Катенька хотела было и ее занять разговором, но быстрый и остерегающий взгляд, брошенный Наташей, остановил этот ее порыв. Она только подумала, что вот этакая задумчивость не свойственна Наташе, надо полагать, ее что-то весьма тревожит.
Подали чай, за которым опять-таки больше всех говорила Морошкина, что, впрочем, нисколько никого не смущало и не тяготило, каждый из присутствующих по сути был занят своими мыслями, хотя Карозины вежливо поддерживали и направляли монолог Галины Сергеевны. К концу этого вечера стало ясно, что об неприятном инциденте с векселями их незадачливая хозяйка, кажется, вовсе забыла и более того, испытывала, судя по всему, чувство облегчения. Это чувство наверняка разделял с ней и Никита Сергеевич. Прощаясь с гостьями, Катенька все же улучила минуточку и шепнула Наташе, пожимая ее тонкую руку:
– Natali, вас что-то мучит. – Наташа бросила на Катю такой же предостерегающий взгляд. – Если вам захочется это рассказать, вы можете мною располагать, – сказано это было самым дружеским и участливым тоном, и Наташа это поняла и осторожно пожала Катенькину ручку в ответ.
Когда гостьи покинули особняк Карозиных, Катерина Дмитриевна подошла к супругу и спросила, с лукавой улыбкой заглянув ему в глаза:
– Ну, что Никита Сергеевич, вы собою, надо полагать, довольны?
– Весьма! – искренне согласился Карозин.
– И не жаль вам бедняжку? – уточнила Катенька.
– Бедняжку? – не понимая, переспросил Карозин. – Это генеральшу-то?
– Ох, Никита! – покачала головой Катя. – Ну при чем же здесь Галина Сергеевна? Я про Наташу говорю!
– А что с ней? – слегка нахмурился супруг, увлекая за собой по лестнице Катеньку. – По-моему, очень милая барышня. Правда немного бледна и молчалива, да и худовата на мой вкус чересчур…
– На твой-то вкус… – с непонятной интонацией проговорила Катенька.
– Да что с ней? – Никита Сергеевич остановился у дверей спальни и при свете лампы, вгляделся в Катино лицо.
– А ты не понял, Никита? – осторожно спросила она, отвечая таким же внимательным взглядом. – Эта девушка несчастна. Она очень страдает.
– Ну, Катя, все барышни в ее возрасте несчастны, – не без облегчения вымолвил супруг. – Все страдают от напридуманной любви, или от недостатка этой любви, или…
– Все-то все, – окликнула Катенька, отводя взгляд, – но она несчастна по-особенному… Впрочем, – Катя посмотрела на мужа лукаво, – тебе и впрямь было не до нее. Ты старался очаровать Галину Сергеевну!
– И, кажется, в этом я преуспел, – по-гусарски крутанув усы шутливо похвалился супруг. – Теперь посмотрим, удастся ли мне очаровать собственную жену! – и, подхватив Катеньку на руки, отчего она не сдержала легкий удивленный возглас, Никита Сергеевич вошел со своей драгоценной ношей в спальню.
Дверь за ними закрылась, и что было дальше – осталось совершеннейшей тайной, хотя на следующий день вся прислуга в доме замечала, что супруги оба так и светятся от счастья.
ГЛАВА ВТОРАЯ
А еще через день Катерина Дмитриевна, только что покончившая с утренним туалетом и проводившая мужа в университет, получила коротенькую записочку от Наташи. В ней было всего несколько слов о том, что Наташа просит ее принять нынче же, в полдень, если, конечно, не затруднит Катерину Дмитриевну. Катенька сдержанно улыбнулась, прочитав это маленькое послание – чего-то подобного она и ждала, – и тут же написала лаконичный ответ.
В полдень Наташа, как всегда, одетая строго в темные тона, что, признаться, весьма удивляло Катерину Дмитриевну, и было, согласитесь, странно для молоденькой барышни, уже сидела в фиолетовом кресле напротив Кати.
– Спасибо вам большое за то, – тихим голосом, видимо, отчаянно конфузясь, заговорила Наташа, пряча глаза и в очередной раз с пристальным вниманием разглядывая носки своих аккуратных ботиночек, – что вы согласились оказать мне услугу…
– Полноте вам, друг мой, – ласково прервала ее Катенька, сияя улыбкой, и даже протянула руку, чтобы пожатием подбодрить бедняжку. – О каких это услугах идет речь? Я предложила вам свое дружеское расположение, вы мне ответили, так что, скорее это вы оказали мне услугу.
