зной приобрел особую весомость и наполненность. Средневековые кирпичи там, где ковырял Игорь, не показывались, их как черт украл. Налетал шкодливый ветерок - то дунет пылью в глаза, то снова засыплет только что расчищенное место. Чирк, чирк.
Марина словно живет в своем, личном климате. От жары у нее только чуть-чуть посмуглели щеки. Запекшиеся губы горят, как лепестки герани. Она уже расчистила контуры трех кирпичей...
Ничего. Пусть шпарит солнце, пусть пыль пропитывает каждую клеточку тела. Он уже держал в руке монету: крошечный, кривобокий кусочек металла. Сквозь патину просматривалась фигурка всадника. Игорь потрогал ее - потрогал время. Чирк, чирк...
------
Марину посадили камеральничать - за хорошие руки. Игоря дали ей в подручные - за плохую обувь: встал однажды утром, оделся, обулся, пошел - а подошвы тапочек остались лежать возле раскладушки. Сидорчук, кляня студенческую непрактичность, обещал что-нибудь придумать с обувкой. А пока - положение безвыходное, буквально и фигурально.
Дела в камеральной вот какие: надо мыть черепки, разбирать по группам, шифровать и подсчитывать.
- Я всегда был слаб в математике! - заныл Игорь.
На него вскинулись строгие глазищи:
- И почему это люди гордятся слабостью?
Ну и работенка! Точно на конфетной фабрике: переворачивай, заворачивай, упаковывай, надписывай... И Маринка, не подымающая даже ресниц от работы. Несмеяна-царевна - независимый тоненький носик в маковой россыпи веснушек...
- Послушай, - начал Игорь, - напомнило мне наше занятие один анекдот. Приводят к судье хулигана: "Ударил женщину, дайте ему пятнадцать суток - и дело с концом!" Судья говорит: "Нет, хочу разобраться! За что ты ударил женщину, хулиган?!" "Гражданин судья, я расскажу все, как было. Захожу я в трамвай, заходит эта женщина. Открывает сумку, достает гаманок, закрывает сумку, открывает гаманок, достает деньги, закрывает гаманок, передает за билет. Открывает сумку, кладет гаманок, закрывает сумку, получает сдачу. Открывает сумку, достает гаманок, закрывает сумку, открывает гаманок..." "Довольно! сказал судья. - Иди, ты свободен. Я тоже человек!"
Быстрый отблеск усмешки - и быстрый укол:
- Главный завет ученого - цитируя, указывать первоисточники. Анекдот твой - с бородой... Галустянчика.
Вот она, девичья простота! Игорь забежал с другой стороны.
- Керамика - поэзия древности! - Это сказано голосом Калерии Алексеевны, с ее восторженным придыханием. Игорь славился как подражатель чужим интонациям, манере говорить.
На этот раз и усмешки нет.
- А разве не так? - тихо отзывается Марина. - Жаль, если ты этого не понимаешь. Вот ты пишешь "синего цвета". А Калерия Алексеевна учит различать индиго, ультрамарин, лазоревый, васильковый. Ты везде отмечаешь "желтый, желтый". А ведь разные оттенки: палевый, охристый, лимонный, канареечный. Фиолетовый и лиловый - это же разные цвета, это нельзя путать! Даже черный неодинаков - смоляной, или глухой, как сажа, или с графитным блеском... Надо различать. Определишь керамику привяжешь все другие находки к эпохе...
- Черепки! - разражается Игорь. - "О поле, поле, кто тебя усеял битыми горшками?" Не преувеличиваете ли вы со своей Калерией Алексеевной роль битой домашней посуды? История - не кухня...
- И не балаган!..
Резанула - и поделом. Ни с этой наукой, ни с этой девушкой шутить нельзя Ни к чему им эта общепринятая болтовня, этот бой на рапирах с тупыми концами! Заворачиваем, надписываем, шифруем, упаковываем... А между прочим, народ говорит, что у Хотама в Малом зале открылись росписи.
------
Паломничество происходило под благовидными предлогами - и просто нахально. Стояли в сторонке, завистливо помалкивая, посапывая от полноты чувств. Хотам работал.
