Здесь выложена электронная книга Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия автора по имени Кораблинов Владимир Александрович. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Кораблинов Владимир Александрович - Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия.
Размер архива с книгой Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия равняется 93.98 KB
Браво, Дуров! – 2
Сканирование, вычитка, fb2 Chernov Sergey
«Кораблинов В.А. Браво, Дуров!»: Центрально-Черноземное книжное издательство; Воронеж; 1980
Аннотация
«… Все, что с ним происходило в эти считанные перед смертью дни и ночи, он называл про себя мариупольской комедией.
Она началась с того гниловатого, слякотного вечера, когда, придя в цирк и уже собираясь облачиться в свой великолепный шутовской балахон, он почувствовал неодолимое отвращение ко всему – к мариупольской, похожей на какую-то дурную болезнь, зиме, к дырявому шапито жулика Максимюка, к тусклому мерцанью электрических горящих вполнакала ламп, к собственной своей патриотической репризе на злобу дня, о войне, с идиотским рефреном...
Отвратительными показались и тишина в конюшне, и что-то слишком уж чистый, не свойственный цирковому помещению воздух, словно сроду ни зверей тут не водилось никаких, ни собак, ни лошадей, а только одна лишь промозглость в пустых стойлах и клетках, да влажный ветер, нахально гуляющий по всему грязному балагану.
И вот, когда запиликал и застучал в барабан жалкий еврейский оркестрик, когда пистолетным выстрелом хлопнул на манеже шамбарьер юного Аполлоноса и началось представление, – он сердито отшвырнул в угол свое парчовое одеянье и малиновую ленту с орденами, медалями и блестящими жетонами (они жалобно зазвенели, падая) и, надев пальто и шляпу, решительно зашагал к выходу. …»
Владимир Александрович Кораблинов
Мариупольская комедия
1
Страшно ли умирать?
И правда ли, что перед смертью человек мгновенной мыслью охватывает всю жизнь свою, все пережитое?
За окном гостиницы «Пальмира» шел мокрый снег. В сотне шагов было море, о котором язык не поворачивался сказать привычно, что оно ш у м е л о. Оно покряхтывало – ох-ох! – мелкое, незначительное, скучное. Как прилепившийся к нему невзрачный городок Мариуполь с его шестью православными церквами, костелом и еврейской синагогой. С его портовой вонью, грязным базаром, дырявым балаганом шапито, купеческими лабазами, греческими кофейнями и одиноким тусклым фонарем у двери упомянутой гостиницы, где в девятом номере нижнего этажа умирал великий русский артист Анатолий Леонидович Дуров.
Свет фонаря населял комнату призрачными видениями. Лики минувшего и нынешнего шевелились в полумраке, перемещались беззвучно, создавая некоторую путаницу в мыслях. Тени шевелились, будто бы колеблемые легким сквозняком. Но, боже мой, откуда было взяться ветру?
Больной принялся строить догадки: форточка? Неплотно прикрытая дверь в коридор? Нет, какая форточка, какая дверь! Еще как приехал в эту омерзительную «Пальмиру», велел коридорному проветрить номер, но оказалось, что все форточки заделаны намертво. «Зимой, господин, ветер-норд с моря – беда, топки не напасешься…» Коридорный – серый, унылый, с лицом без бровей и подбородка – проговорил это скучно и заученно, видно, в который уже раз.
Но позвольте... В этот заполуночный час зачем понадобилось коридорному торчать в номере? А он, представьте, почему-то околачивался здесь среди странных, бесплотных видений, и тоже, подобно прочим, шевелился и даже, кажется, иногда смешно и нелепо как бы повисал в воздухе.
И еще звук непонятный какой-то в тишине, похожий на звон небольшого станционного колокола, и то совсем близко слышен, а то удаляется, удаляется... И чуть ли не от этого-то колеблющегося звука в комнате происходит шевеление.
Так что же это? Что?
Папочка, Леонид Дмитрич, на подобные вздорные вопросы отвечал, бывало:
– То самое.
И в странный этот ответ множество оттенков вкладывалось: и презрение к вопрошающему, и явная ирония, и, конечно, прочное сознание собственного превосходства.
Ох, папочка…
Решительно оттеснив всех других, он присел на неказистый венский стульчик (скрип рассохшегося дерева намекнул на вещественность видения) и, ногу на ногу закинув и фертом подбоченясь (его любимая поза), сказал – ну, совершенно, как сорок лет назад говаривал:
– Допрыгался, сударь?
И медные пуговицы полицейского мундира поблескивали в темноте номера строго и укоризненно. Однако ж в голосе, прокуренном и пропитом, неожиданно послышалось и родительское, что ли, чувство и даже – фу ты, черт! – нечто похожее на понимание. И – совсем уж невероятно! – снисходительная примиренность: как-никак, фигура ведь сынишка-то, артист, знаменитость. А как же? «Наш род особенный среди дворянства, многие выдающиеся деятели из нашей фамилии. Бабушка Надежда Александровна, например, кавалерист-девица, – она одна чего стоит!»