Наташа подняла свои серые глаза на Катю и взгляд ее полон был такой признательности, что любое сердце, даже самое холодное и жестокое, дрогнуло бы от этого взгляда. А Катеньке так и вовсе самой захотелось прослезиться.
– Что же вас так мучит, милая моя? – спросила она участливо и нежно, как спросила бы мать или старшая сестра.
Наташа молчала, словно бы все не решаясь открыть свое сердце, но наконец потребность выплеснуть свое страдание, облегчить невыносимую муку молчания перевесила ее опасения и она заговорила. Поначалу тон ее был нервным и сбивчивым, Наташа теребила своими тонкими пальчиками платочек, скользила взглядом по стенам и предметам, ненадолго только останавливаясь на Катином лице, а потом снова отводя глаза, краснея и смущаясь самым отчаянным образом. Она стыдилась, верно, самое себя, но не в силах теперь уже была остановиться и справиться с потоком признаний и слов. Таковы все сдержанные натуры – они могут носить боль и стыд в себе невесть сколько времени, тщательно скрывая ее под маской приветливости или замкнутости, но уж если хоть одно слово вырвется из их сердца, из их уст, то вырвется и все остальное.
– Катерина Дмитриевна! Я не рассчитываю на ваше понимание, потому что понять это невозможно!.. Невозможно оправдать!.. А простить!.. Но вы захотели выслушать меня, а я не могу… Я должна… Я не могу больше… – Наташа сглотнула, пересилила подступившие было слезы и, глубоко вздохнув, словно перед тем, как нырнуть в воду, заговорила снова: – Мне нет прощения! Я совершила самый ужасный для женщины грех! Я избавилась от ребенка! – Катя подавила возглас и опустила глаза. – Мне нет оправдания, меня никто к этому не принуждал, я струсила сама, я испугалась… Я пошла в один дом и там мне одна акушерка помогла это сделать… Ребеночку было пять месяцев и она сказала, что это была девочка… – Наташины глаза были совершенно сухими и говорила она чем дальше, тем отчетливей и жестче, видимо, не щадя уже никого, ни себя, ни Катю.
– Я даже не стану говорить, что я пережила там, в этом месте, и какие боли, и какие муки. Все это не искупит моей вины. Ничем я не оправдываюсь. И его ни в чем не виню. Сама. Я сама хотела этого, понимаете ли вы меня?! – воскликнула она, зло сузив глаза и посмотрев на Катю. – Впрочем, не важно, понимаете ли вы меня! Мне даже все равно, что вы теперь обо мне подумаете или скажете! Я хотела рассказать о другом! О нем, потому что… – тут Наташа снова глубоко вздохнула и продолжила более спокойно: – Потому что это важно. Моя тетя ничего обо всем этом не знает, да и никто не знает… Какой он?
Наташины глаза слегка затуманились и по ее миловидному бледному личику прошло нечто вроде легкой судороги, отчего Катя тотчас заключила, что каким бы «он» ни был, а Наташа, видимо, любит его со всей силой первой отчаянной страсти.
– Он не похож на других, – с легкой улыбкой сказала она, но тут же смутилась и поправилась: – Так, верно, все говорят. И все-таки он не похож. В нем, знаете, есть какая-то неправильность. И чувство такое всякий раз, как смотришь на него, будто что-то тебя… – она на мгновение задумалась, подбирая слово. – Нечто вроде постоянного раздражителя, что ли. Но не неприятного, не холодного, а теплого и мягкого, понимаете? – она бросила на Катю пытливый взгляд из-под ресниц, Катя поспешила кивнуть, действительно понимая, что имеется в виду. – Он не отпускает от себя, понимаете? А ты и рада бы оставить, но не можешь… Не хочешь этого делать. И в то же время в нем чувствуется такая внутренняя сила, что, кажется, ему все подвластно. Нет, он не красив, то есть, не красив в привычном понимании этого слова, но он… он притягателен, – Наташа подавила вздох. – И я понимаю, что быть с ним опасно, что ни к чему хорошему это не приведет, да и не может привести, но… Я должна быть с ним!
Катя опустила глаза. На какую-то секунду ей самой даже показалось, что она позавидовала, хотя чему? Тому, как отважно это девочка говорит о своей любви? Как отважно бросает вызов, а ведь сейчас Наташа именно бросала вызов. Кому? Чему?.. Обществу? Но что такое общество, в конце-то концов? «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна…»
– И мне все равно, понимаете вы меня? Мне все равно, что о нем говорят и что он сам делает! Я знаю, что мое место рядом с ним! – Наташины щечки залились румянцем.
