Жизнь стабилизировалась. Акико вроде успокоилась, однако раны, полученные Ёсиэ, так легко не заживали. Прежде, когда окружающие пытались уязвить Ёсиэ словами или отношением, намекая на ее положение незаконной жены, она еще была в состоянии это вынести. Теперь все смущало, волновало ее, вызывало тревогу. Ёсиэ стала недоверчивой, открыто высказывала недовольство, считала меня источником своих несчастий. А ведь моя любовь к Ёсиэ со времени нашей первой встречи была вызвана стремлением поддержать ее. Тогда двадцатидвухлетняя Ёсиэ, потерпев неудачу в браке, только что разошлась с молодым американцем. Благодаря мне она опубликовала в еженедельном журнале свои записки. С этого знакомства началась наша любовь. Ёсиэ обладала многими достоинствами, чтобы вызывать чувство любви. Она была по-детски простодушна и доверчива, имела гладкую и нежную кожу. Однажды в начале нашего знакомства Ёсиэ заставила меня прождать более часа. После некоторого колебания я отважился позвонить к ней домой. Ее мать отнеслась ко мне с полным доверием.
– Простите, но она уже более двух часов назад покинула дом. Была такая веселая, когда выходила.
Мне пришло в голову, что, может, Ёсиэ решила обмануть мать, сделав вид, будто идет на вечеринку. Мать меня совсем не знала, и ее откровенное «такая веселая» было для меня полной неожиданностью. Все же мне это понравилось. Я до сих пор не понимаю, как ёсиэ более часа просидела тогда недалеко от меня, а я не узнал ее. Правда, она по-новому уложила волосы, высоко подняла их и стянула в узел, открыв обычно спрятанные под волосами щеки. Лицо стало узким, и внешность изменилась до неузнаваемости. Ёсиэ вела себя как ни в чем не бывало, но мне казалось, что она нуждается в утешении, чтобы пережить утрату мужа-американца. Став моей возлюбленной, она вся излучала безграничную радость. Я тоже чувствовал, что никогда не смогу уйти от сияющих, наполненных светом глаз Ёсиэ. Целый год мы встречались украдкой, сторонясь чужих взглядов, но в конце концов оба устали от таких свиданий. Я начал ходить в ее квартиру в Касумитё района Минатому. Ее маленькая квартирка, купленная родителями, когда Есиэ вышла замуж за американца, состояла из двух комнат со столовой и кухней. Я встретился с родителями Ёсиэ и рассказал им о наших отношениях. Естественно, они решительно воспротивились нашему союзу, однако в конце-концов им пришлось уступить, и они смирились. Против наших отношений были, разумеется, братья и сестры Ёсиэ. Они даже пытались нас преследовать, но Ёсиэ не испугалась. Однажды старшая сестра Ёсиэ, намереваясь нас разлучить, хотела позвонить Акико. Ёсиэ с сумасшедшей яростью набросилась на нее:
– Если ты это сделаешь, я покончу с собой перед твоим домом!
Она же, когда решилась родить Миэко, настояла, чтобы я не оформлял документы о своем отцовстве.
– Не хочу разрушать твою семью, а дочь воспитаю сама, под моей фамилией.
В то время она прочла роман одной известной английской писательницы, сочувственно описывающей женщину с подобной судьбой, и нашла в нем поддержку. Ёсиэ но принадлежала к числу особ, соглашающихся пребывать в качестве наложницы или даже просто на вторых ролях. Что бы там ни говорили окружающие, она утверждала себя как женщина, живущая настоящей любовью, и ее желание иметь ребенка – воплощение этой любви – было вполне естественно. Ёсиэ самоутверждалась посредством любви, и лишь ею она оправдывала существование дочери. Я же, думая об отчуждении, на которое Ёсиэ, а еще в большей степени ребенок обречены в нашем обществе, но то чтобы страдал, а испытывал гнетущую тоску. Предать любовь Ёсиэ я не мог и только спрашивал себя – хватит ли мне мужества? Я любил Ёсиэ и не хотел с ней расставаться. У меня не было никакого права запретить ей иметь ребенка. Отныне я должен был растить его и всю жизнь оберегать, иного выхода не было.
Вместе с тем я не мог нанести удар Акико, разрушить нашу семью. Моей целью стало поддержание благополучия обеих семей.
Теперь я бы так не поступил и, возможно, расстался бы с Ёсиэ. Я, конечно, не стал вдруг человеком, способным легко пойти на разрыв. Моя любовь к Ёсиэ не поблекла. Но сейчас, когда есть Миэко, я понял, что до рождения дочери, как бы сильно ни любил я Ёсиэ, я мог бы с ней расстаться.
Вынашивая под сердцем Миэко, Ёсиэ была безоблачно счастлива, улыбка почти не сходила, с ее лица. Три раза в неделю я навещал ее, а вечером, как бы ни было поздно, она, с огромным животом, шла провожать меня и даже бралась ловить такси.
– Ну пока! – Она поворачивала ко мне сияющее улыбкой лицо. Казалось, что никогда, ни при каких обстоятельствах не изменится выражение ее глаз, устремленных на меня с безграничным доверием.
Но когда настало время рожать, меня рядом с ней не оказалось. Я примчался в родильный дом, когда Ёсиэ уже отвезли в родильное отделение и роды уже начались. Они, по-видимому, были трудные. Из палаты торопливо, с озабоченным видом выбегали и вновь вбегали туда медсестры. Я стоял рядом, и до меня доносились распоряжения сестры-акушерки.
– Пропустите сюда мужа! – донесся срывающийся на крик голос Ёсиэ.
Через час с лишним ее перевезли в палату. Из-за красных пятен, покрывших лицо, Ёсиэ казалась неузнаваемой. Так как она родила вопреки воле родных, никто из них даже не навестил ее, чтобы помочь после родов. Несмотря на это, в палате Ёсиэ царила праздничная атмосфера. За исключением появившейся на свет девочки, ее мир был заполнен мной одним. И видя, как она счастлива, как безгранично мне верит, я любил ее еще сильнее.
До тех пор пока Миэко не исполнилось три года, жизненные бури миновали нас, но затем в моих делах начались трудности. И лишь благодаря Ёсиэ, настоявшей на том, чтобы заложить ее квартиру, мое издательство было спасено от банкротства. Кризисное положение сохранялось еще в течение года, после чего наконец дела вошли в нормальную колею. Казалось, что я смогу наладить нашу жизнь по-прежнему. Однако теперь Есиэ начала сомневаться в моей любви.
Когда издательские дела зашли в тупик, привычный ритм моей жизни нарушился. Для нормального образа Жизни не стало хватать времени. Ёсиэ тоже понимала, что мне трудно, что работа фактически поглощает все мое время. Именно поэтому она искренне ценила те крохи свободного времени, которые мне удавалось выкроить для нее. Но я был глух к ее переживаниям. А ведь достаточно было бы окликнуть ее, нежно обнять. Да и не обнять даже, а просто ласково позвать: «Ёсиэ!» Я не придавал этому значения и ничего не замечал. Впрочем, если бы и заметил, вряд ли бы смог что-нибудь сделать, находясь в таком состоянии, когда днем и ночью из головы не выходили денежные проблемы. Обычные человеческие радости отдалились от меня.
С Акико ситуация была иной: ее любовь ко мне ничуть не изменилась. Будучи хозяйкой дома, она имела уже стабильную семью. Акико связывали со мной прочные узы, не требующие подкрепления словами нежности. А я стиль отношений, сложившийся у нас с Акико, в какой-то момент перенес на Ёсиэ, даже не предполагая, что это обострит ее тревогу. Видя, что этот стиль, несмотря на то что дела поправились, не меняется, она уверилась, что я разлюбил ее. Ёсиэ мучилась сомнениями в моей любви, а у меня не находилось для нее никаких других слов, кроме «не волнуйся, все в порядке». Я-то полагал, что Ёсиэ тревожится не из-за моей любви, а ее смущает положение незаконной жены. Однако для меня проблема нашей жизни с Ёсиэ была неразрешима – ведь если бы эту проблему можно было обойти хотя бы на какое-то время, она бы уже не существовала.
– Разве стоило бы жить, если бы на свете не было любви? Но когда она есть, можно жить невзирая ни на какие трудности. До сих пор я никогда не говорила тебе об этом. Я хочу верить в твою любовь, и я верю, правда. Но чувствовать твою любовь я перестала. – В таких словах время от времени выражала мне Ёсиэ свои сомнения. Но после нескольких дней отчужденности снова наступали светлые дни. Ёсиэ веселела, и зрачки ее глаз становились тогда светло-коричневыми. Каждый раз, встречая ее щедрую улыбку, я верил, что это я помог стать Ёсиэ прежней.
Прошло несколько спокойных месяцев. Журнал раскупался хорошо, тираж его неуклонно рос. Улучшилась конъюнктура и с договорами на рекламу. Но тут меня постигло крупное несчастье. Не знаю, как объяснить, но случилось так, что друг обокрал меня на тридцать миллионов иен. В моем крохотном издательстве заткнуть такую прореху не было никакой возможности. Сразу же начались трудности с оборотом капитала, выпуск журнала стал нерегулярным. Сотрудники один за другим покинули издательство, и в конце концов я стал выпускать журнал один. Днем мотался по городу по денежным делам, ночное время уходило на написание статей. Получалось, что я круглосуточно был привязан к работе. От такой жизни я похудел, стал хуже видеть. Дома я не ночевал, поэтому Акико часто навещала меня на работе, приносила смену одежды. Коротко рассказывала о Хадзимэ, о Дзиро, иногда о соседях, после чего сразу же возвращалась домой.
– Ну как поживаешь? – обычно спрашивал я.
– Да я ведь вдовушка. Хадзимэ зовет меня кухонно-стиральной машиной. – Акико начинала деланно-сердитым тоном, но потом не выдерживала и весело смеялась. Я принимался подробно рассказывать о своих трудностях.
– Не надо, не надо! Можешь не рассказывать, я и слушать не хочу. Извини, что отвлекла. – И, поспешно собрав вещи, она уходила.
Когда в издательстве еще работали женщины, жена вела себя иначе, задерживалась немного поболтать. Теперь же, когда я остался один, более пяти минут не сидела. Навещая меня, держалась натянуто, поскольку мы все-таки находились в гостиничном номере, пусть даже и являющемся местом моей работы. Никого, кроме меня, в комнате не было, это создавало атмосферу какой-то секретности, что несколько смущало щепетильную Акико. Когда она уходила, я испытывал облегчение и глубоко вздыхал, словно вынырнув из воды. Почему-то приходила на память пора распускания почек на деревьях. Я изо всех сил старался воскресить запах весеннего ветра, настоянного на аромате молодой листвы.
Как-то Акико нашла в комнате редакции женский носовой платок. Жена спросила о нем сотрудниц и удостоверилась, что это не их вещь. Когда через несколько дней я вернулся домой, Акико показала его мне.
– Вот, в редакции нашла.
Я не имел никакого представления, чья это вещь. Ёсиэ ни разу не появлялась в редакции. Ясно, что платок не ее. Платок украшала ручная вышивка, и даже незнатоку было понятно, что это дорогая вещь. Скорее всего, его потеряла одна из посетительниц редакции, но у меня не было желания тратить силы на объяснения. Раздраженный, я резко бросил в ответ:
– А я что, должен знать, чей он? – и оборвал наш разговор. Спустя полдня, уже в редакции, мне внезапно пришло в голову, что я допустил непоправимую оплошность. Акико и не собиралась уличать меня. Просто у нее – и это вполне естественно – возникло желание убедиться в моей любви. Ей хотелось увидеть мою растерянность, услышать оправдания и таким образом почувствовать, что она мне не безразлична. Я вдруг, словно разгадав какую-то загадку, понял нынешнее психологическое состояние жены. И в случае с платком она лишь попыталась, правда в несколько странной форме, преодолеть наше отчуждение. Разумеется, Акико, часто заглядывавшая в редакцию, понимала, почему я ни на шаг не мог отлучиться с работы, однако все это Длилось слишком долго. Если к Ёсиэ, квартира которой находилась неподалеку от редакции, я все же, пусть и ненадолго, заскакивал, то домой не ездил целых полгода. Так что вопросы и сомнения Акико насчет платка были вполне объяснимы. А мне следовало бы отнестись к этому с большим вниманием, будь я действительно озабочен настроением Акико. Однако тогда я был слишком замотан. Денежные затруднения постоянно держали меня во взвинченное состоянии, кроме того, каждый день, борясь с усталостью, я вынужден был писать статьи для журнала. Лишенный необходимой заботы и поддержки (Ёсиэ тоже перестала заботиться обо мне), я боролся в одиночестве, задыхаясь, словно рыба, выброшенная на берег.
Вечером я пробовал, но никак не мог вспомнить выражение лица жены, замолчавшей после нашего разговора. Ведь я в тот момент даже не взглянул на Акико. Вспоминались только ее уныло опущенные плечи, когда она искала, куда бы спрятать платок. Почему я не обнял эти плечи? Почему не сказал ни одного ласкового слова? У меня возникло ощущение, что комнату заполняет серая пустота. Усталость, нервозность, бессилие все больше охватывали меня, зона пустоты становилась все шире. И, обращаясь к этой пустоте, я бессильно взывал: «Акакио!» Однако мои слабый зов не долетал даже до угла комнаты. Ну конечно же, она хотела моего участия. Но я выдохся. Сейчас у меня нет сил поднять даже словарь. Я заплакал. Слезы лились безостановочно, потоком. Даже не верилось, что в моем исхудавшем, похожем на засохшее дерево теле может быть столько влаги.
