И все-таки уходить с завода раньше отца и других - поначалу чудилось в этом что-то обидное. Но Пашкиных ровесников в цехах Михельсона набиралось тогда человек сорок, и он скоро примирился со своей долей. Тем более что и дома его ждали дела: натаскать воды и дров, почистить картошку, сбегать в лавку за хлебушком, солью, куском конины...
А чуть позже даже радовался короткому дню. Через неделю после отправки Андрея неподалеку от заводских ворот повстречал Алешу Столярова. Тот шагал в студенческой шинельке нараспашку, в сбитой на затылок фуражке. Приветно смеясь, Алеша остановился, ткнул Пашку пальцем в грудь:
- Ага! Рабочий класс шествует?! Я и не узнал сразу: ишь перемазался, шустренький, прямо чертенок из адова пекла! Да и ростом вроде повыше стал!
Конечно, окончив работу, Пашка мог бы и забежать в цеховую умывалку, ополоснуть лицо и руки, но ему нравилось шагать по улицам с закопченным лицом: пусть ротозеи видят, не какой-нибудь обормот-бездельник, а кузнец с работы шагает.
Алеша Столяров, видно, понимал Пашкино настроение и, по-взрослому пожав руку, серьезно спросил, как дела, устает ли, каков заработок за смену? Пашка тысячу раз слышанными от отца словами бранил заводчиков и мастеров. Потом Алеша спросил:
- Шиповника не позабыл, шустрый?
- Скажешь тоже!
- Так вот, Павел Андреев! И она про тебя не забыла и велела, когда встречу, напомнить: по четвергам у нее в "красной" комнате кружок. Нынче как раз четверг, урок географии. Подучиться не желаете ли, сударь кузнец, удалой молодец?
- Ну! Еще как хочу!
- Так после ужина, как столовка опустеет, приходи в "красную". Люсик нынче про Италию на своем кружке рассказывать собирается. Мамка-то пустит?
- Я что, маленький? - обиделся Пашка. - Да если скажу про Шиповника, она даже обрадуется. Она Люсю знаешь как уважает!
- Ну и добро. Значит, так и передам... Ухо-то болит? Не насовсем оторвали?
- Заживет. Болеть, конечно, болит. Не железное!
- Терпи, дружок! Нам с тобой и не такое, глядишь, терпеть придется! Здорово вы тогда нам с листовками помогли. Спасибо!
Это Алешино "нам с тобой", то, что Столяров как бы ставил Пашку наравне с собой, и его скупая благодарность наполнили Пашкино сердце и радостью, и гордостью... Значит, принимают Пашку всерьез, берут себе в помощники. А что? Если бы не Пашкина дружина, вряд ли бы и попали в руки солдатам листовки в ту ночь!
Дома он приготовил матери все, что надо, но ждать ее возвращения с работы не стал: опоздал бы на кружок.
О кружке Пашка никому из друзей не сказал ни слова, нужно спросить Люсю: позволит ли? Если можно - будут ходить вместе. Лишь бы с ней, с Шиповником, беды какой не приключилось. Уж больно не любят их, студентов, богатеи-купцы да полицейские! Вчера подгулявший Ершинов-отец из окна на всю улицу орал, что во всех бедах расейских студенты виноваты. Именно они, дескать, довели державу до голода и разрухи!
- Голь, шантрапа подзаборная! - кричал он, чуть ли не по пояс высовываясь из окна. - Смутьяны без бога и царя в башке! Им бы только красными флагами размахивать да на забастовки рабочих толкать, чтобы, значит, в помощь германцу! Ишь на Гайтере сколько пушек-пулеметов недодали! Потому и гнется под немцем фронт! Я бы с которых зачинщиков кожу живьем сдирал!
И еще что-то кричал. Гости на его этаже тоже орали злобными голосами.
"Сами-то небось не голодают, не знают, что это такое - каждый день пробавляться похлебкой, в которой крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! Ух, до чего же я их всех ненавижу!" - думал Пашка.
15. "А ВЫ, ЛЮСЯ, САМИ КАК КОЛОКОЛ!"
Пока Пашка домчался до Малой Серпуховской, студенты поужинали, столовая опустела. Но выходящие во двор окна кухни и "красной" светились.
Пробравшись во двор, Пашка заглянул в крайнее к калитке кухонное окно и с трудом различил фигуру тети Даши - мыла под краном тарелки. Дверь в глубине кухни распахнута, и из "красной" падает свет лампы, прикрытой абажуром.
Интересно, кто там, кроме Шиповника?
Прежде чем войти в столовую, Пашка, как всегда, подошел к окну. И... испугался.
Как раз напротив окна, у двери, сидел полицейский, такой же усатый, как Обмойкин: все они на одно лицо, словно штампованные. Этот сидел, широко расставив ноги, сложив ладони на рукоятке поставленной между коленями шашки. Позевывая, недовольно поглядывал на сидевшую у стола Люсик, на окружавших ее ребят.
Откинувшись в тень, Пашка всмотрелся. Девчонок ни одной не видно, а кое-кого из мальчишек он знал. Вон двое братьев-близняшек из Уваровского трамвайного парка, рядом - долговязый Яшка-газетчик из Сытинской типографии и еще один оттуда же. Да и другие, должно быть, из рабочих семей: одежонка на всех вроде Пашкиной.
Погоди, Арбуз, погоди! Зачем же здесь "селедочник", что ему нужно? Жалко, форточка захлопнута, слов Люсик, читавшей что-то, не разобрать. И лица, затененного абажуром, не видно.
Стараясь не выдать себя, Пашка отодвинулся от окна: что же делать? Но в ту же минуту и городовой, брякнув шашкой о пол, устало поднялся, зевнул, перекрестил рот, будто покидал туда семечки подсолнечные.
Пашка притаился.
С начальственным видом, касаясь ладонью нагрудной бляхи, городовой что-то долго говорил Люсик и погрозил пальцем: смотри, дескать, у меня!
Не вставая из-за стола, Люсик кивнула.
Пашка юркнул в темный угол двора. Через минуту кухонная дверь распахнулась, в ее светлом четырехугольнике показались фигуры полицейского и тети Даши. Грубоватый голос сквозь зевоту пробормотал:
- Ты, Дарья, смотри во все глаза. Чтобы эта пигалица никакой политики не касалась, ни про войну, ни про царя - упаси бог! Ежели что, передашь завтра мне, доложу по начальству, враз прихлопнут ее лавочку! Про города-реки пущай молотит языком сколько угодно, особо худого в том начальство не усматривает. Хотя, моя бы воля, я всяких называемых кружков по своему разумлению не дозволял! Где трое сойдутся, тут и жди смуты. Да и на кой ляд голодраной шантрапе про всякие Римы-Парижи знать? А? Блажь стюденческая, не боле!
Под грузными шагами заскрипели ступени.
- Ну, бывай в добром здравии, толстуха! Как на каланче десять отбрякнет, собственной волей гаси у нее лампу! И так керосину недостача... Слышала, Дарья?
- Да слышу, Степаныч, слышу, не впервой наказываешь!.. Иди, спи-отдыхай, служивый! Что-то, видно, измаялся нынче, аж с лица похудал.
- Похудаешь тут! Два пожара на околотке да драк без числа. Да кражи! А тут еще художник шалавый на всю Замоскворечку галдеж завел. Он, хотя и безвредный, все про свои художества талдычит, а непорядок!
- Иди, иди, Василь Степаныч, спи спокойно!
Но городовой не торопился, переступал с ноги на ногу, скрипели сапоги и ступеньки.
