Такое, чтоб он сразу принял меня?"
Боец подошел к маленькому домику, стоящему в глубине сада. Тронул калитку. Она открылась.
Вошел в сад. Тихо. Пусто.
Боец не знал, что у Эйнштейна недавно умерла жена и теперь он жил совсем один. Он и секретарша - угловатая, некрасивая девушка. И все.
Боец позвонил. Сказал, что хотел бы видеть профессора. Дело в том, что...
- Входите, - сказала секретарша. - Я доложу.
Боец удивился. Все оказалось так просто. Он не знал, что это было твердым правилом у Эйнштейна: принимать всех, кто к нему обращается за советом или помощью.
И вот боец в кабинете.
Эйнштейн был уже стар. Его длинные волосы свисали седыми прядями. Желтое, словно после болезни, лицо изрублено тяжелыми морщинами. Изможденное, печальное лицо. И потухшая трубка во рту.
Выделялись на его лице глаза. Глубокие, удивительно живые, они были и грустны, и насмешливы одновременно. Недаром один писатель сказал, что у него глаза "мудреца и ребенка".
На Эйнштейне - помятые холщовые брюки, трикотажная фуфайка с расстегнутым воротом, сандалии на босу ногу.
Боец снова удивился. Он не знал, что Эйнштейн обычно ходит так.
Кабинет был большой, с широким окном. Всюду лежали рукописи и книги: на столе, на стульях, даже на полу. И стеллажи забиты книгами, от пола до потолка.
И всюду трубки, большие и маленькие, с длинными мундштуками и короткие, отполированные и грубые, простые, - они валялись на книгах, на подоконнике, на столе. Трубки - и холмики пепла.
Бросался в глаза беспорядок, какая-то запущенность. Боец не знал, что Эльза, жена Эйнштейна, тратила много сил на поддержание уюта в доме. Но теперь Эльзы не было, и дом, как и сад, быстро дичал.
Боец сказал:
- У нас есть люди, но нет денег...
Эйнштейн молчал.
- А доллары - это пушки и снаряды, это бензин и сапоги... Это свобода Испании!
Эйнштейн молчал.
- И вот мы решили обратиться к вам...
Эйнштейн встал.
- Хорошо, - сказал он. - Я отдам все, что смогу наскрести.
- Нет, - сказал боец и тоже встал. - Подарите нам вашу статью "К электродинамике движущихся тел". Ту, которая была опубликована в "Анналах физики", в семнадцатом томе.
Если бы он сказал: "Подарите вместо денег вот эту чернильницу", Эйнштейн, вероятно, был бы не более удивлен.
Статью? При чем тут его старая статья?
- Подарите нам оригинал статьи, - продолжал боец. - Рукопись...
И добавил прямо и грубо:
- Должен вас предупредить: если вы отдадите нам оригинал статьи, - мы продадим его. Да, продадим...
О, теперь Эйнштейн все понял! В Штатах много богатых чудаков. И страсть к коллекционированию владеет некоторыми до гроба. Чего только не собирают! У одного миллионера есть коллекция рыболовных крючков, самая полная в мире. Другой собирает пропеллеры. Разных марок и форм. Но обязательно от самолетов, потерпевших аварию. Третий гоняется за часами всех стран и народов. Четвертый рыщет за рострами - скульптурами, вырезанными на носу старинных кораблей.
Эйнштейн вспомнил. Лет десять тому назад к нему самому обратился такой богач. Его звали, кажется, Барджес. Да, Джон Барджес. Он собирал рукописи. Весь его восьмиэтажный особняк в Лос-Анжелосе был от подвала и до крыши набит старинными манускриптами, папирусами. Тут же хранились автографы великих людей: подлинная записка Наполеона, письма Людовика XIV, черновик романа Виктора Гюго и сотни других рукописей.
Мистер Барджес тогда не успел изложить до конца свое предложение.
- Нет, - сказал Эйнштейн. - Я рукописями не торгую.
- Нет, нет, - повторил он, когда мистер Барджес назвал сумму: двести тысяч долларов. Чудовищные деньги, неслыханные для Эйнштейна.
Он встал, чтобы быстрее прекратить этот торг. И, честно говоря, чего доброго, не соблазниться.
Все это мгновенно промелькнуло в памяти Эйнштейна. Он поглядел на бойца и усмехнулся:
- Отлично придумано!
Но тут же нахмурился:
- Однако оригинала этой статьи у меня нет. Он остался в Германии...