Да, весь этот год я терпел бедствие и походил на путника, застигнутого бурей в пустыне. Я сознавал, что и Акико вместе со мною шагала по этой пустыне. Однако, когда она протянула ко мне руки, прося глоток воды, я от нее отвернулся.
Только теперь я понял ситуацию, в которой оказался. Урон, нанесенный бывшим другом, не только выбил из колеи мое издательство и довел меня до разорения. Главное – прежнего меня уже не существовало. Я превратился во вспыльчивого и черствого человека. По-настоящему Акико следовало бы разлюбить меня и бросить. Ведь, хотя я понимал, что за двадцать лет супружества причинил жене немало горя, мое тогдашнее поведение было гораздо большим преступлением, чем супружеская неверность.
* * *
Наша супружеская жизнь началась в комнате размером в шесть дзё, которую я снимал, будучи студентом. На второй неделе нашего знакомства Акико перевезла свою швейную машину из общежития фирмы, где служила. Все остальное ее имущество поместилось в одном узле. Акико, как и мне, шел тогда двадцать первый год, ее отец был служащим и жил в одном из городков недалеко от Токио. Долгое время мы существовали на то, что жена зарабатывала на швейной машине, а я на мимеографе. К нашей тесной комнатушке, в которой только и умещались что стол и швейная машина, Акико долгое время никак не могла привыкнуть и часто набивала себе шишки. Соседи прозвали ее «женой клоуна». Это из-за того, что я носил огромного размера солдатские ботинки, доставшиеся мне от приятеля. Ботинки были слишком велики, пальцы в них на несколько сантиметров не доходили до носка, поэтому они приобрели странную форму и походили на башмаки клоуна. Я ни сном ни духом не ведал, что окружающие зовут меня клоуном, и узнал об этом, лишь когда Акико рассказала, как хозяйка овощной лавки обратилась к ней со словами: «Что это, думаю, не видно нашего господина клоуна? А он, оказывается, супругой обзавелся».
В своих клоунских ботинках я появлялся всюду и с Акико. Хоть я и сказал «всюду», но целью наших прогулок был букинистический магазин. Не пользуясь трамваем, я несколько остановок шел пешком. Акико всегда была рядом.
Когда мы еще только познакомились, я рассказывал Акико, что хожу в Тодай. Она, даже не подозревая о существовании такого университета, считала меня служителем. на маяке, и лишь однажды узнала от отца, что Тодай – название университета. Кое в каких вещах она была совсем невежественной, и все-таки именно такую Акико я полюбил.
Когда Акико в первый раз забеременела, мы решили сделать аборт. Я немало побегал в поисках врача-гинеколога, пока наконец не подыскал один роддом и отвел туда жену. После окончания операции я вошел в палату, устланную циновками, и увидел Акико, которая лежала даже не укрытая одеялом. Сквозь тонкие шторы пробивались лучи летнего солнца, было жарко, как в бане, и ее блузка прилипла к вспотевшему телу, так что одеяло, наверное, и не требовалось. Тогда в моде были нейлоновые рубашки и блузки, дешевые и прочные. На Акико тоже была блузка из нейлона, совсем не впитывавшая пота. Бормоча что-то невнятное, жена пошевелила правой рукой. Ее, еще не пришедшую в себя после наркоза, видимо, мучили кошмары. Заметив это движение, я взял и сжал ее руку. Дыхание Акико сразу стало ровнее, она даже улыбнулась. Но вскоре из прикрытых глаз ее покатились слезы. Акико пришла в себя и слабо сжала мою руку. Ее лицо, на мгновение омрачившееся тревогой, засветилось улыбкой, и она смущенно посмотрела на меня. Этот взгляд я вспоминал в течение нескольких последующих недель, стоило лишь взглянуть в угол комнаты. И в дальнейшем случалось, что глаза Акико принимали такое стыдливое и в то же время мягкое выражение. Тогда мне казалось, что это приоткрывается ее душа – нежная душа Акико, всегда производившей впечатление уверенной и сильной женщины.
С Акико мне случалось оставаться наедине гораздо реже, чем с Ёсиэ, да к тому же не было теперь прежней атмосферы в наших отношениях, поэтому иногда специально при детях она говорила:
1 2 3 4 5 6 7 8