Взмах кисточки - и прослежена линия, разграничивающая цвета. Просвечивает деталь узора. Хотам с точностью ювелира работает скальпелем. Потом - снова кистью, сдерживая дыхание. Игорь помогал ему взглядом, вертел головой вслед за взмахами его кисти. И вот открывается кусочек жизни, такой невообразимо далекой и все-таки близкой: рука человека держит чашу...
- Дальше, Хотамчик, дальше!
- Не могу, - сел на глиняный пол, - рука онемела...
- Дай - я! - ринулся Игорь.
Хотам посмотрел - отодвинул взглядом:
- Очень уж спешишь! Торопящемуся черт ножку подставит...
К полудню у Галустяна - просеивал завалы обрушенной глины и штукатурки из коридоров дворца - открылась голова скульптуры, почти не поврежденная. Он повторял ошалело: "Взял всего на лопату вглубь - и вот!"
Накал событий усиливался. Возле глиняной головы суетились Калерия Алексеевна со своей аспиранткой Пучковой - пропитывали глину особым составом, чтоб не рассыпалась. Приехал сам Терновский, в спецкостюме и спецшапочке похожий на хирурга во время операции. Всех практикантов "бросили на завалы" - а то бы они сами бросились...
У Игоря обувная проблема была уже решена. Он сидел у своего завала, пересеивая, перескребывая. Глина, одна глина и ничего, кроме глины. В конце концов, есть еще такое ненаучное понятие - везенье. Ему не везет, вот и все. Ни в чем и никогда... В эту минуту он ковырнул еще разок и увидел на кончике ножа что-то белое, белее глины... Понюхал. Крупинку взял на язык. Нет, это не краска. Это ганч - местный алебастр. Фрески делаются на алебастровой подгрунтовке. Вот так они и лежат - куски штукатурки с росписью. Бывает, что лицевой стороной вниз.
Пласт алебастра надо освободить с максимальной осторожностью, а потом надо его переворачивать, вот самое страшное! Перевернешь, а оно и рассыплется: случаи бывали.
...И все-таки - сделаю. Сам!..
Игорь даже и нож бросил, расчищал только кистью. Никому не сказал о своих надеждах, но зоркий Вилька углядел все-таки.
- Ты с чем это возишься так торжественно?
- Поглядим, - уклончиво сказал Игорь.
Вильям хмыкнул.
- Ишь, скромник! Ну, ладно, ни пуха, ни пера, ни шкурки, ни лапки! Сегодня день счастливый - у меня, брат, сосуд выходит, как лебедь из воды...
Когда кусок алебастра был освобожден от всяческих обломков, от песка и глины, Игорь увидел, что перевернуть удастся - с одной стороны белое его сокровище не срасталось с глиной, а лишь прилегало, видимо, опираясь на что-то твердое. С замиранием сердца попробовал. Поддается, но...
Если б человек мог не дышать! Без обеда Игорь обошелся легко. А вот дышишь - и рука вздрагивает...
К концу светового дня Игорь все же совладал с этим ганчевым пластом. Перевернул его.
Под обломком штукатурки, первозданно белым, сидел скорпион.
------
Суставы скрипят, как прадедушкино кресло. Рубаха, пропотевшая раз двадцать, торчит коробом, - латы Дон-Кихота от археологии, пропитанного пылью до мозга костей, со скорпионом в аптечном пузырьке!
У палатки - девушка, на которую ты никак не можешь произвести впечатление. Чего ради она тут стоит?
Пепел сумерек присыпает тлеющие угли заката.
Сам себе удивляясь, Игорь сжал в своей руке узкие пальцы Марины, надвинул на безымянный бронзовое колечко. Марина поднесла руку к глазам, ахнула:
- Ты с ума сошел! Это же подъемный материал!
- Я его уже обработал, - пробормотал Игорь.
- Все равно...
Она вдруг рассмеялась - тоненьким, счастливым смехом. Убежала...
Он остался стоять - смотрел, как пепельный цвет неба сменяется оттенком слабо разведенных чернил, как чернила эти густеют, густеют...