Да, в те годы, тридцать лет назад, Эйнштейн был еще очень молод и очень неопытен. Он принес свою тощую тетрадку в редакцию "Анналов физики", а после опубликования и не подумал забрать ее.
А впрочем, он и теперь не хранит свои опубликованные рукописи. К чему? В заботе о посмертных биографах? О музеях?
Наверно, та тетрадка давно уничтожена. Сожжена. Или затерялась в ворохе других бумаг. А может, все еще хранится в архивах редакции? Впрочем, если и хранится, из фашистской Германии ее теперь не выудишь...
Эйнштейн поглядел на хмурое лицо бойца:
- А если дать вам другую статью?
Боец покачал головой.
- Нет, нужна именно эта. Ведь там впервые сформулирована знаменитая теория относительности. Это не просто статья. Это... взрыв! Молния! Землетрясение! И считаю своим долгом сообщить вам - за эту статью нам обещают четыре миллиона долларов...
Четыре миллиона! Эйнштейну показалось, что он ослышался. Четыре миллиона! Да это же целое состояние!
Или боец просто оговорился?
- Четыре миллиона, - повторил боец. - Но что с того? Статьи-то ведь нет...
Эйнштейн задумался. Он молчал долго. Боец стоя ждал.
Эйнштейн размышлял, прикрыв глаза. Веки у него были тяжелые, набрякшие. Как у всех, кто много работает по ночам.
Молчание длилось долго.
Бойцу даже показалось, что старик задремал. Боец тихонько кашлянул.
Эйнштейн поднял набухшие веки.
- Приходите через два дня, - сказал он.
Все эти два дня он сидел за столом и, как школьник, старательно переписывал свою статью из "Анналов физики".
Работа была нудная. Но, переписав очередной абзац, он, как ребенок, говорил себе:
- Еще одна пушка...
А закончив страницу, усмехнулся:
- А это уже целый самолет...
Ни разу не мелькнула у него мысль, что четыре миллиона можно было использовать и иначе. Ну, ему-то самому немного надо. Целыми годами ходил он в старом свитере или потертой кожаной куртке. Но вот детям... Хорошо бы оставить кое-что детям. У него их четверо.
"Как раз каждому по миллиончику", - так бы подумали многие.
Но не Эйнштейн!
Когда видный физик Иоганн Штарк получил Нобелевскую премию, он не растерялся. Деньги должны приносить доход. И Штарк купил на эту премию фабрику фарфора.
А когда Эйнштейн получил Нобелевскую премию, он тут же роздал ее беднякам.
...Дымя трубкой, он прилежно переписывал статью. Страницу за страницей.
Иногда мелькали у него и неприятные мысли. Болезненно честный, он понимал: в чем-то он обманывает этого не известного ему коллекционера.
Все-таки рукопись не та. Хоть и написана тоже его рукой, а все же не та...
А что, если вынырнет на свет старый, подлинный текст статьи? Впрочем... Откуда ему взяться? Ведь коллекционеры - люди дотошные, скрупулезные. Конечно, этот миллионер предварительно все проверил и убедился, что рукописи нигде нет.
Без сомнения, она или навеки затерялась, или нацисты сожгли ее, как сожгли его дом, его книги...
...Через два дня антифашисты получили от Эйнштейна автограф статьи.
А еще через некоторое время батальон "Авраам Линкольн" уже был в Испании и с ходу вступил в бой на реке Харама.
На этом, пожалуй, можно и кончить маленькую повесть о рукописи Альберта Эйнштейна, один лишь эпизод из его прекрасной жизни.
А может быть, стоит еще добавить, что впоследствии эта рукопись попала в библиотеку конгресса Соединенных Штатов.
Коллекционер оказался не в убытке: он перепродал ее за шесть миллионов.
НЯНЕЧКА
Он стоял у окна и глухо барабанил пальцами по стеклу.
Моросило. Нудная, утомительная погодка, неудержимо наводящая уныние. В сумерках виднелось лишь несколько чахлых кустов больничного садика.
Пожилая нянечка тихо вошла в кабинет; главврач не обернулся. Нянечка посмотрела на него, покачала головой, взяла проволочную корзину, доверху наполненную бумажками, и вышла.
Когда она вернулась, главврач все так же стоял у окна. И так же барабанил пальцами по стеклу.
Нянечка вздохнула.
Прошло уже два дня после той ужасной операции. А нянечке казалось, главврач все эти два дня вот так и стоит у окна.
- Затопить, что ль? - спросила нянечка.
Он обернулся. Кажется, лишь сейчас заметил, что в кабинете не один. Но ничего не ответил.
Нянечка наложила дров в печку, нащипала растопку. А он все стоял у окна, словно высматривая что-то в полумраке.
"Ужасно, - думал он. - Нелепо и ужасно".
Говорят, у врачей постепенно вырабатывается профессиональная стойкость. Какой-то иммунитет. С годами они уже не так остро реагируют на болезни своих пациентов. И даже - на смертельные случаи.
Но Михаил Николаевич еще очень молод. Всего полгода назад кончил институт. И лишь два месяца, как прибыл сюда, в поселковую больницу.
В ушах у Михаила Николаевича все еще звучит истошный женский вопль:
- Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!
Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.
- Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! - дико вопит она...
- Ужасно, - в смятении твердит Михаил Николаевич. - Ужасно!
Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками...
Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: "Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция - и на-те - леталис! Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. - И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что - какой-то аппендицит!"
Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат - молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста - зарезал человека.
Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня - резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это - самый вред.
И на операции оказалось - поздно...
Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.
Таисия Никифоровна вздохнула.
Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос - с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами - широкая щель.
Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки - большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа - он один-единственный во всем поселке носил такую - тоже нравилась.
* * *
Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.
...И опять перед глазами - растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах - истошный крик: "Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!"
...Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.
Анестезия, первый разрез... До брюшины - почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе - гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны... А гной все прибывает. Аппендикса нет - он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин... Уколы, прямо в брюшную полость...
И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет...
...Михаил Николаевич застонал.
И вдруг - словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина - студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране - Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.
А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, - именно такая она особенно нравится Мише.
И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.
Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.
- Но почему? - сердится он. - Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты - сын заслуженного врача.
Миша молчит.
- Это же просто глупо! - суетится отец. - Ты же способный хирург. Без дураков - способный. Почему обязательно - в деревню? Газет начитался?..
...И опять - бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: "Костенька! Светик мой родименький!.."
...Михаил Николаевич ворочается в кровати. Пружины под ним устало скрипят.
На следующее утро он решает:
"Все. Хватит. За дело! И не скулить".
Обливается холодной водой, быстро уничтожает яичницу из четырех яиц (дома он никогда не слыхал о такой, но Таисия Никифоровна - она живет тоже при больнице и готовит ему - меньше чем на четыре яйца не признает).
Наскоро поев, главврач, как заведено, совершает обход больницы. Ловит на себе тревожные и ободряющие, недоверчивые и выжидательные, беспокойные и испытующие взгляды больных. Они, конечно, уже знают об операции. Главврач хмурится. И впрямь, больные тревожатся? Или это ему кажется? Нервочки...
Может быть, именно поэтому он сегодня особенно строг, пожалуй, даже придирчив.
Сестру Верочку - от нее, как всегда, пахнет и йодом, и эфиром, и духами сразу - холодно отчитывает за беспорядок в шкафу с инструментами.
Санитарке выговаривает: на подоконнике в третьей палате - пыль.
И даже своей "хозяйке", Таисии Никифоровне, жестом показывает: занавески на окне в амбулатории в сальных пятнах.
Все выслушивают его замечания молча. Только Верочка вспыхивает:
- Я собиралась убрать! Но вы же сами велели стерилизовать материал!
- Успевайте! Все успевайте, - обрывает Михаил Николаевич.
Идет осмотр больных. Их немного, всего шестеро. Михаил Николаевич присаживается у каждой кровати, осматривает подробно, проверяет, все ли назначения выполняются, неторопливо расспрашивает о самочувствии.
И у каждого непременно осведомится:
- Ну, а наушники? В порядке?
Наушники сделали лишь несколько дней назад.
Особенно рада этому Таисия Никифоровна. Сколько лет твердила: один репродуктор на целую палату - очень неудобно. Кто-то из больных хочет подремать, другой - читать, а третьему, как назло, приспичит слушать радио. Вечные стычки из-за этого.
Говорили-говорили - все без толку. А Михаил Николаевич всего без году неделя в больнице, и вот уже на каждой тумбочке - наушники.
"Персональные наушники, - шутит сторож. - Как в столице!"
Так, неторопливо, обходит главврач четверых больных.
Потом вдруг его хлестнула мысль: "Пожалуй, я сегодня внимательней, чем всегда. А вдруг больные подметят... Подумают, что я после той операции... Вроде бы оправдаться хочу..."
Сразу пересыхает во рту. Он быстро заканчивает обход.
Весь день у него проходит в хлопотах. Главврач маленькой больницы - это и руководитель, и врач, и администратор, и хозяйственник, и снабженец - все сразу.
Он обдумывает с терапевтом и фельдшером, сколько и каких медикаментов выписать, советуется с сестрой-хозяйкой о белье, идет на кухню и сам пробует овсянку, приготовленную больным на обед.
А главное - дрова. Часа два висит он на телефоне, обзванивая районное начальство. Зима уже на носу. А запас дров в больнице - на неделю.
Дела катятся на него лавиной. Тут и важные заботы, действительно требующие его вмешательства, и мелочи, которые вполне могли бы утрясти без него; тут и срочные нужды, и всякая необязательная чепуха. Но в больнице уж так заведено: все делается только с ведома главврача.
Пока Михаил Николаевич занят - все хорошо. Но вот день кончился - и он один в своей маленькой комнате при больнице.
Опять стоит он возле окна.
По двору лениво бродят две курицы. У них приметные красные круги на хвостах. Это фельдшер чернилами пометил своих кур. Чтобы не спутать с чужими.
Михаил Николаевич глядит на этих кур, а мысли сами невольно возвращаются к операции. К той, о которой он не может не думать.
Сегодня приезжал главный хирург района. Дотошно знакомился со всеми обстоятельствами. Изучил историю болезни умершего тракториста, заключение патологоанатома, беседовал с терапевтом и сестрой.
Вывод: хирург сделал все, что мог. Смерть наступила как следствие запущенного гнойного перитонита.
- ЛКК* не будет, - сказал на прощанье главный хирург.
______________
* ЛКК - лечебно-контрольная комиссия.
И все-таки покоя нет.
И главное - как-то сразу опустились руки.
А ведь, когда ехал на село, думал: вот где простор. Наладить образцовый порядок в больнице. Продолжить свою научную работу. Нести культуру. Он так и сказал Нине перед отъездом - нести культуру. Даже магнитофон с записями привез: хотел устроить что-то вроде лектория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Боец подошел к маленькому домику, стоящему в глубине сада. Тронул калитку. Она открылась.
Вошел в сад. Тихо. Пусто.
Боец не знал, что у Эйнштейна недавно умерла жена и теперь он жил совсем один. Он и секретарша - угловатая, некрасивая девушка. И все.
Боец позвонил. Сказал, что хотел бы видеть профессора. Дело в том, что...
- Входите, - сказала секретарша. - Я доложу.
Боец удивился. Все оказалось так просто. Он не знал, что это было твердым правилом у Эйнштейна: принимать всех, кто к нему обращается за советом или помощью.
И вот боец в кабинете.
Эйнштейн был уже стар. Его длинные волосы свисали седыми прядями. Желтое, словно после болезни, лицо изрублено тяжелыми морщинами. Изможденное, печальное лицо. И потухшая трубка во рту.
Выделялись на его лице глаза. Глубокие, удивительно живые, они были и грустны, и насмешливы одновременно. Недаром один писатель сказал, что у него глаза "мудреца и ребенка".
На Эйнштейне - помятые холщовые брюки, трикотажная фуфайка с расстегнутым воротом, сандалии на босу ногу.
Боец снова удивился. Он не знал, что Эйнштейн обычно ходит так.
Кабинет был большой, с широким окном. Всюду лежали рукописи и книги: на столе, на стульях, даже на полу. И стеллажи забиты книгами, от пола до потолка.
И всюду трубки, большие и маленькие, с длинными мундштуками и короткие, отполированные и грубые, простые, - они валялись на книгах, на подоконнике, на столе. Трубки - и холмики пепла.
Бросался в глаза беспорядок, какая-то запущенность. Боец не знал, что Эльза, жена Эйнштейна, тратила много сил на поддержание уюта в доме. Но теперь Эльзы не было, и дом, как и сад, быстро дичал.
Боец сказал:
- У нас есть люди, но нет денег...
Эйнштейн молчал.
- А доллары - это пушки и снаряды, это бензин и сапоги... Это свобода Испании!
Эйнштейн молчал.
- И вот мы решили обратиться к вам...
Эйнштейн встал.
- Хорошо, - сказал он. - Я отдам все, что смогу наскрести.