– Наташа, милая, – осторожно заговорила Катенька, взяв девушку за руку. – Так в чем же дело? Ваша тетушка не хочет отдавать вас за него? В этом причина ваших мук?
– Ах, Катерина Дмитриевна! – в сердцах бросила Наташа, но руки не отняла. – Да ведь он беден! То есть, он, как сказала бы не только моя тетушка, но вот и вы бы сказали тоже… Он мне не ровня! – она с горечью произнесла эти слова. – У него отец, знаете кто? Обходчик путей на железной дороге! Каково это? А сам он – художник, учится в Ляпинке и живет там же! Какая уж там свадьба, какая?
Катя приподняла брови.
– Вот, – болезненно отреагировала на это Наташа, – вот видите, и вы… Кто же меня за него отдаст? А если сама к нему уйду, то что же будет? Я ведь понимаю все это. Да и его винить не могу, сама хотела, сама… И ничего он не знает о нашем с ним ребенке. Даже он ничего не знает. Только вот вы и акушерка. И Господь Бог, – добавила она тише и снова опустила взгляд на ковер.
– Но как же, Наташа?.. – спросила было Катенька.
– Как мы с ним повстречались, хотите узнать? – уточнила Наташа. Катя в ответ кивнула. – Да очень просто. Он художник, я ведь вам говорила. Вот была прошлым летом выставка, мы на нее ездили, тетенька хотела портрет кому-нибудь из них заказать. Мой. Ну вот выбор ее на на него и пал. То есть, сначала-то она картину увидела. Знаете, какая картина была? – Катя покачала головой. – Называлась она «Белая нежность». Барышня была на ней, почти еще ребенок. В белом платье, на фоне белой сирени. Вот тетенька и захотела, чтобы и меня он как-то так написал. Я-то не хотела никаких портретов, к чему они, если фотография имеется, но тетенька – ни в какую, вот, говорит, выйдешь замуж, уедешь от меня, а мне на память портрет твой останется. – Наташа слабо улыбнулась. – Она по этой его картине о нем и судила, только вообще-то он пишет вещи страшные чаще… – ее серые глаза сузились. – Но не будем об этом. Так вот, подзывает она его к себе и говорит, так, мол, и так, сударь, не возьметесь ли за работу?.. Это он мне потом сказал, что ни за что не согласился бы, ни за какие деньги, но вот меня увидел… – Наташа протяжно вздохнула. – И я, не поверите, наверное, Катерина Дмитриевна, как только в глаза ему посмотрела, так внутри все и оборвалось. Не поверите? – доверчиво, словно маленькая девочка, спросила она, заглянув Катеньке в глаза.
– Отчего же, Наташенька? – мягко улыбнувшись, проговорила Катенька, вспомнив кое-что и из своей жизни. – Поверю.
– Так вот и со мной было. Вот и начал он к нам ходить, меня писать. А я сижу перед ним, ни живая ни мертвая, как в глаза мне глянет, так словно прижжет. Тетенька поначалу с нами была, а потом как-то к нему попривыкла, да и ко мне тогда один военный сватался, да и не думала она никогда даже, что на нищего художника можно как-то иначе посмотреть, понимаете меня? – Катя кивнула. – Ну так вот, после, недели уж через две, она нас оставлять с ним стала. Сначала так, минут на пять, а потом и вообще перестала почти в гостиную заходить. Так только, на портрет глянуть. Тут они, кстати, сильно поначалу спорили. Ему хотелось меня в темно-синем написать, а тетушка на белом настаивала, но он ее все-таки переубедил, и она сдалась. Портрет, кстати сказать, удался… Это я не к тому говорю, чтобы собой похвалиться, – тут же добавила она. – Я на нем вообще такая, что сама себя не узнаю, но тетушка довольна, а он говорит, что вот такой меня и видит.
– Интересно бы взглянуть, – промолвила Катенька.
– О, да ради Бога, он в большой гостиной висит, над камином, приезжайте и посмотрите.
– Хорошо, – улыбнулась Карозина. – Заеду обязательно.