С дворянством своим папочка всегда носился: фамильное древо, родовой герб и так далее и тому подобное.
Напичканному подобной чепухой, ему, конечно, нелегко было в свое время претерпеть жестокий удар, нанесенный сыновьями. Сперва их пристрастие к цирку выглядело мальчишескими шалостями, бреднями, неприличной игрой; думалось, что стоит посечь хорошенько – и образумятся. Не раз и не два посек – и что же? – все осталось по-прежнему: прыжки, кривлянье, одно на уме – балаганы, вздор. Тут маменька умерла. Потрясенный, папочка запил горькую и вскорости последовал за супругой.
И вот явился вдруг чудесным образом, вопрошает:
– Допрыгался?
И хотя, пожалуй, нынче, в дрянном номере этой тухлой «Пальмиры», беспомощный, умирающий, с багрово-синими кругляшами на спине и груди (тридцать медицинских банок, умышленно застуженных), сын понимал, что отец прав, что, кажется, и в самом деле д о п р ы г а л с я, – поперечить папочке все же мнится ему делом необходимым и значительным.
И умирающий вступает в безмолвное пререкание с отцом.
– Позвольте, папахен, что значит – допрыгался?
– А вот то и значит, – невозмутимо и несколько надменно цедит Леонид Дмитрич. – Сам небось понимаешь отлично, чего ж притворяться…
С минуту молча разглядывают друг друга настороженно, внимательно, как борцы перед схваткой.
– Ну нет, любезный папочка, если начистоту, так допрыгался-то не я, а вы… Вы-с!
– Эй, Толька!
– Что – Толька? Мамашу-то кто в гроб вогнал?
– Молчать!
– Те-те-те… Вы, однако, замашки ваши полицейские бросьте, тут вам не Тверская часть.
– Да как ты смеешь, козявка! – Леонид Дмитрич теряет спокойствие, стул скрипит под ним. – Мне?! Отцу?!
– «Отцу!» – передразнивает сын. – Тоже мне – отец! Как щенят, подкинули нас с Володькой к Николай Захарычу, а сами – по трактирам, финь-шампань, бланманже… Вы ведь еще хоть куда были мужчина… рысак!
– А-а-а! – не то гневный вопль, не то колокол, приблизясь, гремит над самым ухом, рядом, над головой. И тут, оглушенный, испуганный, с удивлением замечает Анатолий Леонидович, как, топнув лакированным сапогом, папочка исчез вместе со стулом, и все лики, все ночные пришельцы исчезли, но странное шевеление продолжается. Теперь, когда комната опустела, он догадался, что это не более как игра света и тени, происходящая от уличного фонаря, раскачиваемого ветром. И, конечно, болезненное воображение.
– Нет, – пробормотал, – умирать не страшно. А вот ворошить прожитую жизнь… ну ее к черту! Темнота, что ли, располагает к глупым воспоминаниям, надо бы свечку зажечь… Еленочка!
Она сладко посапывала за ширмой, не отзывалась.
– Елен-ка-а! – закричал, закашлялся трудно, с подвыванием. – Ч-черт! Черт! Дьявол!!
Она возилась со спичками, безуспешно стараясь зажечь свечу, что-то бормоча спросонья.
Второй год шла война, был конец декабря тысяча девятьсот пятнадцатого. Казалось бы, срок невелик, каких-нибудь полтора года, а Русское государство вдруг заплошало: за хлебом – очереди, электричество выключают в полночь. Спички же такие, что их и зажечь невозможно – чадят, мерзко воняют, но не воспламеняются.
Он задыхался, рычал:
– Черт! Черт!
Наконец-то вспыхнуло красноватое копьецо свечи. Милый друг, приподнявшись на локтях, дыша тяжело, со свистом, глядел на нее слепо, совершенно без выражения, словно это и не он сейчас кричал, бранился.
– Спичка пляхой… шлехт, – робко оправдывалась Елена. Ее испугал взгляд Анатолия Леонидовича, он так никогда не глядел. В любовной ли страсти, в насмешке, в безудержном ли гневе, в запальчивости спора – его глаза всегда жили, сияли. Сейчас они таращились мертво, безразлично.
Дрожащими руками налила в столовую ложку пахучей зеленоватой микстуры.
– Пожалиста, – протянула лекарство. – Битте…
Он мотнул головой, отвернулся.
– Доктор сказаль – обязательно… – Ложка вздрагивала, микстура лилась на одеяло. – Ну, милый… То-ли-я!