- Н-да-а-а, - протянул сквозь зевоту. - Жизнь-то, Даша, год от году хуже, по совести скажу. Народы пошли - никакой узды на них нет! Всякая шваль норов свой шальной показать тужится, на власть ноль внимания!.. Городовой заговорил тише, ласковей: - А что, Даша?.. Кх-м, кх-м!.. Пошла бы за меня замуж, а! Смутно стало тут, на Москве. Раньше-то работа наша в каком высоком почете и в силе была - одна радость! А нынче только и слышишь вслед: "Селедочник!" Мыслимое ли дело? И достаток был поболе. Что с купца, что с трактира, что с любого дому. Здорово война всех поприжала, спору нет. И работа наша в цене упала, и словно в дремучем лесу ходишь-оглядываешься. Того и жди, какой сицилистишка из-за угла пульнет иль чем по башке огладит... Как, Дашенька? Поехали на Брянщину?
И будто светлая волна прошла-пролетела над Пашкиной головой: озеро, как кусок неба, впаянный в зеленую землю, опрокинутые в него золотые сосны, ягодинки земляники на могильных холмиках... Значит, и этот хмырь оттуда, с мамкиной стороны? Никак не подумал бы! Таким злыдням, как Обмойкины, на деревенской красоте вовсе не место! Чужие они любой красоте!
- Да какая же я невеста, Василь Степаныч? - засмеялась Даша, стоя в дверях. - Об чем думать-то?! Наше с вами теперь дело, Степаныч, молодым не мешать жить... Их век.
- Н-да-а? - протянул полицейский и сердито махнул рукой на окна "красной". - Вроде эдаких? Это ты зря, Даша! Молодых распускать невозможно: им палец в рот - и у тебя уже руки нет! Без порядка и без страха народ - зверь, Даша! Ему кнут всегда нужен! - Полицейский помолчал, вздохнул. - Подумай, Дашенька, над моим словом... Как бы ладно мы с тобой зажили! Как-никак я и при чине, и карман не пустой... На деревне-то я козырной туз!
- Мои думки, Степаныч, давно передуманы. Зла бы поменьше на земле, Степаныч, вот об чем каждая моя молитва... Ну, скажем, зачем ты, Василь Степаныч, нынче помогал барахлишко Грачевых с квартиры на улицу выкидывать? Зима на носу, а у них трое детишек. Как жить станут? Домохозяйке их и без грачевских грошей до трех смертей хватит!
Из голоса полицейского пропали задушевные нотки, он стал грубым и злым.
- Как Грачевы далее жить станут, не моя печаль-забота! Нарожали ораву, ну и кормите, ищите для нее крышу! Закон блюсти нужно, нельзя без порядка! Ежели без закона, так вот пойду я завтра к Мюру-Мерелизу, да и нахапаю парчи иль бархата, всего, чего душа просит! Можно так-то?.. Ага, молчишь? Вот и выходит, Дашенька, верно старики говорили: бабий волос долог, а ум короток!.. Ну, гляди тут! Утром загляну, доложишь!.. Запомни, Даша: убери власть, сдерни обруч-силу - и вся кадушка рассыпется.
- А уж не сыпется ли она, Степаныч? - со смешком спросила стряпуха. - Бастуют, слышно, и на Бромлее, и на Гайтере, волнуется народ!
- Потому и бастуют, что слабину учуяли! - уже от калитки ответил полицейский. - Строгость нужна, кнут! Вот победим германца, прибудет с фронта царь-император, нагреет кого положено. Про пятый-то год подзабывать стали...
- Так ведь нынче не пятый, Степаныч, а шестнадцатый к концу катится!
- Все одно державную силу не сломить, не согнуть!.. Однако заболтался я с тобой. Прощевай пока!
Когда грузные шаги стихли за углом, Пашка осторожно поскребся в дверь.
- Теть Даш!
Дверь снова распахнулась.
- Пашутка, что ль? Ну, иди, иди! Люсенька про тебя за ужином наказывала. Ступай в "красную", вся ее ребятня давно там... Мамка-то как? Выплакалась? От Андрюшеньки нет вестей?
