И видел он в голубой эмали божество, доброе и грустное, с печалью и любовью смотревшее на землю. Когда же приходил кто, старый раджа прерывал для него свое созерцание божества и беседовал с пришедшим, пока тот хотел. И обращались к нему с вопросами, сомнениями все, кто хотел.
Кругом кипели войны, совершались насилия, носилось горе, - и на все, как эхо, откликался из глубины леса страдавший и молившийся старый раджа.
Его голос то гремел, как раскаты небесного грома, то проносился, как проносится по цветам легкое дыханье весеннего ветерка.
Грозный к сильным, полный любви к слабым. И звали мудреца индусы: - Великая Совесть.
Так жил в глубине леса старый, ушедший от всех благ мира раджа. У него были враги. Они кричали:
- Зачем он ушел от мира и не живет, как прилично радже?!
- Он делает это ради славы!
- Из лицемерья!
- Он пресытился!
И были около него хуже, чем враги, - его ученики. Они тоже бросили все. Хотя им нечего было бросать. Они тоже отказались от всего. Хотя им не от чего было отказываться. Они жили также под сенью окрестных деревьев, выбирая для этого баобабы, - потому что великий учитель жил под баобабом.
Они носили лохмотья, которые тлели у них на теле. Они ползали на брюхе, боясь раздавить ногой насекомое в траве.
Встречаясь с муравьем, они останавливались, чтобы дать ему время уползти с их пути и не задавить его. И считали себя святыми, потому что, дыша, закрывали рот рукою, чтобы нечаянно не проглотить и не лишить жизни маленькой мошки.
Подражая великому учителю, они также целыми днями стояли на коленях и смотрели, не отрываясь, вверх, хотя он видел в небе божество, а они видели только кончик своего носа.
И вот однажды ученый раджа заболел. Смутились все кругом, что уйдет из мира Великая Совесть, и бросились к инглезским врачам с мольбою: - Спасите нам его.
Инглезские врачи, посоветовавшись с их мудростью, сказали: Старый раджа истощен. Возьмите цыпленка, сварите его и дайте пить больному. Это подкрепит его силы. Сейчас же принесли цыпленка.
Но факиры закричали голосами, дикими, как вой шакалов: - Что? Не он ли, когда голод изнурял нас, отдавал свой рис муравьям, потому что и муравьи в голодный год голодны также. Не он ли говорил: "Не убивайте". И вы хотите напоить кровью его сердце. Убить живое существо, чтобы спасти его.
- Но он умрет.
- Но мы не допустим убийства!
И старый раджа умер.
А цыпленок остался жив.
Боги близко живут к земле в великой таинственной Индии. Увидав то, что происходило, Магадэва улыбнулся печальной-печальной улыбкой и вычеркнул завет, что начертал на золотой доске:
- Не поклоняйся идолу...
И написал с грустной улыбкой:
- Не поклоняйся цыпленку.
* Часть II. ИЗ СТА ЗОЛОТЫХ СКАЗОК *
Эти сказки принадлежат к числу тех "ста" избранных "золотых сказок", которые рассказываются в детстве будущему богдыхану
ЧЕГО НЕ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ БОГДЫХАН
Всесильный богдыхан много видел при своем дворе людей ловких, людей хитрых, и ему захотелось увидеть счастливых людей.
- Я - солнце, которое золотит только вершины гор и лучи которого никогда не падают в долины! - сказал он себе и приказал своему главному обер-церемониймейстеру принести список низших чиновников.
Церемониймейстеры принесли 666 свитков, каждый в 66 локтей длины, на которых еле-еле уместились все имена.
- Сколько их, однако! - сказал богдыхан и, указав на имя мандарина 48 класса Тун-Ли, приказал главному обер-церемониймейстеру: - Узнай, что это за человек!
Приказания богдыхана исполняются немедленно, и не успел бы богдыхан сосчитать до 10000, - как главный обер-церемониймейстер вернулся и с глубоким поклоном сказал:
- Это твой старый служака, всесильный сын неба. Честный, скромный чиновник и примерный семьянин. Он отлично живет со своей женой, и они воспитывают дочь в благочестии и труде.
- Да будет ему радость! - сказал богдыхан. - Я хочу осчастливить его взглядом моих очей. Пойди и объяви ему, что в первый день новой луны он может представиться мне со своим семейством.
