха, когда я вспомнила вчерашние угрозы молодой дамы.
– Подождите! – крикнула я, стараясь ничем себя не выдать. Стучать перестали. Я сунула ноги в домашние туфли, стоявшие возле кровати, надела зимний халат, сохранившийся у меня со времен Рю де Мулен, и пошла к двери. – Кто там?
Ответа не последовало. Я удивилась, но все-таки, хотя и неохотно, открыла дверь, вздохнула с облегчением и распахнула ее настежь. Рыжие волосы, зеленые глаза, веснушки и широкая улыбка, заметная даже несмотря на бороду. Огромный мужчина с коричневым от загара лицом и в морской форме стоял на лестничной площадке.
– Доброе утро, Ханна Маклиод, – сказал он. – Как поживаете, красавица?
Это был Тоби Кент, мой сосед, полуангличанин, полуирландец, взявший себе в привычку называть меня «красавицей». Он был моим единственным соседом на нашем последнем этаже, и я увидела, что у него тоже дверь распахнута настежь. Отбросив за спину косички и запахнув потеснее халат, я не смогла удержаться от упрека:
– Ой, Тоби, вы меня очень напугали. Я думала, это полиция.
Он наморщил лоб:
– Полиция? Это еще зачем?
Я покачала головой:
– У меня вчера был тяжелый день. Я вам потом расскажу. Как хорошо, что вы опять дома.
– Только на два дня, пока корабль разгружают и нагружают в Гавре, а потом я опять исчезну на несколько недель. Мы пойдем на Мартинику. Послушайте, я приглашаю вас на завтрак, если вы его приготовите. На английский завтрак с яйцами, беконом, почками и черт знает с чем еще. Я там много чего приволок.
Я улыбнулась:
– В Англии у меня никогда не было такого завтрака, но я с удовольствием, Тоби, принимаю ваше приглашение. Дайте мне двадцать минут, чтобы умыться и одеться, а потом приходите хоть с живым теленком. Я с удовольствием его для вас зажарю.
– Ну уж нет. Я приглашаю вас в студию, Ханна. – И он широким жестом указал на открытую дверь. – Я уже разжег плиту, это было час назад, и у меня тепло и уютно, и места побольше, есть где вам развернуться.
– Хорошо. Через двадцать минут.
– Идет. Вам нравится моя борода, юная Маклиод?
– Не очень, Тоби. Я к ней не привыкла.
– Тогда я ее сбрею до завтрака.
Он рассмеялся, развернулся и исчез. Я закрыла дверь и торопливо нагрела воды на духовке, радуясь тому, что Тоби вернулся, и огорчаясь, что так ненадолго.
Мы познакомились полтора года назад и стали добрыми друзьями и соседями, наверно, потому что оба были англичанами. У Тоби комната была намного больше моей. Что-то вроде студии и еще маленькой спаленки, но он поселился в этом доме задолго до меня. В первую же неделю, когда я устраивалась и покупала себе кое-что из необходимых вещей, он постучал в мою дверь, назвал себя и заявил, что если мне нужна помощь, чтобы я не стеснялась и звала его.
Поначалу я его боялась, что было вполне естественно для молодой женщины восемнадцати лет, живущей одиноко в таком месте, но через несколько недель я убедилась, что он хороший надежный друг и мне не нужно ничего опасаться с его стороны. Он знал, что я была ученицей в колледже для девиц, а когда мы узнали друг друга получше, я рассказала ему о том, как жила в Англии и как оказалась в Париже вскоре после смерти матери. В свою очередь он тоже поведал мне свою историю.
Он писал не только пейзажи, а все, что занимало его воображение: цветок, уличную сценку, портрет – меня он тоже писал несколько раз, – нищего, солнечный закат или переполненный мусорный ящик. Меня огорчало, что он не мог заработать денег живописью, несмотря на все свое трудолюбие, хотя я сама в его картинах с трудом узнавала изображенный предмет. Он поражал меня своей манерой, и, хотя краски обыкновенно были самые изысканные, но он их не жалел, и они выступали с холста, словно он размазывал их пальцем, что он, кстати, иногда в самом деле делал. Мне самой было странно, как, стоило мне прикрыть глаза, и я начинала видеть в них то, что никак не ожидала увидеть. Но когда я ему это говорила, он хмыкал и заявлял, что есть надежда излечить меня от мещанских взглядов. Он знал мое невысокое мнение о его картинах, так как я не находила нужным ему врать, но это его совсем не огорчало. Что ж, писать картины, чтобы их смотрели, полузакрыв глаза, – дело нескучное для художника!
Тоби родился в Англии, там же учился, но его мать была ирландкой, так что в один прекрасный день семья переехала в Дублин и Тоби отправился в Тринити-колледж изучать право. Его отец был очень известным адвокатом, и два старших брата пошли по его стопам, а Тоби, когда ему исполнилось двадцать, восстал против семейной традиции.
– Я хотел заниматься живописью, – сказал он, ничуть не рисуясь, когда как-то утром сидел на моем единственном стуле у меня в комнате, а я, расположившись на кровати, чинила ему брюки. – Больше всего на свете, Ханна, я хотел заниматься живописью. И меньше всего мне хотелось стать адвокатом. О, что было! Мой отец такой человек, который знает, кому что надо, он даже вроде сомневается, что Бог все устроил хорошо, и считает, что он бы справился лучше, будь у него такая возможность. Он не любит меня, я не люблю его, но мои братья его боятся, поэтому хотели уговорить меня подчиниться. Мама тоже, наверно, попыталась бы, бедняжка, если бы не умерла за полгода до этого, но ведь я только ради нее ходил в университет.
Он отпил кофе, который сам сварил и принес ко мне в комнату, скривился и вскричал:
– Господи, какой ужасный кофе, правда, Ханна?
– Да, Тоби, хуже я не пробовала.
– Вы думаете, его недостаточно кипятить десять минут?
Я так и уставилась на него.
– Кипятить? Что ж, ничего удивительного. Я вам напишу, как надо его варить, а теперь рассказывайте дальше.
Он пожал плечами.
– Это все. Он кричал, что я, Тоби Кент, паршивая овца в стаде и он вышвырнет меня без единого шиллинга, и я больше не буду членом семьи. – Он коротко рассмеялся и запустил руку в свои рыжие волосы. – Ну, я и не член семьи теперь. Записался в Иностранный легион и три года отбухал в Алжире.
Я совсем забыла о шитье и разве лишь рот не открыла от изумления.
– Вы были в Иностранном легионе? Ох, Тоби, вы в самом деле сумасшедший, как говорит мадам Бриан. Разве легионеры занимаются живописью?
– А я и не занимался, красавица, – с важностью проговорил он. – Но я почувствовал себя мужчиной, и мне это было важно, прежде чем взяться за писание. Двадцать лет я прожил в гнездышке и ничего не знал ни о себе, ни о жизни.
– О себе?
– Ну, конечно. Вот когда лежишь в пустыне с парочкой еще таких же молодцов и смотришь на толпу туарегов, которые готовы тебя растерзать на месте, начинаешь понимать, что за человек сидит внутри тебя.
– Ну и что вы поняли, Тоби?
Он рассмеялся.
– Что мне так же страшно, как моему соседу, но со временем можно привыкнуть к страху и делать что надо. Да и вы, Ханна, это знаете не хуже меня. Но дело не только в опасности. Там были мужчины со всей земли, бедные и богатые, хорошие и плохие, джентльмены и крестьяне, святые и грешники, приличные и головорезы, так что, отслужив свое, я понял: если хочу писать, надо ехать в Париж. Два года я учился у Жерома, пока у меня не кончились деньги...
Он рассмеялся, что-то вспомнив.
– Вы не представляете, что творят студенты. Могут зажечь костер под твоим стулом, когда ты пишешь, или нарисовать ленточку на твоей блузе, или сотворить что-нибудь с твоей картиной, стоит тебе выйти за дверь. У нас был один парень, который целый час пытался выдавить из тюбика краску, а в нем был лак.
– Тоби, что такое лак?
– О, такая темно-красная резина. О чем это я говорил?
– О том, что у вас кончились деньги.
Я откусила нитку и отложила в сторону его выходные штаны.
– Ну, остальное вы знаете. Кончились деньги, и я отправился в Гавр. Я так всегда делаю, когда у меня выходят деньги. Еду в какой-нибудь порт и нанимаюсь на корабль. – Он усмехнулся. – Если не очень придираться, всегда можно что-нибудь найти. Иногда на две-три недели, иногда на девять-десять. Я никогда не хожу дальше Французского Сомали или Мексиканского залива, если в другую сторону, но, как бы то ни было, я привожу достаточно денег, чтобы пожить здесь несколько месяцев.
В конце шестой недели нашего знакомства Тоби пригласил меня пообедать с ним на Монпарнасе в хорошем ресторане. Я уже знала, что ему ничего от меня не нужно, кроме дружбы, и с радостью приняла его приглашение. Мы надели все самое лучшее, что у нас было, и провели вместе хороший вечер. В ресторан и из ресторана мы ехали в кэбе. Позднее мне пришло в голову, что он истратил на это свои последние деньги, потому что на следующий день отплыл в Касабланку.
Мне всегда было грустно, когда Тоби отправлялся в плавание, и я радовалась его возвращению. Других друзей у меня не было, и иногда мне становилось одиноко в его отсутствие, когда его комната пустовала. Мне нравилось, что он счастливый человек, и я была благодарна ему за дружбу, в которой не было ничего дурного. Из-за моей работы мы не могли часть видеться, но иногда мы вместе обедали или завтракали по воскресеньям. Он меня приглашал, и я платила ему, хотя ему не требовалось никакой платы, тем, что чинила его одежду, прибиралась у него в комнате и время от времени готовила что-нибудь вкусное, как собиралась сделать теперь.
Все соседи были уверены, что я его женщина, и это его очень беспокоило, потому что он не знал, как я к этому отнесусь, поэтому в один прекрасный день он взял и выложил мне все. Я его быстро успокоила.
– Тоби, пусть они думают, что хотят. Так даже лучше, если вы не возражаете. Когда молодая женщина живет одна в таком месте, ее репутация все равно подмочена, а мне безразлично, что люди думают. Если честно, то это защитит меня от других мужчин, которые, не дай Бог, начнут приставать.
Так оно и было. Служа в Иностранном легионе и на кораблях, Тоби Кент был настоящим силачом, и апаши не рисковали становиться ему поперек дороги, так что за год у меня было всего три случая, когда мужчины делали мне ненужные предложения. Несмотря на молодость, мне было нетрудно поставить их на место, но как же я радовалась, что такое случалось нечасто.
Когда я все это объяснила Тоби, он вздохнул с облегчением и коротко рассмеялся своим заразительным смехом, от которого мне самой всегда хотелось смеяться.
1 2 3 4 5 6