– Свечу! – прохрипел, зашелся в новом приступе кашля, повалился на подушки. А откашлявшись, успокоясь, –
– Оставь свечу, – сказал с усилием. – И уходи…
Сперва все как будто хорошо устроилось: дышать полегчало, свеча горела ярко, весело. Еленочка немного повздыхала за ширмами и утихла, видимо, заснула.
Но что же все-таки произошло в этой мрачной комнате каких-нибудь четверть часа назад? Шевеление теней. Коридорный малый, как бы повисший в воздухе. Наконец – папочка. Игрой болезненного воображения подобную галиматью объяснить куда как просто: болезнь к ночи всегда обостряется – повышение температуры, хрипы, затрудненное дыханье и прочие характерные явления.
Но папочка… Откуда он-то взялся?
Горит, потрескивает свеча, это хорошо. Однако до чего ж ничтожно освещаемое ею пространство: тумбочка с лекарствами, стул, фаянсовая плевательница, пестрый коврик… За пределами светлого круга – тьма.
Чернота.
Которая… ох, кажется… начинает… оживать! Ну, так и есть: бесшумно открылась дверь и вошел коридорный.
– Звали? – спросил, зевнув. – Чего надо? Ай так, не спится? Третий час времени…
Дуров поглядел на него с любопытством. Да, совершенно нет подбородка. И лиловое пятно вполщеки, раньше почему-то не замеченное. Нескладный малый стоял, как в театре при подобных обстоятельствах стоят слуги: прислонясь к дверному косяку, зевая, почесываясь лениво.
– Чего ж не висишь? – серьезно спросил Дуров.
– Как-с? – не понял коридорный.
– Не висишь, говорю, отчего? Давеча так ловко висел, а сейчас, значит, не желаешь?
– Не желаю, – сонно сказал коридорный.
– Это почему?
– Не желаю, и все, – осклабился нахально. – Чего звали-то?
– А я тебя вовсе и не звал. – Дуров засмеялся, засипел похоже на испорченный бой дешевых стенных часов. – Не звал, на что ты мне сдался. Да уж входи, что ли, закрой дверь, дует же, черт возьми!
– Какая дверь, господин? – словно бы удивился малый. – Выдумаете тоже – дует…
Но дверь притворил поплотнее и как-то странно, волнообразно, рыбкой морским коньком пошел… нет, не пошел – поплыл на Анатолия Леонидовича. И вот тут-то случилось непостижимое, коридорный на глазах преображался: откуда ни возьмись – подбородок выдвинулся круглый, с ямочкой, чисто выбритый досиня, припудренный; франтовские усы распушились; изящнейшими очертаниями наметился черный сюртук и малиновая через плечо лента с мерцающими блестяшками медалей, жетонов, почетных памятных знаков, со звездой эмира бухарского! Точно такой же, как и у самого Анатолия Леонидовича!
– Ну-у… здравствуй, братец, – знакомым голосом сказал сюртук, наплывая, наплывая на затрепетавший вдруг огонек свечи. – Здравствуй, Первый и Единственный!
В последних словах издевательская усмешка слышалась несомненно. Вот уж с кем сейчас не хотелось больному разговаривать, так это с братом. К чему? Старые счеты, старая, закостенелая вражда, вечное соперничество. Бог с ним… Устало закрыл глаза, вздохнул: вот ведь и свеча горит, а кажется, все опять снова-здорова начинается. Но тлела еще робкая надежда, что откроет глаза – и виденье исчезнет.
Ан не тут-то было.
– Ну-с, Толечка…
Голос приятный, бархатистый, мурлыкающий. Вспышка воображения враз, одним росчерком, запечатлела существо страшное, фантастическое: котище-игрун в сюртуке. Белая грудка. Зеленовато мерцающие глаза. А когти… Когти!
– За что ты меня ненавидишь, Володька?
– Ха! Ха! Ха! – ненатурально, граммофонно, засмеялся Дуров-старший. – Нет, позвольте, позвольте, кто это говорит? Неужели первейший в России насмешник, гроза местной администрации? Пугало интендантов и продажных газетчиков? Губернаторов даже, черт возьми! «За что ненавидишь»… Фуй, как бездарно, пошло! Да ты сам, сам, – ты ж себя литератором почитаешь, – сам хорошенько вслушайся: реплика из провинциальной мелодрамы! «За что ненавидишь!»
Больной промолчал, не стал спорить. Действительно, глупая фраза сорвалась. Беспомощная, жалкая. Значит, так уж скрутило, так ослабел… Или и в самом деле родственные чувства заговорили? К чему это – то папочка, то вот теперь – пожалуйста, братец! Неужели наступает, пришла та минута, когда человек мгновенной мыслью охватывает… охватывает…
– Да ты, душенька, не обижайся, – прервал его брат (нет, нет, какой брат, – чудище в сюртуке!). – Это я тебе не в укор говорю, без злобы. Просто нам, друг мой, скоро нечего будет делить, не из чего ссориться: твой конец ведь всем очевиден.
