И кто им в эту пору попадется, какой прохожий или проезжий, они на того кидаются и душат.
Этим мертвякам было название – волкулаки. Они могли оборачиваться собакой или свиньей, или даже пеньком осиновым. Про то многие люди говаривали.
Просили тихвинского попа, чтоб справил на обвале второе погребение, отпел бы панихиду по рабам божьим, «их же имена ты, господи, веси». Но поп был жаден, ломил с просителей немыслимую цену. И так лежали косточки неприбранные, у всех на виду.
Кавалер рисовал, посмеивался, качал головой.
А Васятка побоялся, что мертвяк ночью придет в чулан, задушит. И он не стал рисовать.
Но все, что ни случалось ему начертить на бумаге, все господин Корнель брал и складывал в свою шкатулку. Васятка не понимал, зачем кавалеру надобны были его листочки.
Однако вскоре все это выяснилось.
Наступил день спуска кораблей. Первым шел на воду большой бриг «Пантелеймон».
В это утро Васятка проснулся рано. Во дворе еще стояла тишина. Но что-то разбудило малого, какой-то звук. Какое-то смутное воспоминание о родимом доме принес далекий звук.
Васятка открыл глаза и увидел постылый полумрак чулана. Тоненькая полоска золотистого света из крохотной отдушины в двери, кошачьего лаза, струилась по полу. И это был свет не свечи и не фонаря. Это был луч восходящего солнца. Стало быть, дверь на улицу была открыта. И Васятка услышал какие-то гулкие хлопки.
Тогда он понял, что слуга на дворе выбивает палкой пыль из ковра.
Но не это все-таки разбудило его.
И вдруг раздался тот звук… господи боже мой! Это пела, выговаривала пастушья дудочка. Где-то, видимо за рекой, ходило стадо.
Дудочка и была воспоминанием о доме.
Так начался этот знаменательный день.
Кавалер Корнель не будил утром Васятку, не тащил его по буграм с тяжелой шкатулкой. Он, кавалер, голубой плащ надел, кафтан с серебряным шитьем, зеленые башмаки на красных каблуках, с золотыми пряжками. То всегда в рыжем парике ходил, а нынче надел белый, обсыпанный мукой. Длинная шпага на дорогой перевязи болталась сбоку.
Кавалер был преважен.
Встретив Васятку, он смешно подмигнул и, оттопырив шпагой плащ, пошел к адмиралтейству.
Герцог ижорский Алексашка еще раньше туда отправился, поехал в раззолоченной карете, запряженной шестериком вороных жеребцов, с верховым форейтором, с запяточными гайдуками.
До адмиралтейского двора и полверсты по было, по такой погодке самый бы раз пешком прогуляться. Ему, может, и самому хотелось пройтись, но очень уж любил пустить пыль в глаза. Медом не корми, только б против всех отличиться.
Туда, к адмиралтейству, тянулся народ – и в каретах, и в колымагах, и верхами, и пешие.
Государева верейка, разукрашенная пестрыми вымпелами, покачивалась на легкой волне.
А тот корабль, что собирались спускать, «Пантелеймон», подпертый толстыми бревнами, стоял еще на суше, наряженный, как немецкий щеголь: по борту – толстые жгуты из сосновых веток, и мачты перевиты красными, голубыми и белыми лентами. И таких же цветов флаг на корме. Медные пушки, начищенные до огненного блеска, как бы языки грозного пламени, жарко сверкали на солнце.
А под кораблем устроили широкие, намазанные жиром полозья. По ним «Пантелеймон» должен был соскользнуть в воду.
На толстом слое жира отражалось солнце, а мужики, макая квачами в бочки, все мазали и мазали полозья.
И возле валялись пустые бочки из-под жира.
Герцоговы слуги побежали глядеть, как будут спускать корабль, и Васятка увязался с ними.
И он увидел царя.
Он узнал того длинного, с кошачьими усиками, Питера Баса, который взял его табачными пальцами за щеки и отдал кавалеру.
Питер Бас саженными шагами ходил вокруг корабля, глядел – так ли все сделано, не забыли ли чего. За ним рысцой трусили важные господа: ижорский герцог, господин адмирал Апраксин, кавалер Корнель и еще какие-то, по разговору – немцы, франты, в цветных плащах, в белой пене кружевных воротников.
Еще были иноземцы-мастера – в кожаных штанах, в красных и полосатых куртках, с трубками в зубах.
Тоже и русские мастера были, шхип-тимерманы, или, проще сказать, корабельные плотники, Федос Скляев, царский любимец, Гаврила Меншиков, Лукьян Верещагин.
Человек с двадцать ходили за Питером, не отставали.