- Он умрет от счастья! - воскликнул главный обер-церемониймейстер.
- Будем надеяться, что этого не случиться! - улыбнулся добрый богдыхан. - Иди и исполни мою волю.
- Ну, что? - спросил он, когда обер-церемониймейстер возвратился во дворец.
- Твоя воля исполнена, как святая, всесильный сын неба! простираясь ниц пред богдыханом, отвечал главный церемониймейстер. Твое милостивое повеление было объявлено Тун-Ли при громе барабанов, звуках труб и ликующих возгласах народа, славившего твою мудрость!
- И что же Тун-Ли?
- Он казался помешанным от радости. Никогда еще мир не видел такого радостного безумия!
День представленья Тун-Ли ко двору приближался, казалось, медленно, - как все, чего мы ждем. Богдыхану хотелось поскорее взглянуть на счастливого человека, - и однажды вечером он, переодевшись простым кули, с проводником отправился в тот далекий квартал Пекина, где жил Тун-Ли. Еще издали слышны были крики в доме Тун-Ли.
- Неужели они так громко ликуют? - удивился богдыхан, и радость расцвела в его душе.
- Несчастнейшая из женщин! Презреннейшее из существ, на которое когда-либо светило солнце! - кричал Тун-Ли. - Да будет проклят тот день и час, в который мне пришло в голову на тебе жениться! Поистине, злые драконы нашептали мне эту мысль!
- Мы живем триста лун мужем и женой! - со слезами отвечала жена Тун-Ли. - И я никогда еще не слыхала от тебя таких проклятий. Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
- Да, но мы не должны были представляться богдыхану! - с бешенством отвечал Тун-ли. - Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придется сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот еще отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
- Отец! - рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. - Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
- Да! Но нога в два пальца длиною! - с отчаянием восклицал Тун-Ли. - Я уверен, что богдыхан умрет от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
- Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! - плакала бедняжка Му-Сян. - Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
- Будь проклято твое уродство, когда надо представляться богдыхану! - закричал вне себя Тун-Ли.
В оту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошел ростовщик.
- Ну, что же, Тун-Ли? - спросил он. - Обдумал ты мои условия?
- Но мы умрем с голода, если примем твои условия! - прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
- Как хочешь! - пожал плечами ростовщик. - Но помни, что время идет. Если ты будешь медлить, - мы не успеем сделать ни синего шелкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
- Хорошо, я согласен... согласен... - пробормотал Тун-Ли.
- Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе все ото, а ты в каждую новую луну отдаешь мне три четверти своего жалованья.
- Но мы умрем с голоду! - воскликнул Тун-Ли, всплескивая руками. - Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
- Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
- Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, - стоял на своем ростовщик, - последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
- Хорошо, делай!
- О, небо! - прошептал богдыхан, и слезы полились из его глаз.
- Не смей мне говорить этого! - закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростерся пред ним ниц и назвал его "всесильным".
- Не смей мне лгать! - со слезами закричал богдыхан. - Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал:
"Я - солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!" ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО
- Так смотри же, принеси мне хороший подарок! - кричала О-Мати-Сан своему мужу Ки-Ку, который в первый раз отправлялся в город.
- Принес мне подарок? - встретила она его вопросом, когда Ки-Ку вернулся.
В городе удалось отлично заработать, и Ки-Ку принес с собою много хороших вещей для хозяйства.
- А это тебе! - сказал он, передавая Мати сверкавший металлический кружок. - Посмотри-ка сюда.
О-Мати-Сан даже вскрикнула от испуга, когда из хорошенькой рамочки, в которую был отделан металлический кружок, на нее взглянуло смеющееся женское лицо.
- Кто это? - с испугом спросила она.
- Ха, ха, ха! - залился хохотом Ки-Ку. - Кто это? Да это ты сама!
Вслед за ним залилась, словно маленький серебряный колокольчик, звонким смехом О-Мати-Сан.
- Как велика премудрость человеческая! - восклицала она, глядя в зеркало. - Они умеют там, в городе, рисовать портреты людей, которых никогда не видали!
И находя женщину, которая глядела из рамки, очень хорошенькой, говорила, что портрет чрезвычайно похож.
С этих пор дом Ки-Ку стал похож на клетку, в которой живет очень веселая птичка.