- Нет, - сказал боец и тоже встал. - Подарите нам вашу статью "К электродинамике движущихся тел". Ту, которая была опубликована в "Анналах физики", в семнадцатом томе.
Если бы он сказал: "Подарите вместо денег вот эту чернильницу", Эйнштейн, вероятно, был бы не более удивлен.
Статью? При чем тут его старая статья?
- Подарите нам оригинал статьи, - продолжал боец. - Рукопись...
И добавил прямо и грубо:
- Должен вас предупредить: если вы отдадите нам оригинал статьи, - мы продадим его. Да, продадим...
О, теперь Эйнштейн все понял! В Штатах много богатых чудаков. И страсть к коллекционированию владеет некоторыми до гроба. Чего только не собирают! У одного миллионера есть коллекция рыболовных крючков, самая полная в мире. Другой собирает пропеллеры. Разных марок и форм. Но обязательно от самолетов, потерпевших аварию. Третий гоняется за часами всех стран и народов. Четвертый рыщет за рострами - скульптурами, вырезанными на носу старинных кораблей.
Эйнштейн вспомнил. Лет десять тому назад к нему самому обратился такой богач. Его звали, кажется, Барджес. Да, Джон Барджес. Он собирал рукописи. Весь его восьмиэтажный особняк в Лос-Анжелосе был от подвала и до крыши набит старинными манускриптами, папирусами. Тут же хранились автографы великих людей: подлинная записка Наполеона, письма Людовика XIV, черновик романа Виктора Гюго и сотни других рукописей.
Мистер Барджес тогда не успел изложить до конца свое предложение.
- Нет, - сказал Эйнштейн. - Я рукописями не торгую.
- Нет, нет, - повторил он, когда мистер Барджес назвал сумму: двести тысяч долларов. Чудовищные деньги, неслыханные для Эйнштейна.
Он встал, чтобы быстрее прекратить этот торг. И, честно говоря, чего доброго, не соблазниться.
Все это мгновенно промелькнуло в памяти Эйнштейна. Он поглядел на бойца и усмехнулся:
- Отлично придумано!
Но тут же нахмурился:
- Однако оригинала этой статьи у меня нет. Он остался в Германии...
Да, в те годы, тридцать лет назад, Эйнштейн был еще очень молод и очень неопытен. Он принес свою тощую тетрадку в редакцию "Анналов физики", а после опубликования и не подумал забрать ее.
А впрочем, он и теперь не хранит свои опубликованные рукописи. К чему? В заботе о посмертных биографах? О музеях?
Наверно, та тетрадка давно уничтожена. Сожжена. Или затерялась в ворохе других бумаг. А может, все еще хранится в архивах редакции? Впрочем, если и хранится, из фашистской Германии ее теперь не выудишь...
Эйнштейн поглядел на хмурое лицо бойца:
- А если дать вам другую статью?
Боец покачал головой.
- Нет, нужна именно эта. Ведь там впервые сформулирована знаменитая теория относительности. Это не просто статья. Это... взрыв! Молния! Землетрясение! И считаю своим долгом сообщить вам - за эту статью нам обещают четыре миллиона долларов...
Четыре миллиона! Эйнштейну показалось, что он ослышался. Четыре миллиона! Да это же целое состояние!
Или боец просто оговорился?
- Четыре миллиона, - повторил боец. - Но что с того? Статьи-то ведь нет...
Эйнштейн задумался. Он молчал долго. Боец стоя ждал.
Эйнштейн размышлял, прикрыв глаза. Веки у него были тяжелые, набрякшие. Как у всех, кто много работает по ночам.
Молчание длилось долго.
Бойцу даже показалось, что старик задремал. Боец тихонько кашлянул.
Эйнштейн поднял набухшие веки.
- Приходите через два дня, - сказал он.
Все эти два дня он сидел за столом и, как школьник, старательно переписывал свою статью из "Анналов физики".
Работа была нудная. Но, переписав очередной абзац, он, как ребенок, говорил себе:
- Еще одна пушка...
А закончив страницу, усмехнулся:
- А это уже целый самолет...
Ни разу не мелькнула у него мысль, что четыре миллиона можно было использовать и иначе. Ну, ему-то самому немного надо. Целыми годами ходил он в старом свитере или потертой кожаной куртке. Но вот детям... Хорошо бы оставить кое-что детям. У него их четверо.