Царь кричал сиплым, прокуренным басом. У одного мужика вырвал квач, замахнулся, но бить не стал.
Длинной ногой отпихнул пустую бочку. Она подкатилась под ноги расфуфыренному немцу, и тот, не успев отскочить, растянулся, запачкал рыжей глиной бархатный малиновый кафтан. И Питер Бас заржал, как жеребец, и все заржали. И какой упал, тоже, хоть и нехотя, а посмеивался.
Потом Федос Скляев что-то сказал царю. Тот нахмурился, дернул щекой и полез через подпорки в яму под киль корабля. За ним все полезли и скрылись в яме.
Васятка толокся среди герцоговых слуг.
Все воронежские бугры были усеяны горожанами и посадскими. Торговые люди – какие палатки раскинули с жамками, с кренделями, с маковниками, какие кузова поставили с пирогами, какие с бочками квасу, меду, какие с горячим сбитеньком, – все эти торговые люди кричали, божились, навязывали свой товар, сыпали присловьями и прибаутками.
Еще великий пост не кончился, а кругом – грех, праздные люди, торжище.
Успенский дьячок Ларька плевался, хватал за полы идущих поглазеть, стращал вечными муками: пост же!
Остановленные вздыхали, крестились, сокрушаясь, а сами все-таки шли.
Вдруг на реке пальнули из пушки. К корабельным подпоркам кинулись мужики, стали выбивать бревна, на которых держалось судно. Вот выбили последнюю подпорку – и корабль, сперва медленно, нехотя, а потом шибко, как стрела, разбрасывая и ломая доски полозьев, помчался к воде.
Он ворвался в синюю гладь реки, зарываясь носом в белую пену волны, разметывая брызгами солнечные кружочки.
Когда, выровнявшись, корабль закачался на воде, на нем заиграла роговая музыка, застучали барабаны.
Народ закричал, зашумел. С адмиралтейства ударили пушки. А Питер Бас уже подплывал на верейке к «Пантелеймону». Он проворно вскарабкался на корабль по веревочному трапу и, сорвав с черных кудрей треугол, закричал:
– Виват!
И все матросы и гости закричали:
– Ура! Виват!
И на буграх зеваки тоже кричали что-то.
А долговязый Ларька стоял у церковных ворот и плевался.
Глава девятая,
содержащая описание адмиралтейского гезауфа, и как веселый Питер Бас определил дальнейшее течение Васяткиной жизни
Вечером того дня во дворце светлейшего князя и герцога ижорского дым стоял коромыслом.
Толстые витые свечи горели в люстрах, в модных шандалах, в степных канделябрах, всюду, даже на лестнице. И на крыльце.
Красновато озаряя каменных мужиков с рогатинами, пылали смоляные плошки.
А в залах столы стояли, накрытые бахромчатыми скатертями. И чего только не было на них – всякие яства.
Наши природные, русские: холодцы, гуси, поросята, аршинные осетры, кулебяки мясные и рыбные, тугие моченые яблочки, кувшины с брагой и медом.
И заморские: духовитый гишпанский апельсин – одна сладкая мякоть, склизкие ракушки – устерсы, граненые бутыли с фряжскими винами.
И роговая музыка турукала на хорах. Под нее кавалеры и дамы плясали. Они кланялись, скакали, били каблуком, вертелись на пятке.
И табачище курили из глиняных трубок. Так курили, что войдешь в горницу и – словно пожар: один дым, а люди в нем как бы погибают.
И все пьяным-пьянехоньки были, и всяк свое орал.
Кой-где уже и до драки доходило. Английский мастер Джон Перри, выхватив шлагу, хотел было господина адмиралтейца колоть, насилу розняли. Сам государь разнимал. Он снял с Апраксина парик и пришлепнул ладошкой по лысине. Он сказал:
– Матвеич, не дури!
А тот заплакал. Но вдруг, вспомнив про свою потешную затею, велел матросу сбегать за щенком.
И когда принесли щенка, господин адмиралтеец его на стол пустил. Кутенок пузатый был, криволапый, вислоухий, меделянской породы.
Неуверенно, дрожа всем телом, он стал на залитую вином скатерть и жалобно заскулил.
Всем сделалось смешно – зачем кутенок залез на стол?
А господин адмиралтеец стал его звать:
– Герцог! Герцог! Тю-тю!
Тут Алексашка налился кровью, вскочил, быком полез на старика Апраксина. Но Питер Бас весело рассмеялся и сказал:
– Сядь, сядь, куда полез!
Он, Питер, много пил, но разума не терял. И все примечал – кто чем дышит.
Он вел беседу с кавалером Корнелем. Тот ему рассказывал про отменные художества, кои из истории известны или кои довелось самому поглядеть в скитаниях.