– Вот, – продолжила Наташа, – мы с ним общались, то о книгах поговорим, то еще о чем. Только не это все главное, главное – его глаза. Он мой портрет полтора месяца писал, до тех пор, пока тетушка не стала недовольство потихоньку проявлять. Пришлось ему заканчивать. А после уж мы с ним так встречались. У нас родственница одна есть, Полина Михайловна. Я к ней раз в неделю захожу, проведать, да и кое-что от тетушки передать. В Замоскворечье она живет, у нее муж купец был, да что-то там стряслось, разорился да и помер. Вот теперь тетушка ей и помогает. Женщина она хорошая, ей и рассказывать ничего не пришлось, сама все поняла и сказала мне: «Наташа, уж коли любишь, то не бойся ничего! Уж лучше любить да ошибки делать, чем вовсе не любить! Если сейчас струсишь, то потом никогда себе этого не простишь!» У нее самой в молодости какая-то история такая была… Словом, там мы с ним и встречаемся.
Катя слегка нахмурилась, не то чтобы не разделяя такой вот взгляд, но считая, что не следует все ж таки говорить такие вещи молоденьким барышням. Впрочем, Наташа не походила на тех, кто делает что-то только по чьему-то совету. Видимо, она привыкла принимать решения сама за себя, что было даже и удивительно для ее возраста и воспитания.
– Вот, Катерина Дмитриевна, – вздохнула Наташа. – Но это не все еще, что я вам сказать хотела. Дело в том, что когда портрет был закончен, тетенька решила его на ужин пригласить и говорит, мол, можете и друзей своих привести. Пришло их человек двенадцать, и знаете, что я думаю?
– Что же? – спросила Катенька.
– Что, может быть, кто-то из них эти векселя-то?.. – неуверенно проговорила она, и сама, кажется, испугалась сказанного.
– Но ведь, Наташа, – тут же заговорила Катенька серьезней, – сделать это мог человек, который знал о том, что эти векселя у Галины Сергеевны имеются, и даже то, где они лежат тоже. И потом, чтобы подделку изготовить, время, мне кажется, требуется, то есть этот человек должен был принести их уже с собой и подменить. А если все так, то кто… Прости меня, но кто, как не этот молодой человек?.. Как его зовут-то?
– Михаил Соколов, – ответила Наташа тише прежнего. – Только вы не подумайте, что я на него такое… – обидчиво проговорила она. – Нет, но только вот никто чужой в нашем доме не бывал, а векселя-то все-таки фальшивые! Супруг ваш вчера правильно все сказал тетушке, только ему, по-моему, самому не хочется… Ну, вы понимаете меня?
– Ты права, Наташа, – кивнула Катенька. – Ему-то не хочется, только мы с тобой это дело так не оставим!
– Да, мне важно узнать, что он ни к чему этому не имеет никакого отношения! – искренне промолвила Наташа и Катя не удержалась, пожала ручку этой милой отважной девочке.
– Значит так, Наташенька, – через некоторое время произнесла Катя. – Первым делом нам следует выяснить, кто же мог подменить эти векселя, если, конечно, их подменили.
– Катерина Дмитриевна, тетушка говорила, что проверял их тогда… или как там это называется? Ну да вы понимаете? – Катя кивнула. – Так вот, тогда их заверял нотариус Гольдштейн, именно к нему всегда дядя обращался.
– Это хорошая новость, Наташа, – довольно улыбнулась Катенька. – С нотариуса и начнем, таким образом хотя бы выясним, кто был тот человек, от которого Михаил Иванович получил векселя на такую сумму. Пять тысяч, говоришь?
Наташа кивнула.
– Хорошо, я съезжу к этому нотариусу. Кажется, одна из моих родственниц может мне помочь его найти. А ты пока вот что, Наташенька, ты сама подумай еще раз и припомни, где у тетушки эти векселя хранились, и кто мог о них знать, хорошо?
– Да, Катерина Дмитриевна, – согласилась Наташа. – Я все сделаю, как вы скажете. Мне просто невыносима сама мысль о том, что Мишель может…
– Ничего никому пока не говори, тут же попросила Катенька. – И ему, увы, тоже. Сначала узнаем, кто же был тот проигравший, – и Катя еще раз вполне довольно улыбнулась.
После того, как Наташа, успокоенная и обнадеженная, покинула Катю, договорившись с ней о том, что завтра же Карозина заедет к Галине Сергеевне, Катенька принялась за сборы. Безусловно, помочь отыскать ей некоего нотариуса с фамилией Гольдштейн, могла только одна особа – Анна Антоновна Васильева, дальняя Катенькина родственница, вдова и хозяйка небольшого литературного салона. Ко всему прочему, Анна Антоновна увлекалась различными спиритическими явлениями и самой разнообразной магией, для нее это было нечто вроде вышивания – занятие для свободных вечеров. По причине такового довольно странного, хотя и не редкого нынче развлечения, Никита Сергеевич Анну Антоновну не жаловал, и она отвечала ему полнейшей взаимностью.
1 2 3 4
Подали чай, за которым опять-таки больше всех говорила Морошкина, что, впрочем, нисколько никого не смущало и не тяготило, каждый из присутствующих по сути был занят своими мыслями, хотя Карозины вежливо поддерживали и направляли монолог Галины Сергеевны. К концу этого вечера стало ясно, что об неприятном инциденте с векселями их незадачливая хозяйка, кажется, вовсе забыла и более того, испытывала, судя по всему, чувство облегчения. Это чувство наверняка разделял с ней и Никита Сергеевич. Прощаясь с гостьями, Катенька все же улучила минуточку и шепнула Наташе, пожимая ее тонкую руку:
– Natali, вас что-то мучит. – Наташа бросила на Катю такой же предостерегающий взгляд. – Если вам захочется это рассказать, вы можете мною располагать, – сказано это было самым дружеским и участливым тоном, и Наташа это поняла и осторожно пожала Катенькину ручку в ответ.
Когда гостьи покинули особняк Карозиных, Катерина Дмитриевна подошла к супругу и спросила, с лукавой улыбкой заглянув ему в глаза:
– Ну, что Никита Сергеевич, вы собою, надо полагать, довольны?
– Весьма! – искренне согласился Карозин.
– И не жаль вам бедняжку? – уточнила Катенька.
– Бедняжку? – не понимая, переспросил Карозин. – Это генеральшу-то?
– Ох, Никита! – покачала головой Катя. – Ну при чем же здесь Галина Сергеевна? Я про Наташу говорю!
– А что с ней? – слегка нахмурился супруг, увлекая за собой по лестнице Катеньку. – По-моему, очень милая барышня. Правда немного бледна и молчалива, да и худовата на мой вкус чересчур…
– На твой-то вкус… – с непонятной интонацией проговорила Катенька.
– Да что с ней? – Никита Сергеевич остановился у дверей спальни и при свете лампы, вгляделся в Катино лицо.
– А ты не понял, Никита? – осторожно спросила она, отвечая таким же внимательным взглядом. – Эта девушка несчастна. Она очень страдает.
– Ну, Катя, все барышни в ее возрасте несчастны, – не без облегчения вымолвил супруг. – Все страдают от напридуманной любви, или от недостатка этой любви, или…
– Все-то все, – окликнула Катенька, отводя взгляд, – но она несчастна по-особенному… Впрочем, – Катя посмотрела на мужа лукаво, – тебе и впрямь было не до нее. Ты старался очаровать Галину Сергеевну!
– И, кажется, в этом я преуспел, – по-гусарски крутанув усы шутливо похвалился супруг. – Теперь посмотрим, удастся ли мне очаровать собственную жену! – и, подхватив Катеньку на руки, отчего она не сдержала легкий удивленный возглас, Никита Сергеевич вошел со своей драгоценной ношей в спальню.
Дверь за ними закрылась, и что было дальше – осталось совершеннейшей тайной, хотя на следующий день вся прислуга в доме замечала, что супруги оба так и светятся от счастья.
ГЛАВА ВТОРАЯ
А еще через день Катерина Дмитриевна, только что покончившая с утренним туалетом и проводившая мужа в университет, получила коротенькую записочку от Наташи. В ней было всего несколько слов о том, что Наташа просит ее принять нынче же, в полдень, если, конечно, не затруднит Катерину Дмитриевну. Катенька сдержанно улыбнулась, прочитав это маленькое послание – чего-то подобного она и ждала, – и тут же написала лаконичный ответ.
В полдень Наташа, как всегда, одетая строго в темные тона, что, признаться, весьма удивляло Катерину Дмитриевну, и было, согласитесь, странно для молоденькой барышни, уже сидела в фиолетовом кресле напротив Кати.
– Спасибо вам большое за то, – тихим голосом, видимо, отчаянно конфузясь, заговорила Наташа, пряча глаза и в очередной раз с пристальным вниманием разглядывая носки своих аккуратных ботиночек, – что вы согласились оказать мне услугу…
– Полноте вам, друг мой, – ласково прервала ее Катенька, сияя улыбкой, и даже протянула руку, чтобы пожатием подбодрить бедняжку. – О каких это услугах идет речь? Я предложила вам свое дружеское расположение, вы мне ответили, так что, скорее это вы оказали мне услугу.