– Какой конец? Что ты мелешь?!
– Ну-ну, спокойно, не брыкайся. Ты же и сам чувствуешь, что дело твое – швах. Как артист ты уже не существуешь, а скоро и Анатолия Дурова-человека не станет. «За что ненавидишь»… – Владимир фыркнул в великолепные усы – ну, кот, настоящий кот! – А за что мне тебя, Толечка, любить?
М-м-м… А ведь и в самом деле – не за что. Давайте, давайте-ка припомним кое-что из далекого прошлого. С детских, с отроческих лет. Припомним, сопоставим, глянем беспристрастно.
Итак?
После смерти матери (она умерла рано, в памяти Анатолия ее образ запечатлелся слабо, расплывчато) папочка махнул рукой на все, запил и отдал братьев на воспитание дяденьке Николаю Захаровичу.
Мальчики как бы в другой мир переселились, несхожесть двух родственных обиталищ была разительной. Более чем скромная квартирка пристава Тверской части ни в какое сравнение не шла с барскими палатами знаменитого московского стряпчего. Житейский обиход Леонида Дмитрича зижделся на восьмидесяти целковых казенного жалованья; греть руки взятками дворянская спесь не позволяла. Аккуратность, порою до скаредности доходящая, – вот была повседневность жизни семейства Дуровых.
В богатой дядюшкиной квартире мальчики притихли сперва, оробели перед обилием прекрасных, дорогих вещей – ковров, мрамора, картин в тяжелых золотых рамах и какой-то особенной мебели с удивительно затейливой резьбой – с орлами, грифонами, оскаленными масками чудовищ и узорчатыми переплетениями виноградных и дубовых листьев и цветов. Тут на каждом шагу встречались чудеса, будь это огромные, в виде башни, часы с музыкой и конными рыцарями, всякий раз при бое выезжавшими из-за циферблата; или гигантская ваза, хитроумно сложенная из цветных уральских камушков с золотыми прожилками между ними; или, наконец, пузатая стеклянная горка, вся уставленная забавными фигурками из фарфора – гномами, маркизами, балалаечниками, кавалерами в шляпах и пастушками. Все поражало, все было необыкновенно интересно, и первые дни пребывания в дядюшкином доме братья, как потерянные, бродили по бесчисленным комнатам, разглядывая, восхищаясь, с удивлением и восторгом находя все новые и новые диковинки.
А сам обладатель сего немыслимого богатства был игрок. И, может быть, поэтому, трезво понимая свою страсть как порок, как опасное отступление от житейской нормы (да, именно, конечно, поэтому!), поставил себе целью воспитать маленьких Дуровых в духе надежной, положительной серединности. Он строго следил за тем, чтоб мальчики не увлеклись чем сверх меры, не отклонились бы от приличной обыкновенности, чтоб, не дай бог, не оказались подвержены какой-либо страсти. По собственному опыту зная погибельность иных увлечений, он хотел своих юных свойственников уберечь от всего, что могло бы совратить их с ровного пути, ведущего к достижению житейского благополучия, вершиной которого почитал чин статского советника, ну, и орденок при сем и, разумеется, некоторый капиталец, хотя бы и не бог весть какой, но все же соответственно чину…
О таких-то вот материях Николай Захарович любил вести поучительные беседы, но, правду сказать, как-то несколько, пожалуй, наспех, большею частью при сборах в клуб, когда многое отвлекало и мысли настраивались на постороннее: то горькое воспоминание о вчерашней неудаче (прикуп, каналья, подвел!), то вдруг куда-то закатившаяся запонка, то соображения по поводу сегодня предстоящей игры…
Мальчики слушали с видимым почтением и казались преисполненными решительно всегда и во всем поступать так именно, как научал дяденька. Но не успевал утихнуть за окном дребезг колес отъехавшего экипажа, как они бежали в просторный каретный сарай, где при тусклом свете фонаря принимались за свои акробатические упражнения, воображая себя настоящими, взаправдашными циркистами.
Но откуда, бог мой, откуда взялись эти неприличные мечты о цирке?
Было бы хорошо, чтобы книга Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия автора Кораблинов Владимир Александрович дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Кораблинов Владимир Александрович - Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия.
Если после завершения чтения книги Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия вы захотите почитать и другие книги Кораблинов Владимир Александрович, тогда зайдите на страницу писателя Кораблинов Владимир Александрович - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Кораблинов Владимир Александрович, написавшего книгу Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Браво, Дуров! - 2. Мариупольская комедия; Кораблинов Владимир Александрович, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн