Вы меня да я вас, ведь мы друг дружку мало что не с детства знаем, чего же нам хорониться-то?Варенька засмеялась.– Ну, идем, идем, что же мы в сенях тут… Вот, – распахнула дверь, – тут мой будуар, и гостиная, и кабинет. Садись. Хочешь чаю?Она ввела Алексея в маленькую низкую комнатку, оклеенную дешевыми обоями, с пыльными фикусами и мутным зеркалом в простенке между двумя окнами. На узеньком деревянном диванчике ворохом лежали какие-то платья, кружева, ленты. Лиловый шелковый салоп с горностаевой выпушкой валялся на стареньком кресле. Варенька сгребла все это в охапку и сунула в огромный скрипучий гардероб.– Ты знаешь, Алеша, – сказала, садясь рядом на диванчик и накрывая колени Кольцова волной голубого шуршащего кринолина, – знаешь, Алеша, у нас тут живут, как мыши в подполье, ей-богу! Пискнут и своего писку пугаются и сидят – не дышат… И тихо так, что в ушах звенит.– Это как сказать, – усмехнулся Кольцов. – Тихо-тихо, ан иной раз – глядь – живого человека насмерть загрызают мышки-то эти…Долгим взглядом поглядела Варенька на него.– Ну, бог с ними, – вздохнула. – А ты не обиделся, что я на маскараде тебя дурачила? Нет? Не надо, голубчик, не обижайся. Я тебя там сразу увидела, с тобой еще длинный такой, смешной был…– Это Клюшников, чудесный человек! Какие стихи пишет!– Все равно, он смешной, твой Клюшников. А весело так было! Сейчас все вспомнишь – словно сон. Эх, и пожила же я тогда! Все забыла, кинулась, как в омут… Я знаю, ты мне стихи сочинил, мне Анисья показывала, я их списала. Ты в путь иной отправилась однаИ для преступных наслаждений,Для сладострастья без любвиДругих любимцев избрала… Верно? Ведь ты в меня влюблен был немножко? Да?– Ах, Варвара Григорьевна, что ж говорить о том… Так, только болячку тревожить. Письма я вам посылал и из Москвы, и из Питера… и все – безответно.– Так ведь я все в Москве была, – робко, словно извиняясь, сказала Варенька. – А письма сюда, в Воронеж, шли. Я их только намедни прочла… И знаешь, что я тебе скажу?Алексей молча глядел на огонек свечи. Варенька поднялась с дивана, подошла к зеркалу и долго поправляла прическу.– Страшно любить меня, Алеша, – сказала наконец Варенька. – Я ведь как безумная, сама себя боюсь. Небось слышал, как про меня судачат? «Лебедиха сожрала!», «К Лебедихе в ловушку попал!» Вот ты – хороший, умница, летишь на мой огонек… А ведь сгоришь. Сгоришь, Алеша! Ох, дурная я! – Она со стоном заломила руки. – Тоска, тоска проклятая… Вот мы тихонечко тут сидим с тобой, лишь сверчок – слышишь? – за печкой трещит. А мы с тобой как те мыши… Мыши! – презрительно засмеялась. – А сейчас бы… на бешеной тройке! Да чтоб ветер со снегом – в лицо! Да забыть про все на свете… Эту жизнь подлую, проклятую… ах!– Варвара Григорьевна! Варюша! – вскочил Кольцов. – Да неужто этак-то всю жизнь возле ворот ходить, да замка не сшибить? Ну, держись, белый свет! Одевайтесь потеплее, я мигом!Он схватил шапку и кинулся из комнаты. 9 Через полчаса возле ворот теткиного домишка стояла нарядная тройка. Лошади были молодые, горячие, недавно объезженные. Они нетерпеливо топтались в рыхлом снегу подтаявшей дороги, вздрагивали, и нужна была большая сила и сноровка, чтобы удержать их на месте.В ковровые, с подрезами сани Зензинов положил охапку сена, чтобы было теплее ногам, бросил полмешка овса коням. «На ночь поедем, – сказал ему Кольцов. – Прихвати овсеца-то…»Тетка Лиза пришла от всенощной. Увидев у ворот зензиновскую тройку, поджала злые губы и принялась что-то шептать.Варенька со смехом устраивалась в санях. Кольцов заботливо поправлял домотканую полсть.– Допрыгаешься, Варька! – прошипела тетка.– Валяй! – крикнул Алексей, вскакивая в сани.Зензинов ахнул, и тройка, в мгновение проскочив узенькую горбатую уличку, влетела на мост и понеслась по новой гати в открытое поле.Кольцов искоса глянул на Вареньку. Она сидела молча, с закрытыми глазами, прижавшись к нему, и еле заметная, почти неуловимая улыбка дрожала на ее побледневшем лице. Навстречу мелькали недавно посаженные черные палки ветел, полосатый верстовой столб проплыл назад. Показалась слобода Придача. С хриплым лаем от крайних изб кинулись лохматые собаки. Тусклые огни в окнах черных домов горели, как волчьи глаза. Возле кабака плясали гуляки. Один, что-то крича и матерно ругаясь, кинулся к тройке. Зензинов вытянул его кнутом. И снова все исчезло в тумане: избы, церковь на краю слободы, собаки, пляшущие мужики…А Варенька молчала. Она не спрашивала, куда они едут, не визжала на раскатах, не ахала от восторга, лишь плотнее прижималась к Кольцову и улыбалась.Алексей наклонился к ее уху, шепнул:– Ты так хотела?Не открывая глаз, она молча кивнула.Возле села Борового Зензинов попридержал лошадей. Перед ними, затейливо извиваясь в кустах, лежала почерневшая река. Натягивая вожжи, Зензинов откинулся всем телом назад. Лошади пошли шагом.– Не передумал, Васильич? – крикнул Зензинов. – Поедем на кордон ай заворачивать будем?– Давай на кордон! – махнул Кольцов.– Дюже река ненадежна… Не пострять бы завтра.– Ничего, давай! – весело, задорно отозвался Кольцов. – Ты не побоишься? – шепнул Вареньке.– Хоть на край света вези! – в первый раз за всю дорогу проговорила она.Зензинов пустил тройку на лед. Лошади шли осторожно, фыркая и пугливо прядая ушами. Вдруг на реке что-то хлопнуло. Лошади рванулись и вскачь вынесли сани на боровской берег. За избами Борового чернел лес.Въехав в густой сосняк, Зензинов перегнулся с облучка и сказал:– Васильич, ты ничего не знаешь?– А что?– Лед треснул, вот что! – захохотал Зензинов. – Ну, отчаянные головушки, пострянем мы тут с вами! 10 Несколько лет подряд возле Боровского кордона Кольцовы рубили лес. Объездчик Махонин – здоровый веселый мужик лет сорока, с красноватым обветренным лицом и льняного цвета бородой – хорошо знал Кольцова и любил его. Он был грамотей, охотник читать, и Алексей, зная его любовь к чтению, часто даривал ему книги. Махонин очень дорожил этими подарками, но больше всего гордился маленькой зеленой книжечкой стихов самого Кольцова, которую тот подарил ему с надписью: «Горе есть – не горюй,Дело есть – работай;А под случай попал –На здоровье гуляй!» Когда Зензинов постучал кнутовищем в высокие крепкие ворота кордона, Махонин вышел и, увидев тройку, удивился:– Кого это бог принес?– Незваный гость хуже татарина! – засмеялся Кольцов, помогая Вареньке выбраться из саней. – Но делать нечего, друг, принимай!– Ну, это гость дорогой! – обрадовался Махонин и пошел открывать ворота.В низенькой избе кордона тускло горела лучина. Жена Махонина, засучив рукава, месила в деже тесто.– Здорово, Наташа! – сказал Кольцов, входя с Варенькой в избу. – На часок к тебе припожаловали – не бранись, принимай гостей!– Вот напужал – на часок! Да мы тебе завсегда ради…Она вытерла руки и стала прибирать на лавке, очищая место для гостей.– А это чья же? – спросила, разглядывая Вареньку. – Неужли ж твоя баба? Ах-и! – всплеснула руками. – Ну, краля! Истинный бог – краля!Кольцов смутился, покраснел.– Отгулял, видно, Алексей Васильич в холостых! – развязывая ленты капора, засмеялась Варенька. – Пропал добрый молодец!– Ну, зачем пропал? – строго сказала Наташа. – Вот деточки пойдут, в дому радость, божье благословение… Нас-то с мужиком господь детьми наказал – оно уж так-то скучно! – со вздохом пожаловалась, пригорюнясь.Прибрав лошадей, вошли мужики.– Вот, Степа, – сообщила Наташа, – Алексей Васильич закон исделал, видал, какую кралюшку подцепил?– Ну, много лет здравствовать в согласьи, – поклонился Махонин. – И тебе, Лексей Васильич, и тебе, сударыня-матушка…Зензинов во все глаза глядел на Кольцова, а тот лишь улыбался смущенно.– Тьфу ты, пропасть! – досадливо крякнул Зензинов. – Рукавицы в санях кинул…Он вышел и через минуту позвал Кольцова.– Ты что? – выйдя в сенцы, спросил Кольцов.Зензинов засмеялся.– Не обижайся, Васильич, но ты чудак! Жена – не жена, дело не мое… А ты вот что скажи: ты гулять ехал? Гулять. Коням овса не забыл прихватить, а сами что пить-есть будем? Ужли ж вместе с конями овес из кормушки хрупать?– Верно, – растерялся Кольцов. – Как же это я так?– Ну, ничего! – Зензинов хлопнул Алексея по плечу. – Иди к своей сударушке, я сейчас… 11 Когда он вернулся в избу, Наташа накрывала стол свежей, только что вынутой из сундука скатертью. Варенька помогала ей: перетирала чашки, резала хлеб.– Ну, Лексей Васильич, – сказал Махонин, – ты, брат, нами и до се не требовал, а уж нонче не взыщи – так со двора не отпустим! С самой масленой бражка в бочонке бродит, стало быть, дюже хороша!Он слазил в погреб, достал бочонок с брагой, капусты квашеной и большую раму сотового меда.– Значит, – ставя на стол угощенье, весело тряхнул волосами, – «под случай попал – на здоровье гуляй!» Так ай нет, Васильич? Оно, конечно, великий пост, ну да господь простит для такого разу… Пожалуйте за стол, господа! Будя, Наташка, копаться-то! – прикрикнул на жену. – Да постой… где ж твой кучер-то?– Ай соскучился? – Зензинов стоял в дверях, краснорожий, белозубый; штоф вина поблескивал в руке зеленым стеклом. – А рукавицы – те так ведь и не нашел! – подмигнул Алексею. – И куды, скажи, завалились?– Да вот они, рукавицы твои! – засмеялась Наташа.Махонин разлил по чашкам вино и брагу.– Будь здоров, милый ты человек! – поклонился Алексею. – И тебе, матушка, того же на многие лета…Он и Вареньке поклонился истово.Кольцов любовался ею. Она звонко смеялась, чокаясь со всеми. Ее непринужденность, простота и та легкость, с которой она вошла в незнакомую ей обстановку лесниковой избы, поражали Кольцова. Он радостно глядел на нее и, еще не зная, что будет дальше, чувствовал, что в его жизнь совершенно неожиданно пришло такое счастье, что, коли надо, так за него и смертью заплатить не жалко.– Стой, Васильич, – сказал Махонин. – Этак у хороших людей не водится: все выпили, а ты все стакан держишь… Давай, брат, давай!– Ах, да… – спохватился Кольцов и выпил.– Горькая! – крикнул Зензинов. – Горькая, Степа, твоя брага!– Горькая! Горькая – подхватила Наташа. – Подсластить надо!– Что ж, Алеша, – сказала Варенька, – нам целоваться велят…Просто, как будто это у них не в первый раз, Варенька обняла Кольцова и крепко поцеловала. На какую-то долю секунды перед его глазами мелькнула пропасть, и все, что было кругом – лесникова изба, люди, весь мир, – все рухнуло в эту пропасть.– Наташка! – откуда-то издалека, как показалось, позвал Махонин. – Не ломай обычай, Наташка, давай молодым игральную! На лужку, на зеленом, эх, лужку, – низким приятным голосом завела Наташа свадебную песню, – Там ли быстрая реченька…Там лежала досточка дубовая,Перекладина сосновая… Кольцов знал, что Наташа была мастерица петь, но ему показалось, что сейчас она пела особенно хорошо и что эта знакомая ему песня была особенно значительна и прекрасна. Никто по тем доскам не хаживал,Никого за собой не важивал,Перешел Алексеюшка,Перевел Варварушку… «Как это дивно сложено! – восхищенно подумал Кольцов. – Вот бы так уметь… Дальше, дальше!» – мысленно торопил песню. Перевел Варварушку, – лукаво повторила Наталья, – Переведши, спрашивал:«Ты горазда ль, Варварушка,Домом жить,Ты умеешь ли во двору ходить?» Варенька, смеясь, поглядела на Кольцова. «Ну, как, не боишься? – спрашивал ее взгляд. – Вон ведь игра-то как далеко зашла…»«Не боюсь, а радуюсь и готов помереть за эту радость! – восторженным взглядом ответил ей Кольцов. Не горазда я домом жить,Не умею во двору ходить;Я горазда на ручке спать,Я горазда на правенькойУ дружка у милова,У его сердца ретивова… – Эх, – крикнул Зензинов, когда Наталья кончила петь. – Ну, брат Махонин, у тебя и баба! Чисто гусли… Пра, гусли! 12 Гуляли допоздна. Зензинов раза три выходил во двор поглядеть лошадей.– Ох, пострянем, Василич, – шепнул он раз Кольцову. – На речке, брат, шум пошел… Беда!Но Алексею теперь было все равно: Варенька сидела рядом, ее ласковые глаза сияли, голубой шелк ее платья напоминал весеннее небо, и все так были хороши и так любили его и, главное, он сам так всех любил, что ему не было времени думать о дороге, о речке, которая вдруг зашумела.«Шумит – и черт с ней! – подумал легко, как во сне. – Главное – Варенька…»Наконец Зензинов захмелел и, повалясь на лавку, уснул.– Ну, молодые, – сказал Махонин, – оно и вам бы часок отдохнуть не мешало. Сейчас, Васильич, такую вам постелю приготовлю, на какой и царь не леживал!Он вышел во двор и вскоре вернулся с огромной охапкой душистого лесного сена.– Пожалуйте сюда, – сказал, открывая дверь в боковую горницу и сваливая сено на пол.Наталья принесла две подушки и большое лоскутное одеяло.– Счастливо почивать, – пожелала она. – Лучину-то, я чай, вам не надобно, и так светло…Маленькая комнатка была залита ровным мутновато-белым светом поздно взошедшей луны. В ворохе принесенного Махониным сена что-то зашуршало и пискнуло.– Что это? – испуганно прижалась Варенька к Кольцову.– Мышь, не бойся…Она подняла голову и молча, долгим взглядом поглядела на Алексея.– Боюсь… – прошептала чуть слышно. А когда он принялся перетряхивать сено, выгоняя из него мышиное гнездо, засмеялась: – Да нет, чудак… не мышей… не мышей боюсь!И, обхватив его с какой-то неженской силой, повалила на мягкое, душистое сено. 13 Была еще ночь, когда Зензинов запряг лошадей и постучал кнутовищем в окошко.– Эй, молодые! Будя спать-то, ехать пора. Может, бог даст, проскочим как-нито…Луна высоко стояла на ясном зеленоватом небе. Длинные синие тени от деревьев ползли по снегу, как огромные толстые змеи. Алексей вспомнил, что мальчонкой читал в какой-то книжке про таких змей, живущих в океанской глубине. Слабый влажный ветерок шептался с верхушками сосен. Лес стоял сонный, полный неясных, таинственных шорохов и потрескиваний.Кони шли медленнее, чем вчера: пристяжные проваливались в мокрый снег и с трудом выбирались на твердую дорогу.В Боровом уже кое-где горели огни. Из труб подымались невысокие лохматые дымы. Где-то скрипел колодезный журавль, коротко и тихо ржала лошадь.Дорога стала тверже, и Зензинов пустил тройку вскачь. Быстрее замелькали огоньки, черная, без света, мимо саней проплыла изба, запестрели кусты ольхи; влажный воздух крепко ударил в лицо. Кони вынесли сани на бугор.– Тпру! – осадил Зензинов. – Постряли, Васильич! – тревожно поглядел вперед.Кольцов приподнялся в санях: прямо перед ним, внизу, разбиваемая лунным столбом, чернела вода. Ольховый лесок, отступив от берега, стоял в воде. Смутно виднелись вдалеке воронежские бугры. За ночь река разлилась так далеко, что о переправе нечего было и помышлять.Зензинов слез с облучка и зачем-то пошел к самой воде. Лошади, словно прислушиваясь, тревожно поводили ушами.– Варюша, – тихо сказал Кольцов, близко наклонясь к ее лицу, – слышишь, Варюша, река разлилась, ехать некуда… Назад придется, на кордон…– Вот хорошо-то! – не открывая глаз, сонно сказала Варенька. – Вот хорошо, что на кордон! А я так спать хочу, Алешенька… родненький! Глава седьмая Всякий подлец так на меня и лезет: дескать, писаке-то и крылья ощипать. (Из письма Кольцова Белинскому) 1 Три дня шел лед. Рано утром на четвертые сутки Зензинов поехал верхом в Боровое – поглядеть на реку. Крайние избы села были в воде; река, сердито плеща, разлилась до самого воронежского крутобережья.Вареньке надоело жить на кордоне. Она вспомнила, что ей нужно побывать у портнихи, где шилось новое платье: ей захотелось и в офицерское собрание, и в театр.– Да какой же театр, Варюша? – заметил Кольцов. – В великий пост-то?Варенька капризно поджала губки.– Все равно, мне тут ужасно надоело! Лес, лучина чадит, мыши ночью в сене пищат. Мы уже пятые сутки как уехали. Небось тетка Лиза в полицию заявила, да и тебя ищут…Кольцов пошел искать Зензинова. Тот не спеша достал трубочку, закурил и, затянувшись раза два, сказал:– Что же, Васильич, ехать можно, верхами только. Кабы мы с тобой одни тут были… А Варвара Григорьевна как? Конечно, ждать дороги – месяц еще просидим…Варенька сказала, что ей все равно, хоть верхом, хоть по воздуху, а она в Воронеже будет.– Опасно, Варюша, – предупредил Кольцов.– А наплевать, я отчаянная!И, схватив Кольцова за руки, закружилась с ним по горнице.– Ну, тогда вот что, – удерживая ее, сказал Кольцов. – Коли такое дело, то нынче ж в ночь и тронемся. Чтобы до свету в городе быть – понимаешь? А то ежели тебя этакой амазонкой в Воронеже увидят – держись, сплетен не оберешься…– Представляю! Вот, скажут, Лебедиха Алешку Кольцова с косточками сожрала! 2 Ночь была темная, с порывами мокрого холодного ветра, с низкими плотными тучами, белесыми над головой и черными у горизонта. Деревья в лесу уже не шептались, как в прошлый раз, а глухо и тревожно шумели. Кривой, корявый вяз, перекинув через дорогу обломанные ветром сучья, скрипел, и было похоже, что вяз этот – старик, и все его бросили, а косточки ноют в ненастье, и он кряхтит и жалится прохожим на свою старость и одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36