Наташа подняла свои серые глаза на Катю и взгляд ее полон был такой признательности, что любое сердце, даже самое холодное и жестокое, дрогнуло бы от этого взгляда. А Катеньке так и вовсе самой захотелось прослезиться.
– Что же вас так мучит, милая моя? – спросила она участливо и нежно, как спросила бы мать или старшая сестра.
Наташа молчала, словно бы все не решаясь открыть свое сердце, но наконец потребность выплеснуть свое страдание, облегчить невыносимую муку молчания перевесила ее опасения и она заговорила. Поначалу тон ее был нервным и сбивчивым, Наташа теребила своими тонкими пальчиками платочек, скользила взглядом по стенам и предметам, ненадолго только останавливаясь на Катином лице, а потом снова отводя глаза, краснея и смущаясь самым отчаянным образом. Она стыдилась, верно, самое себя, но не в силах теперь уже была остановиться и справиться с потоком признаний и слов. Таковы все сдержанные натуры – они могут носить боль и стыд в себе невесть сколько времени, тщательно скрывая ее под маской приветливости или замкнутости, но уж если хоть одно слово вырвется из их сердца, из их уст, то вырвется и все остальное.
– Катерина Дмитриевна! Я не рассчитываю на ваше понимание, потому что понять это невозможно!.. Невозможно оправдать!.. А простить!.. Но вы захотели выслушать меня, а я не могу… Я должна… Я не могу больше… – Наташа сглотнула, пересилила подступившие было слезы и, глубоко вздохнув, словно перед тем, как нырнуть в воду, заговорила снова: – Мне нет прощения! Я совершила самый ужасный для женщины грех! Я избавилась от ребенка! – Катя подавила возглас и опустила глаза. – Мне нет оправдания, меня никто к этому не принуждал, я струсила сама, я испугалась… Я пошла в один дом и там мне одна акушерка помогла это сделать… Ребеночку было пять месяцев и она сказала, что это была девочка… – Наташины глаза были совершенно сухими и говорила она чем дальше, тем отчетливей и жестче, видимо, не щадя уже никого, ни себя, ни Катю.
– Я даже не стану говорить, что я пережила там, в этом месте, и какие боли, и какие муки. Все это не искупит моей вины. Ничем я не оправдываюсь. И его ни в чем не виню. Сама. Я сама хотела этого, понимаете ли вы меня?! – воскликнула она, зло сузив глаза и посмотрев на Катю. – Впрочем, не важно, понимаете ли вы меня! Мне даже все равно, что вы теперь обо мне подумаете или скажете! Я хотела рассказать о другом! О нем, потому что… – тут Наташа снова глубоко вздохнула и продолжила более спокойно: – Потому что это важно. Моя тетя ничего обо всем этом не знает, да и никто не знает… Какой он?
Наташины глаза слегка затуманились и по ее миловидному бледному личику прошло нечто вроде легкой судороги, отчего Катя тотчас заключила, что каким бы «он» ни был, а Наташа, видимо, любит его со всей силой первой отчаянной страсти.
– Он не похож на других, – с легкой улыбкой сказала она, но тут же смутилась и поправилась: – Так, верно, все говорят. И все-таки он не похож. В нем, знаете, есть какая-то неправильность. И чувство такое всякий раз, как смотришь на него, будто что-то тебя… – она на мгновение задумалась, подбирая слово. – Нечто вроде постоянного раздражителя, что ли. Но не неприятного, не холодного, а теплого и мягкого, понимаете? – она бросила на Катю пытливый взгляд из-под ресниц, Катя поспешила кивнуть, действительно понимая, что имеется в виду. – Он не отпускает от себя, понимаете? А ты и рада бы оставить, но не можешь… Не хочешь этого делать. И в то же время в нем чувствуется такая внутренняя сила, что, кажется, ему все подвластно. Нет, он не красив, то есть, не красив в привычном понимании этого слова, но он… он притягателен, – Наташа подавила вздох. – И я понимаю, что быть с ним опасно, что ни к чему хорошему это не приведет, да и не может привести, но… Я должна быть с ним!
Катя опустила глаза. На какую-то секунду ей самой даже показалось, что она позавидовала, хотя чему? Тому, как отважно это девочка говорит о своей любви? Как отважно бросает вызов, а ведь сейчас Наташа именно бросала вызов. Кому? Чему?.. Обществу? Но что такое общество, в конце-то концов? «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна…»
– И мне все равно, понимаете вы меня? Мне все равно, что о нем говорят и что он сам делает! Я знаю, что мое место рядом с ним! – Наташины щечки залились румянцем.
