это комната в подвале, в ней несколько кабинок с душем. Вот такая у нас была баня. Я не сопротивлялся, мне было всё равно – под шумок удалось улизнуть и, собравшись с духом, пойти к ней.
Я видел её в окне, видел её глаза, в них на этот раз читалась тревога, страх, если хотите, она чего-то опасалась. Войдя во двор к ним, я понял, что страх был вполне обоснован. Я никогда не верил в вещие сны, а также, что во снах можно увидеть будущее, но в данном случае всё было не так. Там меня встретила её тётка, с которой состоялся короткий и содержательный разговор – меня вежливо послали, запретив видеть Аню. Я попытался воспротивиться несправедливости, однако на её стороне было количественное преимущество. Тогда меня впервые выкинули за дверь.
Домой я вернулся удручённый, после чего умудрился поругаться с обоими моими старшими братьями и удалился в свою комнату. Окна комнаты выходят на противоположную сторону, чтобы увидеть её нужно выходить в коридор, смотреть из-под жалюзей. Никто не говорил со мной в тот вечер, никто не подходил к двери, чего я и ждал. В тот день был переломный момент, в тот день устами тётки со мной говорила судьба, благодаря которой я сейчас сижу на довольно сильно продуваемом месте.
В ту ночь я спал плохо, сквозь сон мне слышался голос её тётки, во сне её глаза были налиты кровью как у чёрта. Я стоял у неприступной крепости с единственным входом, и когда я попытался туда пройти, преградой на пути вырос огромный демон до самых небес. У меня был с собой меч, я бил им демона, но меч гнулся об его толстую шкуру, как пластилиновый. Из окна крепости ко мне тянул руки ангел с золотыми волосами, но я всё не мог дотянуться. А потом гром с небес, стала бить молния, и я вскочил с постели за полтора часа до звонка будильника.
На секунду мне показалось, что гром из сна ещё не ушёл, что он здесь, и тот ужасный демон всё ещё здесь, в моей комнате. Было темно, где-то за окном светила холодным светом луна, разгоняя тучи. Сам не зная почему, я надел тапочки, старый выцветший халат, чтобы не было холодно, и, тихо ступая, вышел на ночную улицу. Никто не заметил этого, не заметили также, как я со скрипом отодвигал затвор на входной двери – мы так и не удосужились его смазать.
Прямо под ногами на холодной каменном крыльце лежало небольшой запечатанный конверт, норовивший каждую секунду взлететь вверх. Дул сильный ветер. Я изо всех сил вглядывался в серебристую темноту, надеясь разглядеть её; на мгновение не показалось, что я слышу её дыхание позади, но это был всего лишь ветер, играющий в неровной структуре дома. Не помню, как я оказался вновь у себя в комнате, в руках был конверт, который я распечатал лежащим на столе перочинным ножом. Внутри был аккуратно сложенный альбомный лист, на коем чёткой рукой тонкими линиями были нанесены очертания рисунков. Эта была как раскраска, детская забава, рисунки были добрые и по-детски красивы, некоторые были цветные, некоторые чёрно-белые. Местами встречались какие-то символы на странном и непонятном языке, но чем дольше я всматривался в картину в целом, тем больше мне казалось, что между рисунками и символами существует какая-то связь. Непроизвольно в голове стали крутиться какие-то сторонние мысли, будто тихий голос произносил что-то нараспев. Не помню, сколько времени прошло, только под конец в голове появилось чёткое ощущение, что эти рисунки представляют собой закодированное послание; они приглашали меня прийти сегодня в девять вечера в город. Далее описывалось, как пройти до места назначения.
Как только мысль в голове чётко сформулировалась, я лёг спать, и на этот раз не было кошмаров, я спал спокойным сном, даже не услышав звук будильника. Весь день со мной как нарочно никто не разговаривал, я и не стремился к разговорам, не хотел ничего рассказывать, лишь украдкой, когда никто не видел, смотрел в окно на её дом, но она не появлялась. За обедом всё же пришлось немного поговорить, ибо народ стал волноваться относительно моего замкнутого поведения. Пришлось разубедить их, сказав, что всё нормально, им просто кажется, и перевести разговор в шутливое русло.
Вечером я вновь заперся у себя в комнате. И тут судьба помогла мне – все по непонятной причине ушли смотреть на что-то занимательное в огороде. Меня тоже пытались утащить, но я не пошёл, сославшись на сонливость, и тогда меня оставили в покое. В тот момент, когда все ушли за дом, я ускользнул на улицу, перелез через забор, дабы не оставлять подозрений в виде закрытой снаружи калитки, и побежал в сторону леса.
Через лес вела извилистая, выложенная строительными плитами, а, местами, залитая варом на стыках, дорога. Примерно два километра лесом я промахнул менее чем за десять минут, спасаясь от орд комаров и мелкой мошкары, неизвестно откуда берущихся в таких местах. На выходе из леса была автобусная остановка, автобус пришёл быстро, и я поехал в город. Здесь, на месте, я быстро нашёл по памяти это место – то был долгий низкий переход с одной улицы на другую, выполненный в виде тоннеля.
Она была там, я сразу различил её, выделив из стены. Она отделилась словно тень из затемнённого участка кирпичной стены. На ней была чёрная одежда, будто специально подготовленная для хождения в сумраках.
Мы заговорили. Я чувствовал, что что-то не так, хотя здесь не было никого, кроме нас. Её глаза бегло блуждали, она говорила чётко и отрывисто, как по заученной бумажке, почти без интонации. Я стал предчувствовать худшее, одновременно с этим понимая, что говорит она под чьим-то давлением. Я пытался поймать её взгляд, и поначалу это было безуспешно – она пугалась смотреть прямо, увиливая изо всех сил. Наконец мне удалось посмотреть ей прямо в глаза, она чуть не плакала, веки чуть подрагивали, дышала она прерывисто и неравномерно. Она хотела что-то сказать важное, что-то очень важное, но не могла.
Наконец она закрыла глаза и повернулась боком.
– Мы... нам... нельзя больше встречаться. Не приходи ко мне.
Я был в шоке и ступоре. Хоть это и было ожидаемо, эти слова читались в ней с самого начал, я не был уверен, что она их скажет. Голова её как-то странно дёрнулась, она сложила руки на груди. Я пытался ей что-то сказать, в чём-то убедить, в чём-то заверить, но она не слушала, не могла слушать. Она просто повернулась и медленно поплыла, уходя вдаль.
– Постой, – крикнул я, – не уходи. Ты нужна мне. Ты изменила меня, заставила измениться мир вокруг нас, не делай этого! Я... я ради тебя даже начал стихи писать, хотя никогда раньше не писал. Ты же помнишь...
Она замерла словно статуя.
– Сквозь жизнь мы идём, высоко подняв брови, и ангел парит на воздушных крылах. И пусть каждый день истекают потоки крови... Ты эти имел ввиду? – она сделала паузу, на которую я ничего не мог ответить. Затем она тихо вздохнула и исчезла за поворотом. А я так и стоял, опустив голову посреди перехода.
Домой я вернулся около полуночи – автобусы не ходили, да и я вряд ли бы сел в него. Хотелось бежать, куда глаза глядят, хотелось прыгать и кричать матом на весь мир. Лес я бежал, как бегал стометровку, без перерывов, одним запойным забегом. Я бежал и не чувствовал усталости, ноги сами несли меня, выталкивая вперёд, казалось, что я сейчас полечу. Близко к выходу из леса вдруг наступил спад, я понял, что сейчас упаду, и присел у ближайшего дерева. Мне хотелось рыдать, но слёзы не шли, глаза были сухими. Я уснул.
Проснулся я под самое утро, когда первые лучи солнца выскакивают из-за горизонта, просвечивая сквозь листву прямо в глаза. За ночь видимо выпала роса, меня проморозило, и я пошёл домой. Калитка была не заперта, меня ждали, но вокруг не было ни души, всё было тихо и спокойно. И всё же меня не оставляло ощущения, что на меня смотрят, кто-то следил за мной, может даже он был не один. Я пытался вглядываться в окна близлежащих домов, но там было пусто; холодный блеск отражённого всходящего солнца был в них.
Я вошёл в дом и проследовал на кухню – там сидела вся семья в сборе, завтракали. Никто не обращался ко мне, все были суровы. Я тоже сел завтракать. После завтрака Сергей и двое моих братьев пошли прогревать баньку, все остальные удалились куда-то наверх, оставив меня одного. Я видел, как смотрел на меня мой брат, который почти мне ровесник, Михаилом зовут его – злоба читалась в его глазах, хотя я и видел их лишь долю секунды, в тот момент, когда он скрывался за поворотом. Но в тот момент время будто остановилось, замерло, он бросил мимолётный прожигающий взгляд. Мне казалось, я его физически ощущал и мог потрогать руками.
Через час мы все мылись в баньке, меня туда также затащили, хотя я и был против. В общем-то, тогда и случилось то, что должно было случиться. Я сидел на скамейке, ожидая, когда освободится кабинка (на всех сразу не хватает), а мои родные плескались каждый в отдельной кабинке с отдельным душем. Первым закончил мыться Мишган, дверь его медленно отворилась, и он вяло выполз оттуда, на ходу опоясываясь полотенцем. Я встал и направился в его, теперь уже свободную, кабинку. В тот самый момент, когда я прошёл мимо него, он толкнул меня вперёд об дверь лицом. С трудом, но я смог увернуться, в тот же миг я увидел опасную бритву у него в руках. Между нами завязалась драка, в ходе которой он поранил мне указательный палец левой руки, но мне всё же удалось угомонить его – он ударился головой об стенку и потерял сознание.
В доме начался переполох, мне замотали палец бинтом – благо рана была не глубокая, быстро заживала, но я чувствовал во всех, кто меня окружал отвращение ко мне, будто бы они хотели, чтобы не я одержал верх в этой схватке. Сергей вызвал скорую, а вскоре моего брата увезли в больницу люди в белых халатах. Во дворе залаяла и завыла бездомная собака, ошивающаяся у отдалённых соседей близ участка.
Так в суетах незаметно прошёл день, я, пытаясь отвлечься от мыслей о случившемся, вышел на улица. Там мне встретилась тётка Ани, препоганейшее существо, три минуты она поносила меня на чём свет стоит, и я отвечал ей взаимностью. Она пообещала изжить меня из этих домов, пусть даже это ей будет стоить жизни и чести, но она сделает это; как ни странно я почти уверен, что она и вправду это сделает. И мне страшно, но не за себя. Мне страшно за моих родных, что из-за меня они попадут под меч, а также что от этого пострадает Аня. И зачем я об этом думаю, не знаю.
Придя домой, ко мне подошли родители с каким-то предложением, но нервы и у них и у меня были натянуты, посему произошло то, чего я не ожидал вообще – они не захотели меня больше видеть. Они очень сильно обиделись, и я вновь ушёл в свою комнату, где с тех пор сижу и пишу эти строки. Грустно, когда от тебя отворачиваются родные: вместе с родителями на меня обозлились и все остальные, но это теперь не важно. Теперь у меня уже нет выбора, ничего больше нет. Темнеет, скоро они станут не столь бдительными, и я смогу уйти. Я не знаю, что делать дальше, нету вариантов. Я сам загнал себя в угол, отрезав пути к отступлению. Так будь, что будет.
Точка.
Он закончил писать и упаковал тетрадь с записями в уже давно собранный рюкзак с вещами. Там было всё, чтобы прожить изолированно от общества и цивилизации несколько недель. Золото-кровавый свет за окном медленно угасал, уступая место стальному, лишь небольшая тусклая лампа на его столе позволяла ему видеть всё в комнате в реальном цвете. Он решил не выключать лампу – пусть горит всю ночь; если будет надо, сами выключат.
Он был почти уверен, что входная дверь теперь закрыта на ключ или ещё что-нибудь, что он не смог бы открыть, поэтому он придумал хитрый проволочный механизм, который должен был закрыть окно, когда он из него вылезет. Словно пантера он грациозно вылез из окна, таща за спиной рюкзак, и мягко спрыгнул вниз. Далее через забор и бегом через поле в сторону леса. У границы леса с полем он остановился, в последний раз взглянув назад: посёлок спал мирным сном, даже собаки не лаяли, всё замерло. Унылый свет горел в окне, из которого он выбрался несколько минут назад. Взгляд его привлёк слабый мерцающий огонёк в комнате Ани.
– Хм, – усмехнулся он подрагивающими губами, – и ей тоже не спится.
Позади глухо буркнула сова, вернув его в реальность. Он брёл по лесу, куда глаза глядят, лишь бы подальше от посёлка; он шёл, пока несли ноги. Наконец, примерно через час, он понял, что дальше идти нету сил – очень клонило ко сну, руки и ноги не слушались, дыхание было сбито. На скорую руку он образовал небольшой лагерь: была поставлена маскировочного цвета палатка. Он забрался в неё, накрылся одеялом и уснул.
Ему ничего не снилось, мозг в ту ночь объявил перекур и не поставлял снов, в глазах была просто чёрная картинка без звука. Потом эта картинка начала двигаться, преобразовываясь в непонятные формы, он услышал, как кто-то зовёт его по имени.
Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от его лица была она, она просто сидела и гладила его по голове, слабо улыбаясь. Свет плохо пробивался через полотно палатки, но он точно знал, что это она. Как она была прекрасна.
– Ты – мой сон. Мой прекрасный сон. Я проснусь – а тебя нет, – тихо прошептал он.
– Я люблю, когда ты спишь. И, если это сон, то пусть он подольше не кончается. Я люблю тебя.
С этими словами она наклонилась к его лицу, обняла его, а он её. Их губы совпали в поцелуе.
Стоп! Rewind.
Стоп! Пора остановиться, пора прекратить это безумие, пока... пока... Нет пока. Это зашло дальше, чем я думал, как бы банально это не звучало. Виртуальное переходит в реальное плавно, без изгибов, материализуясь перед глазами в чёткую картинку света и тени, как звук в немом кино.
А ведь я не ждал этого. Хотя, нет, вру, ждал. Даже, можно сказать, надеялся. Но не думал, что это будет так скоро и в такой форме, кою оно приобрело. Я хотел подойти к самому краю настолько близко, как ещё никто не подходил, и не упасть, не оступиться. Малюсенькая разница величиной с волосок из головы лысого старпёра, но на параболе она бы выглядела как огромный скачёк в неизвестность. И главное в этом скачке – устоять на ногах, не ступив чуть дальше, ибо впереди обрыв, а там глубина.
Кто-то ходит по лезвиям бритвы, кто-то глотает шпаги, но они все далеки от реальной близости края, за которым нет ничего – они смотрят на заточенные лезвия ножей и не видят ничего, кроме них. И как бы они не старались, но дальше они не смогут заглянуть, при таком способе это почти невозможно.
От нормы до безумия один крошечный шаг, мыльная граница из тонкостенных радужных пузырьков, обладающих приторным запахом и немного сладковатым вкусом. И именно эту непрочную границу можно пройти, остановившись около неё и аккуратно раздвинув её руками. Но, смотрите, как бы не сделать лишнего движения, а то она лопнет в мгновение ока и реальность изменится. Всё останется таким же, как и было раньше – смена времён года, фонарные столбы, горящие весь день и выключающиеся на ночь, но всё же мир радикально изменится.
Вы слышали голоса сирен, поющих серенады смерти? А я слышал. Слышал их голоса, их трели. Я был там, в этом мире, куда не ходят обычные. Там стены разукрашены мраморным орнаментом, а лестница поднимается в облака, доставляя в роскошные верхние залы. А оттуда можно увидеть мир, лежащий у ног, на самом полу – как закрываются огромные розовые ворота, как неведомая машина заставляет воду в речке течь вверх по склону, как порхают крылатые свиньи.
Я зашёл за грань, и теперь стою, не зная куда деться. Боюсь обернуться назад: а вдруг преграды между тем и этим мирами больше нет?
За сим вышесказанным констатирую: я жив и пока ещё в своём сознании.
Артём
Я только что вернулся из института; довольно долгий и мучительный день был, новая тема, а потом контрольная задачка, которую решали всей группой целую пару. Всё это вымотало очень сильно, хотя я и затащил с собой кореша в магазин за аккумами, вроде как хоть не один – не скучно. После получаса езды на автобусе и метро я вышел на кривую до дома.
Вихляя задом как плядь подзаборная, дорога двоилась и троилась в самых неожиданных местах, где нормальный человек не мог бы пройти. Но хитрость этой дороги заключалась в задумчивой планировке положения домов, деревьев и прочего обихода пьяными конструкторами. Видимо так пошло испокон веков, что для того, чтобы сделать что-то из ряда вон выходящее, что-то гениальное, что, скорее всего, поймут только после твоей смерти, нужно быть слегонца под кайфом. А уж чем конкретно этот кайф вызван, историю не волнует. История всё прощает и очень мало помнит, только лишь ключевые моменты, да и их не всегда. История умирает, когда умирает тот, кто видел её своими собственными глазами, а потом, дальше уже не важно: историю додумают те, кому это надо.
Странные всё же вещи творятся здесь порой.
1 2 3 4 5
Я видел её в окне, видел её глаза, в них на этот раз читалась тревога, страх, если хотите, она чего-то опасалась. Войдя во двор к ним, я понял, что страх был вполне обоснован. Я никогда не верил в вещие сны, а также, что во снах можно увидеть будущее, но в данном случае всё было не так. Там меня встретила её тётка, с которой состоялся короткий и содержательный разговор – меня вежливо послали, запретив видеть Аню. Я попытался воспротивиться несправедливости, однако на её стороне было количественное преимущество. Тогда меня впервые выкинули за дверь.
Домой я вернулся удручённый, после чего умудрился поругаться с обоими моими старшими братьями и удалился в свою комнату. Окна комнаты выходят на противоположную сторону, чтобы увидеть её нужно выходить в коридор, смотреть из-под жалюзей. Никто не говорил со мной в тот вечер, никто не подходил к двери, чего я и ждал. В тот день был переломный момент, в тот день устами тётки со мной говорила судьба, благодаря которой я сейчас сижу на довольно сильно продуваемом месте.
В ту ночь я спал плохо, сквозь сон мне слышался голос её тётки, во сне её глаза были налиты кровью как у чёрта. Я стоял у неприступной крепости с единственным входом, и когда я попытался туда пройти, преградой на пути вырос огромный демон до самых небес. У меня был с собой меч, я бил им демона, но меч гнулся об его толстую шкуру, как пластилиновый. Из окна крепости ко мне тянул руки ангел с золотыми волосами, но я всё не мог дотянуться. А потом гром с небес, стала бить молния, и я вскочил с постели за полтора часа до звонка будильника.
На секунду мне показалось, что гром из сна ещё не ушёл, что он здесь, и тот ужасный демон всё ещё здесь, в моей комнате. Было темно, где-то за окном светила холодным светом луна, разгоняя тучи. Сам не зная почему, я надел тапочки, старый выцветший халат, чтобы не было холодно, и, тихо ступая, вышел на ночную улицу. Никто не заметил этого, не заметили также, как я со скрипом отодвигал затвор на входной двери – мы так и не удосужились его смазать.
Прямо под ногами на холодной каменном крыльце лежало небольшой запечатанный конверт, норовивший каждую секунду взлететь вверх. Дул сильный ветер. Я изо всех сил вглядывался в серебристую темноту, надеясь разглядеть её; на мгновение не показалось, что я слышу её дыхание позади, но это был всего лишь ветер, играющий в неровной структуре дома. Не помню, как я оказался вновь у себя в комнате, в руках был конверт, который я распечатал лежащим на столе перочинным ножом. Внутри был аккуратно сложенный альбомный лист, на коем чёткой рукой тонкими линиями были нанесены очертания рисунков. Эта была как раскраска, детская забава, рисунки были добрые и по-детски красивы, некоторые были цветные, некоторые чёрно-белые. Местами встречались какие-то символы на странном и непонятном языке, но чем дольше я всматривался в картину в целом, тем больше мне казалось, что между рисунками и символами существует какая-то связь. Непроизвольно в голове стали крутиться какие-то сторонние мысли, будто тихий голос произносил что-то нараспев. Не помню, сколько времени прошло, только под конец в голове появилось чёткое ощущение, что эти рисунки представляют собой закодированное послание; они приглашали меня прийти сегодня в девять вечера в город. Далее описывалось, как пройти до места назначения.
Как только мысль в голове чётко сформулировалась, я лёг спать, и на этот раз не было кошмаров, я спал спокойным сном, даже не услышав звук будильника. Весь день со мной как нарочно никто не разговаривал, я и не стремился к разговорам, не хотел ничего рассказывать, лишь украдкой, когда никто не видел, смотрел в окно на её дом, но она не появлялась. За обедом всё же пришлось немного поговорить, ибо народ стал волноваться относительно моего замкнутого поведения. Пришлось разубедить их, сказав, что всё нормально, им просто кажется, и перевести разговор в шутливое русло.
Вечером я вновь заперся у себя в комнате. И тут судьба помогла мне – все по непонятной причине ушли смотреть на что-то занимательное в огороде. Меня тоже пытались утащить, но я не пошёл, сославшись на сонливость, и тогда меня оставили в покое. В тот момент, когда все ушли за дом, я ускользнул на улицу, перелез через забор, дабы не оставлять подозрений в виде закрытой снаружи калитки, и побежал в сторону леса.