Про Зевксиса, еллинского живописца, какой так дивно виноград написал, что птицы клевать прилетели.
Про знаменитых флорентинцев Рафаэля и Леонардо.
Про славного немецкого резчика и рисовальщика Альбрехта Дюрера. Про гишпанского Веласкеца. Про своего великого и несчастного земляка – Ван-Рейна Рембрандта.
Петр слушал со вниманием, иногда задавая вопросы. Про иное говорил:
– Понаслышке знаю, а видать не видал. Ужо кой с какими делами справлюсь, съезжу погляжу.
И наконец велел кавалеру показать ландшафты, те, что снимал, лазая по воронежским буграм.
Кавалер Корнель послал майордома за шкатулкой. И стал показывать государю листы.
Возле них собралось множество гостей. Все хвалили кавалера за художество. Питер молча рассматривал ландшафты: воронежские верфи, Чижовские бугры, парусную мельницу. Донской берег у города Костенска. Берег громоздился крутыми глиняными обвалами.
Множество костей виднелось в обвалах, и среди них – преогромные, как бы слона или какого другого столь же чудовищного зверя.
– Удивительно, наше величество, – сказал кавалер, – удивительно, что в столь удаленных от зюйда местах водились сии монстры.
Старый воронежский житель купец Потап Гарденин сказал:
– Ну, это, батюшка, когда было-то! Того, чай, и деды дедов наших не запомнят. Индрик, сказывают, зверь тогда тут ходил, его будто косточки…
– Сам ты индрик, – сердито фыркнул Питер. – Выдумают тоже – индрик!
Гардении обиделся, замолчал.
– Зело изрядно, – сказал Питер, просмотрев кавалеровы ландшафты. – Зело.
Он задумчив стал, насупился. Пальцами по столу постучал. Раза два дернул щекой. Кто его поближе знал, поняли: быть грозе.
Потаи Гарденин уже и не рад был, что про индрика сдуру сболтнул. Кто ж его знал, хотел умную беседу поддержать.
– Индрик! – Питер Бас оскалился без улыбки. – Вот, господин Корнель, сам видишь, сколь у нас еще этой окаянной темноты. Бороду сбрил, кафтан надел немецкий, коммерции советник… И ведь башка на плечах, не кочан! – гневно крикнул он. – А сей распроклятый индрик как въелся ему в печенки, так и сидит! От царя Гороха! С тех самых пор!
– Прости, батюшка, – смиренно поклонился Гарденин.
– Что – прости! Один ты, что ли, такой у меня? Божье теля. Вот ты, – Питер резко повернулся к кавалеру, – ты про Рафаила, про Зевксиса сказывал… Нету у нас пока подобных искусников. Только и умеем, что богов на образах мазать… Но будут! Слышишь ли, будут! Так и в юрнал свой запиши: бу-дут!
Питер вытаращил бешеные глаза, стучал кулаком по столу так, что стаканы прыгали.
– Ваше величество, – учтиво, с улыбкой, но опять-таки без унижения, поклонился кавалер. – Напрасно горячитесь, ваше величество. Они у вас уже есть.
Он вынул из шкатулки несколько листков и подал их государю. На разных клочках бумаги были изображены воронежские ландшафты и фигуры: пляшущий мужик, драка возле кабака, успенский дьячок, поводырь с медведем, сбитенщик.
– Все сии ландшафты, – сказал кавалер, – а равно и шутейные парсуны сделаны рукой искусного российского мастера.
– Кто? Кто? – вскочил Питер Бас. – Назови – кто? Где открыл сего мастера? Данилыч! Лошадей! Сию минуту скакать в доставить!
Он вцепился в кавалера и тряс его так, что у того голова болталась, словцо кукольная.
– Пощадите, государь! – взмолился кавалер.
Питер перестал трясти и сказал:
– Ну?
– Не надо лошадей, – поправляя сбитый парик, сказал кавалер. – Мастер здесь, в этом доме. Через минуту я буду иметь честь представить его вам.
И он проворно побежал в чулан под лестницей и разбудил крепко спавшего Васятку.
– Где ж, сударь, твой мастер? – сдвинув брови, спросил царь, когда господин Корнель подвел к нему заспанного мальчонку. – Ежели шутковать задумал с нами, то гляди, как бы и мы с тобой не пошутили. У нас за шутку не к делу – штраф. Такой, что, чаю, и на ногах не устоишь!
– Помилуй бог, – сказал кавалер, – было бы очень глупо так шутить. Это не шутка, государь. Сей юноша, может быть, составит гордость вашего отечества. Я довольно пожил и потолкался по белому свету, но еще ни разу не встретил чудо, подобное этому мальчику. Господь бог одарил его свыше меры.
– Ба! – воскликнул царь, хлопнув себя по лбу. – Старый знакомец! Матвеич! Узнаешь мальчонку? Откудова он у тебя?
Апраксин вспомнил конфузию с углянскими мужиками, которую утаил от Питера.
– Приблудный, государь, – не сморгнув, сказал он. – Промеж двор толкался.
– Как звать? – притягивая к себе Васятку, спросил Питер.
– Василий Ельшин, – смело сказал Васятка.
Он был так смел потому, что еще как следует не проснулся. И он с удивлением таращил глаза на столы, на блюда с диковинной едой, на богато разодетых гостей. Но вдруг, сообразив, что перед ним сам царь, оробел и заплакал.
– Ну, чего ж ты, Василий Ельшин, сопли распустил? – засмеялся Питер. – Небось не съем. На-ка, отведай заморского яблочка…
Он выбрал большой апельсин и протянул его Васятке.
– Читать можешь?
– Маленько могу, – всхлипнул Васятка. – Только не дюже шибко.
– Гут, – сказал царь, – иди. Господин адмирал, – обернулся он к Апраксину, – завтра ж, не мешкая, отправь мальца в цифирную школу. А как научится словесности и математике, в Голландию пошлем. Нам свои, не заморские мастера надобны. Тебе спасибо, – царь обнял кавалера, поцеловал в губы. – Без тебя так и потерялся б малый. А он, может статься, наш российский Рафаил, а?
И всем гостям было велено пить за российское художество.
В распахнутые венецианские окна виднелась река, и на ней разукрашенные цветными фонарями корабли. На «Пантелеймоне» делали потеху – вертелись, рассыпая холодные искры, огненные колеса. Золотые, пламенные змеи с шипеньем взлетали во тьму.
В полночь Питер Бас велел кораблям палить из пушек. От пальбы жалобно зазвенели стекла.
И тут кто-то крикнул:
– Пожар!
Все высыпали наружу. Горели посад и ямская слободка. Ветер швырял горящие головешки, раздувал языкастое пламя.
Диковинным фонарем пылала деревянная Богоявленская церковь.
На посаде голосили бабенки. Метались мужики, напрасно стараясь потушить бушующее пламя.
И дьячок Ларька там сновал, горланил, не таясь:
– Доигрались, допрыгались! Он нечистому за шкалик продался! Все сгорим, православные! Все!
Глава десятая,
в которой описывается цифирная школа, какие в ней были порядки, и как там жилось Василию, и какие науки он изучал
Цифирная школа помещалась при адмиралтействе. Под мрачными сводами первого этажа была длинная комната в три окна с железными решетками, за которыми зеленел луг.
Тут стояли тяжелые, топорной работы, столы и скамейки. На передней стене висела черная доска для писания мелом и ландскарта, чертеж Российской земли.
В красном углу виднелась небольшая икона Николы-чудотворца, покровителя моряков.
Печка из синих и зеленых изразцов была возле сводчатой двери. На изразцах пестрели изображения небывалых зверей, монстров и скачущих воинов.
Когда школяров наказывали помалу, их ставили за печку – коленями на горох. Таким образом школяры превосходно изучили рисунки изразцов.
Кроме того, за печкой же находилась лохань с водой, в которой мокли приготовленные загодя самими школярами лозы.
Эта комната и была цифирной школой.
Тут пахло рогожами и дегтем: рядом с классной комнатой хранились рогожные тюки и дегтярные бочки.
Ночевали школяры на третьем этаже, в деревянной надстройке. В изголовьях сосновых топчанов лежали сосновые же чурбаки. Тощие соломенные тюфяки накрывались колючими солдатскими одеялами.
Окна были без решеток, по рамы, закрепленные намертво, не открывались. Дух поэтому в горнице стоял тяжелый, кислый. Тем более что пища у школяров случалась грубая, что бог пошлет: каждому от казны полагалось два алтына в сутки. На такие деньги харчиться, конечно, можно было бы, да сии медяки звенели лишь в государевом указе, а на деле казна была пуста. И голодные школяры промышляли себе пропитание кто как изловчится.
Вот в такую-то кугу попал Василий Ельшин, житель села Углянца.
В товарищи тут ему никто не годился: школяров по указу поспешно набрали из драгун, все были усачи, коломенские версты, охотники до пенника, до табачку, Многие и женатые числились.
А он, Васятка, среди них один был малолеток, по шестнадцатому году, робок, безус и пенника не понимал.
Ему сразу скучно стало, нерадостно.
На третий день не стерпел, побежал к герцогову дворцу просить кавалера Корнеля, чтоб тот назад его к себе схлопотал у Питера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12