– Наташа, милая, – осторожно заговорила Катенька, взяв девушку за руку. – Так в чем же дело? Ваша тетушка не хочет отдавать вас за него? В этом причина ваших мук?
– Ах, Катерина Дмитриевна! – в сердцах бросила Наташа, но руки не отняла. – Да ведь он беден! То есть, он, как сказала бы не только моя тетушка, но вот и вы бы сказали тоже… Он мне не ровня! – она с горечью произнесла эти слова. – У него отец, знаете кто? Обходчик путей на железной дороге! Каково это? А сам он – художник, учится в Ляпинке и живет там же! Какая уж там свадьба, какая?
Катя приподняла брови.
– Вот, – болезненно отреагировала на это Наташа, – вот видите, и вы… Кто же меня за него отдаст? А если сама к нему уйду, то что же будет? Я ведь понимаю все это. Да и его винить не могу, сама хотела, сама… И ничего он не знает о нашем с ним ребенке. Даже он ничего не знает. Только вот вы и акушерка. И Господь Бог, – добавила она тише и снова опустила взгляд на ковер.
– Но как же, Наташа?.. – спросила было Катенька.
– Как мы с ним повстречались, хотите узнать? – уточнила Наташа. Катя в ответ кивнула. – Да очень просто. Он художник, я ведь вам говорила. Вот была прошлым летом выставка, мы на нее ездили, тетенька хотела портрет кому-нибудь из них заказать. Мой. Ну вот выбор ее на на него и пал. То есть, сначала-то она картину увидела. Знаете, какая картина была? – Катя покачала головой. – Называлась она «Белая нежность». Барышня была на ней, почти еще ребенок. В белом платье, на фоне белой сирени. Вот тетенька и захотела, чтобы и меня он как-то так написал. Я-то не хотела никаких портретов, к чему они, если фотография имеется, но тетенька – ни в какую, вот, говорит, выйдешь замуж, уедешь от меня, а мне на память портрет твой останется. – Наташа слабо улыбнулась. – Она по этой его картине о нем и судила, только вообще-то он пишет вещи страшные чаще… – ее серые глаза сузились. – Но не будем об этом. Так вот, подзывает она его к себе и говорит, так, мол, и так, сударь, не возьметесь ли за работу?.. Это он мне потом сказал, что ни за что не согласился бы, ни за какие деньги, но вот меня увидел… – Наташа протяжно вздохнула. – И я, не поверите, наверное, Катерина Дмитриевна, как только в глаза ему посмотрела, так внутри все и оборвалось. Не поверите? – доверчиво, словно маленькая девочка, спросила она, заглянув Катеньке в глаза.
– Отчего же, Наташенька? – мягко улыбнувшись, проговорила Катенька, вспомнив кое-что и из своей жизни. – Поверю.
– Так вот и со мной было. Вот и начал он к нам ходить, меня писать. А я сижу перед ним, ни живая ни мертвая, как в глаза мне глянет, так словно прижжет. Тетенька поначалу с нами была, а потом как-то к нему попривыкла, да и ко мне тогда один военный сватался, да и не думала она никогда даже, что на нищего художника можно как-то иначе посмотреть, понимаете меня? – Катя кивнула. – Ну так вот, после, недели уж через две, она нас оставлять с ним стала. Сначала так, минут на пять, а потом и вообще перестала почти в гостиную заходить. Так только, на портрет глянуть. Тут они, кстати, сильно поначалу спорили. Ему хотелось меня в темно-синем написать, а тетушка на белом настаивала, но он ее все-таки переубедил, и она сдалась. Портрет, кстати сказать, удался… Это я не к тому говорю, чтобы собой похвалиться, – тут же добавила она. – Я на нем вообще такая, что сама себя не узнаю, но тетушка довольна, а он говорит, что вот такой меня и видит.
– Интересно бы взглянуть, – промолвила Катенька.
– О, да ради Бога, он в большой гостиной висит, над камином, приезжайте и посмотрите.
– Хорошо, – улыбнулась Карозина. – Заеду обязательно.
– Вот, – продолжила Наташа, – мы с ним общались, то о книгах поговорим, то еще о чем. Только не это все главное, главное – его глаза. Он мой портрет полтора месяца писал, до тех пор, пока тетушка не стала недовольство потихоньку проявлять. Пришлось ему заканчивать. А после уж мы с ним так встречались. У нас родственница одна есть, Полина Михайловна. Я к ней раз в неделю захожу, проведать, да и кое-что от тетушки передать. В Замоскворечье она живет, у нее муж купец был, да что-то там стряслось, разорился да и помер. Вот теперь тетушка ей и помогает. Женщина она хорошая, ей и рассказывать ничего не пришлось, сама все поняла и сказала мне: «Наташа, уж коли любишь, то не бойся ничего! Уж лучше любить да ошибки делать, чем вовсе не любить! Если сейчас струсишь, то потом никогда себе этого не простишь!» У нее самой в молодости какая-то история такая была… Словом, там мы с ним и встречаемся.