- Пока нет!
- Стало быть, до фронта не довезли. Тысячи верст до него, даль дальняя... Хорошо, Паша, припоздал ты малость, тут усатый у Люсеньки сидел, караулил... Вроде приказ есть, чтобы им на всяком собрании сидеть, блюсти.
- Видел я его, хмыря усатого! И как к тебе сватался, теть Даш, тоже слышал. Может, и правда пойдешь за него, теть Даш?
- Не охальничай, озорник!
Ладонь стряпухи ласково шлепнула Пашку по затылку, и он оказался на пороге "красной". Люсик глянула, приветливо помахала рукой.
- Павлик? Это с тобой тетя Даша разговаривала? Я думала: не страж ли порядка вернулся? Проходи, дружок! Потеснитесь, ребята, нашего полку прибыло. Это Павел Андреев, подручный кузнеца с Михельсона.
Сразу отозвалось несколько голосов:
- Он же Арбуз, голова круглая!
- Давай сюда, Пашка!
- Ну вот и славно! - Люсик закрыла лежавшую перед ней книгу, достала из сумки другую. - Ты немного опоздал, Павлик. Я ребятам про город Рим, про столицу Италии, рассказываю. Вот теперь, мальчики, когда чужих ушей нет, я расскажу вам не об императорах и городах, а о рабах, которые боролись за свою свободу... Кто из вас слышал про Спартака?
- Ну, я, - поднимая руку, отозвался Яшка-газетчик.
- Кто же он был?
- Ну, вроде нашего Соловья-разбойника!
- Больше никто о Спартаке не слышал и не читал? - Не дождавшись ответа, Люсик вздохнула: - Ах вы несмышленыши мои милые! Стоящие у власти всегда называют разбойниками тех, кто пытается их свергнуть... Ну, прошу внимания!
Никогда Пашка ничего не слушал с таким напряженным вниманием, с каким слушал рассказ о Спартаке. Более двух тысяч лет назад рабы-гладиаторы, которых заставляли убивать друг друга на аренах цирков ради потехи знатных зрителей, восстали. Со Спартаком во главе они бежали из школы-тюрьмы в городе Капуе. К ним примкнули другие рабы, и они все вместе сражались с легионами римского полководца Красса, боролись против рабства и всесилия патрициев. Спартак погиб, а шесть тысяч его товарищей воины римского императора захватили в плен и живыми распяли на крестах. Кресты те вкопали вдоль дороги, ведущей из Капуи в Рим. На шести тысячах крестов под жарким солнцем Италии мучались и умирали люди только за то, что мечтали получить свободу!
Пашка пытался представить себе знакомый Калужский тракт и по обеим его сторонам - кресты, кресты, кресты! На них корчатся и стонут в предсмертных муках люди. Кто они? По рассказам Шиповника - молодые, сильные парни, вроде Андрюхи, вроде Алеши Столярова, который незаметно для кружковцев вошел и сел за спиной Люсик... Шесть тысяч распятых?! Да разве такое можно представить себе, вообразить?! Но не верить Шиповнику нельзя.
Тетя Даша, сторожиха и повариха столовой, стояла на пороге "красной" и, горестно подперев ладонью щеку, плакала, беззвучно бормоча что-то.
Что ж, Люсик Лисинова умела, как говорится, брать за душу, недаром подпольщики Замоскворечья считали ее одним из лучших пропагандистов, недаром с таким вниманием слушали ее ткачихи и швеи Прохоровки и Голутвинки, кузнецы и литейщики заводов, машинисты и кочегары поездов...
Но вот Люсик дочитала страничку, описывающую спартаковское восстание, и спрятала книжку в сумочку. Хотела что-то добавить, но в этот момент невдалеке ударил раз и другой пожарный колокол.