Звон летящих шагов по твердому такыру. Так ходит только один человек. Андрей Януарьевич!
А ведь он был в городе. Он еще ничего не знает... И, распираемый счастьем, едва дождавшись вопроса: "Какие новости?", Игорь начал докладывать взахлеб - о Хотаме с его фреской, о Галустяне с его скульптурой, о приезде Терновского и корреспондента из области.
- Хорошо, хорошо, - приговаривал Янецкий. И, без всяких связок, бросил вопрос:
- Вам здесь интересно, Вересов?
Игорь набрал воздуху, чтоб выпалить самое восторженное в мире "Да!", и внезапно услышал:
- Будто в цирке, не так ли?
"Да", - по счастью, еще не успело вылететь.
...Стояли молча, глядя в звездное небо, переливающееся мириадами алмазных песчинок. От развалин наплывали теплые струи воздуха, перемежались, прослаивались холодом. Потом Игорь услышал:
- Как говорит старая книга, были те времена и те люди, и мы превозносим сделанное ими, и придут иные, и возвысят сотворенное нами... Да... Пора спать, студент Вересов.
...Игорь пошел спать. А сон не шел....
------
Профессор Вересов положил свои руки на стол, посмотрел на них. Длиннопалые руки ученого, с несходящими, уже на всю жизнь, мозолями землекопа.
- А пожалуй, вы правы, славная Ира Шумарина. Первый полевой сезон в моей жизни был временем открытий. Именно тогда я открыл, что праздники археологии столь же редки, как всякие другие, а будни ее полны монотонного, тяжкого, изматывающе-кропотливого труда, что от мальчишеского увлечения приметами истории еще очень далеко до понимания ее смысла. Что, в виду потрясшей эпоху, столь многое уничтожившей, так жестоко угрожавшей всему, что мы ценим, войны еще дороже представилось нам самое драгоценное общее достояние человечества - его многовековая цивилизация. И что в нашей науке ничего не сделаешь без любви к человеку, к делам рук его, к чудесным помыслам разума, к живой жизни его сердца.
Помолчал, посидел. Прибавил:
- Впрочем, как и во всякой другой науке.
1 2
Марина словно живет в своем, личном климате. От жары у нее только чуть-чуть посмуглели щеки. Запекшиеся губы горят, как лепестки герани. Она уже расчистила контуры трех кирпичей...
Ничего. Пусть шпарит солнце, пусть пыль пропитывает каждую клеточку тела. Он уже держал в руке монету: крошечный, кривобокий кусочек металла. Сквозь патину просматривалась фигурка всадника. Игорь потрогал ее - потрогал время. Чирк, чирк...
------
Марину посадили камеральничать - за хорошие руки. Игоря дали ей в подручные - за плохую обувь: встал однажды утром, оделся, обулся, пошел - а подошвы тапочек остались лежать возле раскладушки. Сидорчук, кляня студенческую непрактичность, обещал что-нибудь придумать с обувкой. А пока - положение безвыходное, буквально и фигурально.
Дела в камеральной вот какие: надо мыть черепки, разбирать по группам, шифровать и подсчитывать.
- Я всегда был слаб в математике! - заныл Игорь.
На него вскинулись строгие глазищи:
- И почему это люди гордятся слабостью?
Ну и работенка! Точно на конфетной фабрике: переворачивай, заворачивай, упаковывай, надписывай... И Маринка, не подымающая даже ресниц от работы. Несмеяна-царевна - независимый тоненький носик в маковой россыпи веснушек...
- Послушай, - начал Игорь, - напомнило мне наше занятие один анекдот. Приводят к судье хулигана: "Ударил женщину, дайте ему пятнадцать суток - и дело с концом!" Судья говорит: "Нет, хочу разобраться! За что ты ударил женщину, хулиган?!" "Гражданин судья, я расскажу все, как было. Захожу я в трамвай, заходит эта женщина. Открывает сумку, достает гаманок, закрывает сумку, открывает гаманок, достает деньги, закрывает гаманок, передает за билет. Открывает сумку, кладет гаманок, закрывает сумку, получает сдачу. Открывает сумку, достает гаманок, закрывает сумку, открывает гаманок..." "Довольно! сказал судья. - Иди, ты свободен. Я тоже человек!"
Быстрый отблеск усмешки - и быстрый укол:
- Главный завет ученого - цитируя, указывать первоисточники. Анекдот твой - с бородой... Галустянчика.
Вот она, девичья простота! Игорь забежал с другой стороны.
- Керамика - поэзия древности! - Это сказано голосом Калерии Алексеевны, с ее восторженным придыханием. Игорь славился как подражатель чужим интонациям, манере говорить.
На этот раз и усмешки нет.
- А разве не так? - тихо отзывается Марина. - Жаль, если ты этого не понимаешь. Вот ты пишешь "синего цвета". А Калерия Алексеевна учит различать индиго, ультрамарин, лазоревый, васильковый. Ты везде отмечаешь "желтый, желтый". А ведь разные оттенки: палевый, охристый, лимонный, канареечный. Фиолетовый и лиловый - это же разные цвета, это нельзя путать! Даже черный неодинаков - смоляной, или глухой, как сажа, или с графитным блеском... Надо различать. Определишь керамику привяжешь все другие находки к эпохе...
- Черепки! - разражается Игорь. - "О поле, поле, кто тебя усеял битыми горшками?" Не преувеличиваете ли вы со своей Калерией Алексеевной роль битой домашней посуды? История - не кухня...
- И не балаган!..
Резанула - и поделом. Ни с этой наукой, ни с этой девушкой шутить нельзя Ни к чему им эта общепринятая болтовня, этот бой на рапирах с тупыми концами! Заворачиваем, надписываем, шифруем, упаковываем... А между прочим, народ говорит, что у Хотама в Малом зале открылись росписи.
------
Паломничество происходило под благовидными предлогами - и просто нахально. Стояли в сторонке, завистливо помалкивая, посапывая от полноты чувств. Хотам работал.
Взмах кисточки - и прослежена линия, разграничивающая цвета. Просвечивает деталь узора. Хотам с точностью ювелира работает скальпелем. Потом - снова кистью, сдерживая дыхание. Игорь помогал ему взглядом, вертел головой вслед за взмахами его кисти. И вот открывается кусочек жизни, такой невообразимо далекой и все-таки близкой: рука человека держит чашу...
- Дальше, Хотамчик, дальше!
- Не могу, - сел на глиняный пол, - рука онемела...
- Дай - я! - ринулся Игорь.
Хотам посмотрел - отодвинул взглядом:
- Очень уж спешишь! Торопящемуся черт ножку подставит...
К полудню у Галустяна - просеивал завалы обрушенной глины и штукатурки из коридоров дворца - открылась голова скульптуры, почти не поврежденная. Он повторял ошалело: "Взял всего на лопату вглубь - и вот!"
Накал событий усиливался. Возле глиняной головы суетились Калерия Алексеевна со своей аспиранткой Пучковой - пропитывали глину особым составом, чтоб не рассыпалась. Приехал сам Терновский, в спецкостюме и спецшапочке похожий на хирурга во время операции. Всех практикантов "бросили на завалы" - а то бы они сами бросились...
У Игоря обувная проблема была уже решена. Он сидел у своего завала, пересеивая, перескребывая. Глина, одна глина и ничего, кроме глины. В конце концов, есть еще такое ненаучное понятие - везенье. Ему не везет, вот и все. Ни в чем и никогда... В эту минуту он ковырнул еще разок и увидел на кончике ножа что-то белое, белее глины... Понюхал. Крупинку взял на язык. Нет, это не краска. Это ганч - местный алебастр. Фрески делаются на алебастровой подгрунтовке. Вот так они и лежат - куски штукатурки с росписью. Бывает, что лицевой стороной вниз.
Пласт алебастра надо освободить с максимальной осторожностью, а потом надо его переворачивать, вот самое страшное! Перевернешь, а оно и рассыплется: случаи бывали.
...И все-таки - сделаю. Сам!..