Через лес вела извилистая, выложенная строительными плитами, а, местами, залитая варом на стыках, дорога. Примерно два километра лесом я промахнул менее чем за десять минут, спасаясь от орд комаров и мелкой мошкары, неизвестно откуда берущихся в таких местах. На выходе из леса была автобусная остановка, автобус пришёл быстро, и я поехал в город. Здесь, на месте, я быстро нашёл по памяти это место – то был долгий низкий переход с одной улицы на другую, выполненный в виде тоннеля.
Она была там, я сразу различил её, выделив из стены. Она отделилась словно тень из затемнённого участка кирпичной стены. На ней была чёрная одежда, будто специально подготовленная для хождения в сумраках.
Мы заговорили. Я чувствовал, что что-то не так, хотя здесь не было никого, кроме нас. Её глаза бегло блуждали, она говорила чётко и отрывисто, как по заученной бумажке, почти без интонации. Я стал предчувствовать худшее, одновременно с этим понимая, что говорит она под чьим-то давлением. Я пытался поймать её взгляд, и поначалу это было безуспешно – она пугалась смотреть прямо, увиливая изо всех сил. Наконец мне удалось посмотреть ей прямо в глаза, она чуть не плакала, веки чуть подрагивали, дышала она прерывисто и неравномерно. Она хотела что-то сказать важное, что-то очень важное, но не могла.
Наконец она закрыла глаза и повернулась боком.
– Мы... нам... нельзя больше встречаться. Не приходи ко мне.
Я был в шоке и ступоре. Хоть это и было ожидаемо, эти слова читались в ней с самого начал, я не был уверен, что она их скажет. Голова её как-то странно дёрнулась, она сложила руки на груди. Я пытался ей что-то сказать, в чём-то убедить, в чём-то заверить, но она не слушала, не могла слушать. Она просто повернулась и медленно поплыла, уходя вдаль.
– Постой, – крикнул я, – не уходи. Ты нужна мне. Ты изменила меня, заставила измениться мир вокруг нас, не делай этого! Я... я ради тебя даже начал стихи писать, хотя никогда раньше не писал. Ты же помнишь...
Она замерла словно статуя.
– Сквозь жизнь мы идём, высоко подняв брови, и ангел парит на воздушных крылах. И пусть каждый день истекают потоки крови... Ты эти имел ввиду? – она сделала паузу, на которую я ничего не мог ответить. Затем она тихо вздохнула и исчезла за поворотом. А я так и стоял, опустив голову посреди перехода.
Домой я вернулся около полуночи – автобусы не ходили, да и я вряд ли бы сел в него. Хотелось бежать, куда глаза глядят, хотелось прыгать и кричать матом на весь мир. Лес я бежал, как бегал стометровку, без перерывов, одним запойным забегом. Я бежал и не чувствовал усталости, ноги сами несли меня, выталкивая вперёд, казалось, что я сейчас полечу. Близко к выходу из леса вдруг наступил спад, я понял, что сейчас упаду, и присел у ближайшего дерева. Мне хотелось рыдать, но слёзы не шли, глаза были сухими. Я уснул.
Проснулся я под самое утро, когда первые лучи солнца выскакивают из-за горизонта, просвечивая сквозь листву прямо в глаза. За ночь видимо выпала роса, меня проморозило, и я пошёл домой. Калитка была не заперта, меня ждали, но вокруг не было ни души, всё было тихо и спокойно. И всё же меня не оставляло ощущения, что на меня смотрят, кто-то следил за мной, может даже он был не один. Я пытался вглядываться в окна близлежащих домов, но там было пусто; холодный блеск отражённого всходящего солнца был в них.
Я вошёл в дом и проследовал на кухню – там сидела вся семья в сборе, завтракали. Никто не обращался ко мне, все были суровы. Я тоже сел завтракать. После завтрака Сергей и двое моих братьев пошли прогревать баньку, все остальные удалились куда-то наверх, оставив меня одного. Я видел, как смотрел на меня мой брат, который почти мне ровесник, Михаилом зовут его – злоба читалась в его глазах, хотя я и видел их лишь долю секунды, в тот момент, когда он скрывался за поворотом. Но в тот момент время будто остановилось, замерло, он бросил мимолётный прожигающий взгляд. Мне казалось, я его физически ощущал и мог потрогать руками.
Через час мы все мылись в баньке, меня туда также затащили, хотя я и был против. В общем-то, тогда и случилось то, что должно было случиться. Я сидел на скамейке, ожидая, когда освободится кабинка (на всех сразу не хватает), а мои родные плескались каждый в отдельной кабинке с отдельным душем. Первым закончил мыться Мишган, дверь его медленно отворилась, и он вяло выполз оттуда, на ходу опоясываясь полотенцем. Я встал и направился в его, теперь уже свободную, кабинку. В тот самый момент, когда я прошёл мимо него, он толкнул меня вперёд об дверь лицом. С трудом, но я смог увернуться, в тот же миг я увидел опасную бритву у него в руках. Между нами завязалась драка, в ходе которой он поранил мне указательный палец левой руки, но мне всё же удалось угомонить его – он ударился головой об стенку и потерял сознание.
В доме начался переполох, мне замотали палец бинтом – благо рана была не глубокая, быстро заживала, но я чувствовал во всех, кто меня окружал отвращение ко мне, будто бы они хотели, чтобы не я одержал верх в этой схватке. Сергей вызвал скорую, а вскоре моего брата увезли в больницу люди в белых халатах. Во дворе залаяла и завыла бездомная собака, ошивающаяся у отдалённых соседей близ участка.
Так в суетах незаметно прошёл день, я, пытаясь отвлечься от мыслей о случившемся, вышел на улица. Там мне встретилась тётка Ани, препоганейшее существо, три минуты она поносила меня на чём свет стоит, и я отвечал ей взаимностью. Она пообещала изжить меня из этих домов, пусть даже это ей будет стоить жизни и чести, но она сделает это; как ни странно я почти уверен, что она и вправду это сделает. И мне страшно, но не за себя. Мне страшно за моих родных, что из-за меня они попадут под меч, а также что от этого пострадает Аня. И зачем я об этом думаю, не знаю.
Придя домой, ко мне подошли родители с каким-то предложением, но нервы и у них и у меня были натянуты, посему произошло то, чего я не ожидал вообще – они не захотели меня больше видеть. Они очень сильно обиделись, и я вновь ушёл в свою комнату, где с тех пор сижу и пишу эти строки. Грустно, когда от тебя отворачиваются родные: вместе с родителями на меня обозлились и все остальные, но это теперь не важно. Теперь у меня уже нет выбора, ничего больше нет. Темнеет, скоро они станут не столь бдительными, и я смогу уйти. Я не знаю, что делать дальше, нету вариантов. Я сам загнал себя в угол, отрезав пути к отступлению. Так будь, что будет.
Точка.
Он закончил писать и упаковал тетрадь с записями в уже давно собранный рюкзак с вещами. Там было всё, чтобы прожить изолированно от общества и цивилизации несколько недель. Золото-кровавый свет за окном медленно угасал, уступая место стальному, лишь небольшая тусклая лампа на его столе позволяла ему видеть всё в комнате в реальном цвете. Он решил не выключать лампу – пусть горит всю ночь; если будет надо, сами выключат.
Он был почти уверен, что входная дверь теперь закрыта на ключ или ещё что-нибудь, что он не смог бы открыть, поэтому он придумал хитрый проволочный механизм, который должен был закрыть окно, когда он из него вылезет. Словно пантера он грациозно вылез из окна, таща за спиной рюкзак, и мягко спрыгнул вниз. Далее через забор и бегом через поле в сторону леса. У границы леса с полем он остановился, в последний раз взглянув назад: посёлок спал мирным сном, даже собаки не лаяли, всё замерло. Унылый свет горел в окне, из которого он выбрался несколько минут назад. Взгляд его привлёк слабый мерцающий огонёк в комнате Ани.
– Хм, – усмехнулся он подрагивающими губами, – и ей тоже не спится.
Позади глухо буркнула сова, вернув его в реальность. Он брёл по лесу, куда глаза глядят, лишь бы подальше от посёлка; он шёл, пока несли ноги. Наконец, примерно через час, он понял, что дальше идти нету сил – очень клонило ко сну, руки и ноги не слушались, дыхание было сбито. На скорую руку он образовал небольшой лагерь: была поставлена маскировочного цвета палатка. Он забрался в неё, накрылся одеялом и уснул.