- Ах, батюшки! - Глянув на ходики, тетя Даша всплеснула руками. Никак, одиннадцать? Люсенька, милая! Да ведь если усатый узнает, он меня с валенками сожрет! Гаси скорей лампу, чтобы беды ни тебе, ни мне не нажить!..
Домой Пашка брел по пустым безлюдным улицам. Качалась среди мутных туч луна, то выныривала, то пропадала. Но Пашка шагал, не видя ни луны, ни улиц, перед ним все стояли сотни и сотни крестов, раскинувших в стороны деревянные руки, красные от крови...
Значит, и тысячи лет назад творилось то же самое, что сегодня, богачи и всякие генералы-адмиралы душили и губили простой народ, как могли? Значит, не зря восстает на неправду рабочий и крестьянин, не зря написаны в листовке те слова?..
Кресты с распятыми людьми словно бы выступали из переулков и надвигались на Пашку, но у него не возникало страха перед живыми мертвецами, лишь жалость к ним и боль в сердце... И звучали прощальные слова Люсик на крыльце:
- В следующий раз я расскажу вам, мальчики, о Великой французской революции, и о Парижской коммуне, и о русских революционерах, если, понятно, нам не помешает усатый жених тети Даши...
- Типун тебе на язык! - заворчала обиженная стряпуха. - Жених! Глаза бы мои этого ирода не видели, уши не слышали! Вас от него берегу, Люсенька, а ты меня обижаешь, дразнишь!
- Так я же шучу, тетя Даша, миленькая наша! Знаю вас и верю вам, как самой себе!
- Ну и спасибо, Люсенька! Я ведь ничего... Но уж больно ломит сердце от рассказов твоих, будто саму меня на муку смертную волокут!
Когда Пашка вернулся домой, отец спал; громкий, с посвистом, храп был слышен даже за дверью. Пашка задержался, счищая о железный скребок с ботинок осеннюю грязь, оглянулся на лохматое, едва различимое небо. Ершиновский фонарь напротив входа в лавку блистал тусклым красноватым глазом, не давая разглядеть звезды. А почему-то в ту минуту Пашке очень хотелось увидеть хоть одну звезду.
Он вздохнул. Представилось вдруг, что после опасных боев он возвращается домой, где его ждет не дождется тоскующая мать, нуждающаяся в помощи и защите... После рассказанного Люсик о Спартаке Пашке казалось, что прежняя жизнь стала для него просто невозможной, что с нынешнего вечера все пойдет иначе...
Смешно! Но он самого себя видел рядом со Спартаком, въезжающим на белом коне в освобожденные города, ему слышались приветственные крики, счастливый плач женщин, звонкие голоса детей.
Да, отец спал. Мать у стола что-то латала, на припечке чуть слышно мурлыкал примус. Отложив шитье, мать поднялась из-за стола, ее глаза с укором смотрели на Пашку.
- Да где же ты бродишь до такого поздна, горе мое, Пашенька?! Я уж истомилась, ожидая. А если, думаю, снова какая беда?
В порыве внезапной нежности Пашка прижался лицом к груди матери и засмеялся тихим, счастливым смехом. Он и сам не понимал, что с ним, тыкался в знакомо пахнувшее платье, обнимал руками худенькие плечи матери...
За ужином, не замечая, что ест, он рассказывал о Спартаке и его товарищах. Как, вырвавшись из неволи, они дрались за свободу до последнего вздоха, до последнего колыхания сердца... Но когда подошла пора рассказывать о распятых, он перестал есть и умолк.
- Ну и что, сынка? - шепотом спросила мать. - Победили они супостатов?
- Не, мам! - глухо ответил Пашка, поднимая глаза, полные слез. - Не победили... - Помолчал, вслушиваясь в дыхание отца за пологом, в привычное поскрипывание сверчка. - Многих убили. А кого взяли живьем, распяли. Знаешь, крест лежит на земле, на него повалят, придавят, приколотят гвоздями, а уж потом крест в яму торчком закапывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27