"Как раз каждому по миллиончику", - так бы подумали многие.
Но не Эйнштейн!
Когда видный физик Иоганн Штарк получил Нобелевскую премию, он не растерялся. Деньги должны приносить доход. И Штарк купил на эту премию фабрику фарфора.
А когда Эйнштейн получил Нобелевскую премию, он тут же роздал ее беднякам.
...Дымя трубкой, он прилежно переписывал статью. Страницу за страницей.
Иногда мелькали у него и неприятные мысли. Болезненно честный, он понимал: в чем-то он обманывает этого не известного ему коллекционера.
Все-таки рукопись не та. Хоть и написана тоже его рукой, а все же не та...
А что, если вынырнет на свет старый, подлинный текст статьи? Впрочем... Откуда ему взяться? Ведь коллекционеры - люди дотошные, скрупулезные. Конечно, этот миллионер предварительно все проверил и убедился, что рукописи нигде нет.
Без сомнения, она или навеки затерялась, или нацисты сожгли ее, как сожгли его дом, его книги...
...Через два дня антифашисты получили от Эйнштейна автограф статьи.
А еще через некоторое время батальон "Авраам Линкольн" уже был в Испании и с ходу вступил в бой на реке Харама.
На этом, пожалуй, можно и кончить маленькую повесть о рукописи Альберта Эйнштейна, один лишь эпизод из его прекрасной жизни.
А может быть, стоит еще добавить, что впоследствии эта рукопись попала в библиотеку конгресса Соединенных Штатов.
Коллекционер оказался не в убытке: он перепродал ее за шесть миллионов.
НЯНЕЧКА
Он стоял у окна и глухо барабанил пальцами по стеклу.
Моросило. Нудная, утомительная погодка, неудержимо наводящая уныние. В сумерках виднелось лишь несколько чахлых кустов больничного садика.
Пожилая нянечка тихо вошла в кабинет; главврач не обернулся. Нянечка посмотрела на него, покачала головой, взяла проволочную корзину, доверху наполненную бумажками, и вышла.
Когда она вернулась, главврач все так же стоял у окна. И так же барабанил пальцами по стеклу.
Нянечка вздохнула.
Прошло уже два дня после той ужасной операции. А нянечке казалось, главврач все эти два дня вот так и стоит у окна.
- Затопить, что ль? - спросила нянечка.
Он обернулся. Кажется, лишь сейчас заметил, что в кабинете не один. Но ничего не ответил.
Нянечка наложила дров в печку, нащипала растопку. А он все стоял у окна, словно высматривая что-то в полумраке.
"Ужасно, - думал он. - Нелепо и ужасно".
Говорят, у врачей постепенно вырабатывается профессиональная стойкость. Какой-то иммунитет. С годами они уже не так остро реагируют на болезни своих пациентов. И даже - на смертельные случаи.
Но Михаил Николаевич еще очень молод. Всего полгода назад кончил институт. И лишь два месяца, как прибыл сюда, в поселковую больницу.
В ушах у Михаила Николаевича все еще звучит истошный женский вопль:
- Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!
Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.
- Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! - дико вопит она...
- Ужасно, - в смятении твердит Михаил Николаевич. - Ужасно!
Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками...
Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: "Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция - и на-те - леталис! Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. - И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что - какой-то аппендицит!"
Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат - молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста - зарезал человека.
Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня - резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это - самый вред.
И на операции оказалось - поздно...
Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.
Таисия Никифоровна вздохнула.
Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос - с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами - широкая щель.
Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки - большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа - он один-единственный во всем поселке носил такую - тоже нравилась.
* * *
Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.
...И опять перед глазами - растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах - истошный крик: "Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!"
...Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.
Анестезия, первый разрез... До брюшины - почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе - гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны... А гной все прибывает. Аппендикса нет - он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин... Уколы, прямо в брюшную полость...
И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет...
...Михаил Николаевич застонал.
И вдруг - словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина - студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране - Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.
А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, - именно такая она особенно нравится Мише.
И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.
Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.
- Но почему? - сердится он. - Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты - сын заслуженного врача.
Миша молчит.
- Это же просто глупо! - суетится отец. - Ты же способный хирург. Без дураков - способный. Почему обязательно - в деревню? Газет начитался?..
...И опять - бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: "Костенька! Светик мой родименький!.."
...Михаил Николаевич ворочается в кровати. Пружины под ним устало скрипят.
На следующее утро он решает:
"Все. Хватит. За дело! И не скулить".