Ему ничего не снилось, мозг в ту ночь объявил перекур и не поставлял снов, в глазах была просто чёрная картинка без звука. Потом эта картинка начала двигаться, преобразовываясь в непонятные формы, он услышал, как кто-то зовёт его по имени.
Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от его лица была она, она просто сидела и гладила его по голове, слабо улыбаясь. Свет плохо пробивался через полотно палатки, но он точно знал, что это она. Как она была прекрасна.
– Ты – мой сон. Мой прекрасный сон. Я проснусь – а тебя нет, – тихо прошептал он.
– Я люблю, когда ты спишь. И, если это сон, то пусть он подольше не кончается. Я люблю тебя.
С этими словами она наклонилась к его лицу, обняла его, а он её. Их губы совпали в поцелуе.
Стоп! Rewind.
Стоп! Пора остановиться, пора прекратить это безумие, пока... пока... Нет пока. Это зашло дальше, чем я думал, как бы банально это не звучало. Виртуальное переходит в реальное плавно, без изгибов, материализуясь перед глазами в чёткую картинку света и тени, как звук в немом кино.
А ведь я не ждал этого. Хотя, нет, вру, ждал. Даже, можно сказать, надеялся. Но не думал, что это будет так скоро и в такой форме, кою оно приобрело. Я хотел подойти к самому краю настолько близко, как ещё никто не подходил, и не упасть, не оступиться. Малюсенькая разница величиной с волосок из головы лысого старпёра, но на параболе она бы выглядела как огромный скачёк в неизвестность. И главное в этом скачке – устоять на ногах, не ступив чуть дальше, ибо впереди обрыв, а там глубина.
Кто-то ходит по лезвиям бритвы, кто-то глотает шпаги, но они все далеки от реальной близости края, за которым нет ничего – они смотрят на заточенные лезвия ножей и не видят ничего, кроме них. И как бы они не старались, но дальше они не смогут заглянуть, при таком способе это почти невозможно.
От нормы до безумия один крошечный шаг, мыльная граница из тонкостенных радужных пузырьков, обладающих приторным запахом и немного сладковатым вкусом. И именно эту непрочную границу можно пройти, остановившись около неё и аккуратно раздвинув её руками. Но, смотрите, как бы не сделать лишнего движения, а то она лопнет в мгновение ока и реальность изменится. Всё останется таким же, как и было раньше – смена времён года, фонарные столбы, горящие весь день и выключающиеся на ночь, но всё же мир радикально изменится.
Вы слышали голоса сирен, поющих серенады смерти? А я слышал. Слышал их голоса, их трели. Я был там, в этом мире, куда не ходят обычные. Там стены разукрашены мраморным орнаментом, а лестница поднимается в облака, доставляя в роскошные верхние залы. А оттуда можно увидеть мир, лежащий у ног, на самом полу – как закрываются огромные розовые ворота, как неведомая машина заставляет воду в речке течь вверх по склону, как порхают крылатые свиньи.
Я зашёл за грань, и теперь стою, не зная куда деться. Боюсь обернуться назад: а вдруг преграды между тем и этим мирами больше нет?
За сим вышесказанным констатирую: я жив и пока ещё в своём сознании.
Артём
Я только что вернулся из института; довольно долгий и мучительный день был, новая тема, а потом контрольная задачка, которую решали всей группой целую пару. Всё это вымотало очень сильно, хотя я и затащил с собой кореша в магазин за аккумами, вроде как хоть не один – не скучно. После получаса езды на автобусе и метро я вышел на кривую до дома.
Вихляя задом как плядь подзаборная, дорога двоилась и троилась в самых неожиданных местах, где нормальный человек не мог бы пройти. Но хитрость этой дороги заключалась в задумчивой планировке положения домов, деревьев и прочего обихода пьяными конструкторами. Видимо так пошло испокон веков, что для того, чтобы сделать что-то из ряда вон выходящее, что-то гениальное, что, скорее всего, поймут только после твоей смерти, нужно быть слегонца под кайфом. А уж чем конкретно этот кайф вызван, историю не волнует. История всё прощает и очень мало помнит, только лишь ключевые моменты, да и их не всегда. История умирает, когда умирает тот, кто видел её своими собственными глазами, а потом, дальше уже не важно: историю додумают те, кому это надо.
Странные всё же вещи творятся здесь порой.
1 2 3 4 5