Игорь даже и нож бросил, расчищал только кистью. Никому не сказал о своих надеждах, но зоркий Вилька углядел все-таки.
- Ты с чем это возишься так торжественно?
- Поглядим, - уклончиво сказал Игорь.
Вильям хмыкнул.
- Ишь, скромник! Ну, ладно, ни пуха, ни пера, ни шкурки, ни лапки! Сегодня день счастливый - у меня, брат, сосуд выходит, как лебедь из воды...
Когда кусок алебастра был освобожден от всяческих обломков, от песка и глины, Игорь увидел, что перевернуть удастся - с одной стороны белое его сокровище не срасталось с глиной, а лишь прилегало, видимо, опираясь на что-то твердое. С замиранием сердца попробовал. Поддается, но...
Если б человек мог не дышать! Без обеда Игорь обошелся легко. А вот дышишь - и рука вздрагивает...
К концу светового дня Игорь все же совладал с этим ганчевым пластом. Перевернул его.
Под обломком штукатурки, первозданно белым, сидел скорпион.
------
Суставы скрипят, как прадедушкино кресло. Рубаха, пропотевшая раз двадцать, торчит коробом, - латы Дон-Кихота от археологии, пропитанного пылью до мозга костей, со скорпионом в аптечном пузырьке!
У палатки - девушка, на которую ты никак не можешь произвести впечатление. Чего ради она тут стоит?
Пепел сумерек присыпает тлеющие угли заката.
Сам себе удивляясь, Игорь сжал в своей руке узкие пальцы Марины, надвинул на безымянный бронзовое колечко. Марина поднесла руку к глазам, ахнула:
- Ты с ума сошел! Это же подъемный материал!
- Я его уже обработал, - пробормотал Игорь.
- Все равно...
Она вдруг рассмеялась - тоненьким, счастливым смехом. Убежала...
Он остался стоять - смотрел, как пепельный цвет неба сменяется оттенком слабо разведенных чернил, как чернила эти густеют, густеют...
Звон летящих шагов по твердому такыру. Так ходит только один человек. Андрей Януарьевич!
А ведь он был в городе. Он еще ничего не знает... И, распираемый счастьем, едва дождавшись вопроса: "Какие новости?", Игорь начал докладывать взахлеб - о Хотаме с его фреской, о Галустяне с его скульптурой, о приезде Терновского и корреспондента из области.
- Хорошо, хорошо, - приговаривал Янецкий. И, без всяких связок, бросил вопрос:
- Вам здесь интересно, Вересов?
Игорь набрал воздуху, чтоб выпалить самое восторженное в мире "Да!", и внезапно услышал:
- Будто в цирке, не так ли?
"Да", - по счастью, еще не успело вылететь.
...Стояли молча, глядя в звездное небо, переливающееся мириадами алмазных песчинок. От развалин наплывали теплые струи воздуха, перемежались, прослаивались холодом. Потом Игорь услышал:
- Как говорит старая книга, были те времена и те люди, и мы превозносим сделанное ими, и придут иные, и возвысят сотворенное нами... Да... Пора спать, студент Вересов.
...Игорь пошел спать. А сон не шел....
------
Профессор Вересов положил свои руки на стол, посмотрел на них. Длиннопалые руки ученого, с несходящими, уже на всю жизнь, мозолями землекопа.
- А пожалуй, вы правы, славная Ира Шумарина. Первый полевой сезон в моей жизни был временем открытий. Именно тогда я открыл, что праздники археологии столь же редки, как всякие другие, а будни ее полны монотонного, тяжкого, изматывающе-кропотливого труда, что от мальчишеского увлечения приметами истории еще очень далеко до понимания ее смысла. Что, в виду потрясшей эпоху, столь многое уничтожившей, так жестоко угрожавшей всему, что мы ценим, войны еще дороже представилось нам самое драгоценное общее достояние человечества - его многовековая цивилизация. И что в нашей науке ничего не сделаешь без любви к человеку, к делам рук его, к чудесным помыслам разума, к живой жизни его сердца.
Помолчал, посидел. Прибавил:
- Впрочем, как и во всякой другой науке.
1 2