Обливается холодной водой, быстро уничтожает яичницу из четырех яиц (дома он никогда не слыхал о такой, но Таисия Никифоровна - она живет тоже при больнице и готовит ему - меньше чем на четыре яйца не признает).
Наскоро поев, главврач, как заведено, совершает обход больницы. Ловит на себе тревожные и ободряющие, недоверчивые и выжидательные, беспокойные и испытующие взгляды больных. Они, конечно, уже знают об операции. Главврач хмурится. И впрямь, больные тревожатся? Или это ему кажется? Нервочки...
Может быть, именно поэтому он сегодня особенно строг, пожалуй, даже придирчив.
Сестру Верочку - от нее, как всегда, пахнет и йодом, и эфиром, и духами сразу - холодно отчитывает за беспорядок в шкафу с инструментами.
Санитарке выговаривает: на подоконнике в третьей палате - пыль.
И даже своей "хозяйке", Таисии Никифоровне, жестом показывает: занавески на окне в амбулатории в сальных пятнах.
Все выслушивают его замечания молча. Только Верочка вспыхивает:
- Я собиралась убрать! Но вы же сами велели стерилизовать материал!
- Успевайте! Все успевайте, - обрывает Михаил Николаевич.
Идет осмотр больных. Их немного, всего шестеро. Михаил Николаевич присаживается у каждой кровати, осматривает подробно, проверяет, все ли назначения выполняются, неторопливо расспрашивает о самочувствии.
И у каждого непременно осведомится:
- Ну, а наушники? В порядке?
Наушники сделали лишь несколько дней назад.
Особенно рада этому Таисия Никифоровна. Сколько лет твердила: один репродуктор на целую палату - очень неудобно. Кто-то из больных хочет подремать, другой - читать, а третьему, как назло, приспичит слушать радио. Вечные стычки из-за этого.
Говорили-говорили - все без толку. А Михаил Николаевич всего без году неделя в больнице, и вот уже на каждой тумбочке - наушники.
"Персональные наушники, - шутит сторож. - Как в столице!"
Так, неторопливо, обходит главврач четверых больных.
Потом вдруг его хлестнула мысль: "Пожалуй, я сегодня внимательней, чем всегда. А вдруг больные подметят... Подумают, что я после той операции... Вроде бы оправдаться хочу..."
Сразу пересыхает во рту. Он быстро заканчивает обход.
Весь день у него проходит в хлопотах. Главврач маленькой больницы - это и руководитель, и врач, и администратор, и хозяйственник, и снабженец - все сразу.
Он обдумывает с терапевтом и фельдшером, сколько и каких медикаментов выписать, советуется с сестрой-хозяйкой о белье, идет на кухню и сам пробует овсянку, приготовленную больным на обед.
А главное - дрова. Часа два висит он на телефоне, обзванивая районное начальство. Зима уже на носу. А запас дров в больнице - на неделю.
Дела катятся на него лавиной. Тут и важные заботы, действительно требующие его вмешательства, и мелочи, которые вполне могли бы утрясти без него; тут и срочные нужды, и всякая необязательная чепуха. Но в больнице уж так заведено: все делается только с ведома главврача.
Пока Михаил Николаевич занят - все хорошо. Но вот день кончился - и он один в своей маленькой комнате при больнице.
Опять стоит он возле окна.
По двору лениво бродят две курицы. У них приметные красные круги на хвостах. Это фельдшер чернилами пометил своих кур. Чтобы не спутать с чужими.
Михаил Николаевич глядит на этих кур, а мысли сами невольно возвращаются к операции. К той, о которой он не может не думать.
Сегодня приезжал главный хирург района. Дотошно знакомился со всеми обстоятельствами. Изучил историю болезни умершего тракториста, заключение патологоанатома, беседовал с терапевтом и сестрой.
Вывод: хирург сделал все, что мог. Смерть наступила как следствие запущенного гнойного перитонита.
- ЛКК* не будет, - сказал на прощанье главный хирург.
______________
* ЛКК - лечебно-контрольная комиссия.
И все-таки покоя нет.
И главное - как-то сразу опустились руки.
А ведь, когда ехал на село, думал: вот где простор. Наладить образцовый порядок в больнице. Продолжить свою научную работу. Нести культуру. Он так и сказал Нине перед отъездом - нести культуру. Даже магнитофон с записями привез: хотел устроить что-то вроде лектория.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11