Целые дни О-Мати-Сан прыгала, пела, глядя на этот чудесный портрет, который улыбался и радовался, как она.
Но всему свое время. Среди забав и утех О-Мати-Сан родила дочку О-И-Сан. В семье стало трое - настало время труда и забот. Великолепная игрушка, как драгоценное сокровище, была спрятана в самый низ сундука, и О-Мати-Сан отдалась труду и заботам. Дочка росла.
Казалось, жизнь О-Мати-Сан переливалась в 0-И. Чем больше вваливались и бледнели щеки Мати, тем больше румянец разливался по щекам О-И-Сан.
И когда ей минуло 14 лет, Ки-Ку смело мог сказать, обнимая обеих:
- Теперь у меня две маленьких Мати - старая и молодая. О-И-Сан была вылитая Мати.
Теперь она щебетала в маленьком бумажном домике, делая его похожим на клетку с веселой птичкой.
Но очередь приходит всему. Приходили и уходили радости, приходил труд, пришла и смерть, как она приходит ко всем. О-Мати-Сан умирала.
- Неужели я тебя никогда не увижу? - рыдала у ее изголовья бедная О-И.
- Дитя мое! - отвечала ей О-Мати-Сан. - Ты будешь мекя видеть всегда, когда захочешь. Я всегда буду с тобой. И ты меня будешь видеть не такой, как я теперь, старой, больной, а такою, какою ты, помнишь, видала меня, когда была маленькой: веселой, смеющейся, молодой, красивой, как ты теперь. Когда я умру, открой сундук, и на дне ты найдешь мой чудесный портрет. Он был сделан, когда я была молода...
Сказала и умерла.
Поплакав по матери, О-И-Сан вспомнила о портрете, открыла сундук, достала со дна хранившийся там, как драгоценность, блестящий кружок, оправленный в красивую рамку, - взглянула и вскрикнула от радости, счастья, восторга.
На нее, улыбаясь счастливыми глазами, смотрела ее мать, не старая, не больная, а молодая, веселая, какою О-И видала ее только давно-давно, в детстве. О-И запрыгала от радости.
Теперь она целые дни проводила с волшебной игрушкой, любуясь на дорогое лицо матери. Она разговаривала с нею, и хотя мать ничего не отвечала ей, но по движениям губ, по улыбке, по блеску глаз О-И-Сан видела, что та ее понимает.
Когда О-И-Сан была радостна, улыбалась и мать. Когда О-И-Сан была грустна, грусть ложилась и на дорогое лицо, и О-И-Сан спешила улыбнуться, чтоб развеселить милую мать. Так жила О-И-Сан.
Однажды через их деревню проходил премудрый жрец великой богини Каннун.
- Что ты делаешь, дитя мое? - спросил он, увидев О-И-Сан, которая смеялась и болтала, глядя в зеркало.
- Я разговариваю с покойной матерью, - отвечала О-И-Сан, - смотрю на еа лицо и радуюсь, что она сегодня такая веселая и счастливая.
- Да разве это лицо твоей матери, неразумное дитя? - покачал головой мудрый жрец. - Разве это портрет? Это зеркало, и оно отражает твое лицо. Понимаешь, твое? Дай мне зеркало, я посмотрю, и оно отразит мое лицо.
О-И-Сан со страхом подала ему зеркало и с ужасом увидела среди хорошенькой рамочки старое, желтое, мудрое лицо жреца. - Это был твой портрет!
- Мой? - воскликнула О-И-Сан и с рыданиями упала на землю. - Я опять потеряла свою мать! И она рыдала, рыдала неутешно, лежа на земле. И сказала богиня Каннун, богиня милосердия: - Проклятый жрец! Счастье в незнаньи. Зачем ты знаньем отравил счастье человека? Да будешь ты проклят с твоим знаньем! И прокляла она премудрого жреца. ДОЖДЬ
Сын неба, - пусть его имя переживет вселенную! - император Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца. Он был молод и потому добр. Среди роскоши и блеска он не переставал думать о бедных и несчастных. Шел дождь. Лил ручьями. Плакало небо, лили за ним слезы деревья и цветы.
Грусть сжала сердце императора, и он воскликнул:
- Плохо тем, кто в дождь не имеет даже шляпы!
И повернувшись к своему камергеру, он сказал:
- Я хотел бы знать, сколько таких несчастных в моем Пекине?