Катя слегка нахмурилась, не то чтобы не разделяя такой вот взгляд, но считая, что не следует все ж таки говорить такие вещи молоденьким барышням. Впрочем, Наташа не походила на тех, кто делает что-то только по чьему-то совету. Видимо, она привыкла принимать решения сама за себя, что было даже и удивительно для ее возраста и воспитания.
– Вот, Катерина Дмитриевна, – вздохнула Наташа. – Но это не все еще, что я вам сказать хотела. Дело в том, что когда портрет был закончен, тетенька решила его на ужин пригласить и говорит, мол, можете и друзей своих привести. Пришло их человек двенадцать, и знаете, что я думаю?
– Что же? – спросила Катенька.
– Что, может быть, кто-то из них эти векселя-то?.. – неуверенно проговорила она, и сама, кажется, испугалась сказанного.
– Но ведь, Наташа, – тут же заговорила Катенька серьезней, – сделать это мог человек, который знал о том, что эти векселя у Галины Сергеевны имеются, и даже то, где они лежат тоже. И потом, чтобы подделку изготовить, время, мне кажется, требуется, то есть этот человек должен был принести их уже с собой и подменить. А если все так, то кто… Прости меня, но кто, как не этот молодой человек?.. Как его зовут-то?
– Михаил Соколов, – ответила Наташа тише прежнего. – Только вы не подумайте, что я на него такое… – обидчиво проговорила она. – Нет, но только вот никто чужой в нашем доме не бывал, а векселя-то все-таки фальшивые! Супруг ваш вчера правильно все сказал тетушке, только ему, по-моему, самому не хочется… Ну, вы понимаете меня?
– Ты права, Наташа, – кивнула Катенька. – Ему-то не хочется, только мы с тобой это дело так не оставим!
– Да, мне важно узнать, что он ни к чему этому не имеет никакого отношения! – искренне промолвила Наташа и Катя не удержалась, пожала ручку этой милой отважной девочке.
– Значит так, Наташенька, – через некоторое время произнесла Катя. – Первым делом нам следует выяснить, кто же мог подменить эти векселя, если, конечно, их подменили.
– Катерина Дмитриевна, тетушка говорила, что проверял их тогда… или как там это называется? Ну да вы понимаете? – Катя кивнула. – Так вот, тогда их заверял нотариус Гольдштейн, именно к нему всегда дядя обращался.
– Это хорошая новость, Наташа, – довольно улыбнулась Катенька. – С нотариуса и начнем, таким образом хотя бы выясним, кто был тот человек, от которого Михаил Иванович получил векселя на такую сумму. Пять тысяч, говоришь?
Наташа кивнула.
– Хорошо, я съезжу к этому нотариусу. Кажется, одна из моих родственниц может мне помочь его найти. А ты пока вот что, Наташенька, ты сама подумай еще раз и припомни, где у тетушки эти векселя хранились, и кто мог о них знать, хорошо?
– Да, Катерина Дмитриевна, – согласилась Наташа. – Я все сделаю, как вы скажете. Мне просто невыносима сама мысль о том, что Мишель может…
– Ничего никому пока не говори, тут же попросила Катенька. – И ему, увы, тоже. Сначала узнаем, кто же был тот проигравший, – и Катя еще раз вполне довольно улыбнулась.
После того, как Наташа, успокоенная и обнадеженная, покинула Катю, договорившись с ней о том, что завтра же Карозина заедет к Галине Сергеевне, Катенька принялась за сборы. Безусловно, помочь отыскать ей некоего нотариуса с фамилией Гольдштейн, могла только одна особа – Анна Антоновна Васильева, дальняя Катенькина родственница, вдова и хозяйка небольшого литературного салона. Ко всему прочему, Анна Антоновна увлекалась различными спиритическими явлениями и самой разнообразной магией, для нее это было нечто вроде вышивания – занятие для свободных вечеров. По причине такового довольно странного, хотя и не редкого нынче развлечения, Никита Сергеевич Анну Антоновну не жаловал, и она отвечала ему полнейшей взаимностью.
1 2 3 4