- Свет солнца! - ответил, падая на кольни и наклонив голову, Тзунг-Хи-Тзанг. - Разве есть что-нибудь невозможное для повелителя царей? Еще до заката солнца ты будешь знать, отец зари, то, что тебе угодно!
Император милостиво улыбнулся, и Тзунг-Хи-Тзанг побежал быстро, как только мог, к первому министру Сан-Чи-Сзну.
Он прибежал, едва переводя дух, и второпях не успел даже отдать всех почестей, которые следовали первому министру.
- Радость вселенной, наш всемилостивый повелитель, - задыхаясь проговорил он, - в ужасном беспокойстве. Его беспокоят те, кто ходит в дождь без шляпы в нашем Пекине, и он хочет знать сегодня же, сколько их числом!
- Да есть-таки бездельников! - отвечал Сан-Чи-Сан. - А впрочем...
И он приказал позвать Пай-Хи-Во, начальника города.
- Плохие новости из дворца! - сказал он, когда Пай-Хи-Во склонил голову к земле в знак внимания. - Владыка наших жизней заметил непорядки!
- Как? - с ужасом воскликнул Пай-Хи-Во. - Разве но существует прекрасного тенистого сада, который закрывает дворец от Пекина?
- Уж не знаю, как это случилось, - ответил Сан-Чи-Сан, - но его величество ужасно беспокоят негодяи, которые ходят в дождь без шляпы. Он желает знать сегодня же, сколько такого народа в Пекине. Распорядись!
- Позвать ко мно сейчас же эту старую собаку Хуар-Дзун-га! кричал через минуту Пай-Хи-Во своим подчиненным.
И когда начальник стражи города, белый от ужаса, дрожащий, повалился ему в ноги, мандарин обрушил на его голову целый водопад проклятий.
- Негодяй, бездельник, подлый предатель! Ты хочешь, чтоб нас всех распилили пополам вместе с тобой!
- Объясни мне причину твоего гнева, - колотясь от дрожи у ног мандарина, сказал Хуар-Дзунг, - чтоб я мог понимать утешительные слова, которые ты мне говоришь. И аче, я боюсь, я не пойму языка твоей мудрости!
- Старая собака, которой следовало бы смотреть за стадом свиней, а не за самым большим городом на свете! Сам повелитель Китая обратил внимание, что у тебя в городе беспорядки, - по улицам шатаются негодяи, у которых даже в дождь нет шляпы, чтоб надеть. Чтобы к вечеру ты мне дал знать, сколько их останется в Пекине?
- Все будет исполнено в точности! - ответил, три раза ударяясь лбом об пол, Хуар-Дзунг, и через мнговенье ока он уже кричал и топал ногами на стражей, которые были собраны оглушающими звуками гонга.
- Негодяи, из которых я повешу половину только для того, чтобы остальных изжарить на угольях! Так-то вы смотрите за городом! У вас в дождь ходят по улицам без шляп! Чтобы через час (Китайский час - 40 минут) были переловлены все, у кого нет шляпы даже из тростника!
Стражи принялись исполнять приказание, - и в течение часа на улицах Пекина шла настоящая охота.
- Держи его! Лови! - кричали стражи, гоняясь за людьми, не имевшими шляп.
Они тащили их из-за заборов, из-под ворот, из домов, куда те прятались, как крысы, которых преследует повар, чтобы сделать из них рагу.
И через час без одной минуты все, кто в Пекине не имел шляп, стояли во дворе тюрьмы. - Сколько их? - спросил Хуар-Дзунг.
- Двадцать тысяч восемьсот семьдесят один! - отвечали, кланяясь в землю, стражи. - Палачей! - приказал Хуар-Дзунг.
И через полчаса (Китайские полчаса - 20 минут) 20 871 обезглавленный китаец лежал на дворе тюрьмы.
А 20 871 голова была воткнута на пики и разнесена по городу в назидание народу.
Хуар-Дзунг пошел с докладом к Пай-Хи-Во. Пай-Хи-Во - к Caн-Чи-Сану. Сан-Чи-Сан дал знать Тзунг-Хи-Тзангу.
Наступил вечер. Дождь кончился. Пробегая, ветерок трогал деревья, и дождь бриллиантов летел с деревьев на благоухающие цветы, которые искрились и горели в лучах заходящего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8