Ему я был обязан своим членством в Ордене и воистину безбедным существованием.
После обеда я поднялся в свой кабинет со сводчатым потолком и витражными окнами в средневековом стиле. Своим убранством он напоминал мне скорее келью монаха, нежели апартаменты человека из общества. Не успел я открыть тетрадь и взяться за свои записи (по совету Иоанна Масона я начал вести дневник), как камердинер доложил мне о визите Кутузова.
— Проси! — велел я ему и, захлопнув тетрадь, спрятал ее в своем тайнике, который располагался в стене за картиной Гвидо Ренни.
— Приветствую вас, друг мой! — поздоровался Иван Сергеевич, едва переступив порог моей скромной обители.
Я склонил свою голову в ответ.
— Очень рад вас видеть, — как это ни странно, но мои слова соответствовали истине. Я искренне обрадовался его визиту, вопреки тому, что наставник иногда даже мне внушал нечто вроде благоговейного ужаса. И тем не менее, я считал его своим другом, несмотря на то, что это именно он открыл мне вторую Соломонову добродетель, которая заключалась в повиновении. И это с моей-то любовью к свободе!
До моего вступления в Орден я считал своим главным де— визом слова: «Liberte, egalite, fraternite ou la mort!»
Или, говоря по-русски: «Свобода, равенство, братство или смерть!» Однако истина показалась мне важнее, и я несколько изменил свое мнение о соотношении этих философских понятий.
Фонарик под потолком озарял своим матовым светом седины моего наставника, они казались еще белее, а морщины при таком освещении резче выделялись на его волевом лице, от чего он выглядел старше, чем был на самом деле.
— Говоря откровенно, я ждал вашего визита, — признался я, указав ему на стул.
— Так вы уже наслышаны о прискорбном событии?! — воскликнул он. — Плохие вести доходят быстро, — печально добавил Иван Сергеевич.
— Вы имеете в виду трагическую кончину Виталия Строганова? — уточнил я на всякий случай.
Кутузов кивнул:
— Совершенно верно. Дело явно запутанное. Как будто кто-то хотел инсценировать самоубийство.
— А вы не допускаете мысли, — поинтересовался я, — что Строганов и в самом деле покончил с собой, не выдержав нервного перенапряжения? Не каждому дано безболезненно приобщиться к великому учению! Возможно, на него повлияла чудовищная энергия, вызванная масонским церемониалом!
Иван Сергеевич пожал плечами:
— Трудно что-либо утверждать… — на некоторое время он замолчал, словно обдумывая сказанное мною, а затем промолвил:
— Вам, Яков Андреевич, и карты в руки. Конечно, и эту версию сразу же отвергать не стоит, но что-то подсказывает мне, что дело тут вовсе не в церемониале!
— Вам известно что-то еще? — насторожился я.
— Не могу пока сказать ничего конкретного, но кое-какие факты проходят тщательную проверку. Как только что-нибудь прояснится, я тут же вам непременно сообщу, — добавил Кутузов. — А пока займитесь расследованием! Был ли кто заинтересован в смерти Виталия, и имел ли он причину покончить с собой? Я думаю, не стоит напоминать, что виновный должен быть обязательно наказан!
— Не стоит, — я постарался произнести эти слова, как можно спокойнее. И все-таки почувствовал легкую дрожь, так как все еще не мог привыкнуть, что принадлежу к могущественному и беспощадному Ордену. — Не соблаговолите ли вы, Иван Сергеевич, сообщить мне адрес покойного Ученика?
— Конечно, конечно, — Кутузов вздохнул. Из его слов я смог заключить, что Виталий Строганов проживал вместе с родителями на углу Вознесенского проспекта и Екатерининского канала, неподалеку от церкви Вознесения Господня.
Проводив Кутузова, я собрался было к Медведеву в управу за подробностями, но опомнился, взглянув на фарфоровые часы. Время уже близилось к ночи, потому я решил отложить все свои визиты на завтра.
II
Утро выдалось солнечным и прозрачным, будто венецианское стекло. Хотелось еще понежиться в постели, однако долг звал меня в дорогу, и я предвидел, что Лаврентий Филиппович будет сильно удивлен, если до полудня не дождется меня в управе. Кто-кто, а уж он-то знал наверняка, что я не замедлю там в скором времени появиться.
Переодевшись, я спустился в столовую, где красовался сервированный стол, во главе которого томилась в гордом одиночестве чернокудрая Мира. Белый атласный халат, шитый серебром, переливался в солнечных лучах и только подчеркивал ее восточную красоту. Кожа индианки казалась бронзовой, а огромные глаза манили, будто два глубоких бездонных омута.
Заметив меня Мира преобразилась, обнажила сверкающие зубы в улыбке. Черные глаза ее потеплели.
— Рада вас видеть — нежно проворковала она.
Я ответил, что тоже рад и стал озираться по сторонам в поисках моего японца.
— А где же Кинрю? — осведомился я. Мне уже представлялось странным, что моего ангела-хранителя нет на месте.
— В кабинете, — Мира пожала плечами. — Играет в шахматы сам с собой.
Это все объясняло, и я успокоился. За партией мой золотой дракон подчас забывал обо всем. До такой степени его увлекала стратегия игры. Иногда мы часами играли с ним в вай ки, одну из четырех королевских дальневосточных игр. Он почти никогда не расставался с доской, разделенной на квадраты в виде решеток, разве что для того, чтобы обыграть меня в шахматы, и таскал ее за собой, сопровождая меня в поездках.
Поэтому я не удивился, что завтракать пришлось без Кинрю, и он не отведал плова, приготовленного руками индианки. Именно благодаря Мире я и пристрастился к восточной кухне и дня не мог прожить без острого аромата пряностей, на которые моя Мира никогда не скупилась.
— Я уезжаю, — уведомил я ее.
Она встрепенулась и бросила на меня встревоженный взгляд.
— Надолго?
— Нет-нет! — замахал я руками. — Ты, верно, неправильно меня поняла! Скорее всего, я управлюсь до вечера. Мне надо всего лишь наведать Медведева.
— А… — Мира кивнула понимающе. С Лаврентием Филип— повичем к этому времени успела познакомиться и она.
Я переоделся в черный фрак с бархатным воротником и шелковыми пуговицами и велел возничему срочно запрягать лошадей. Шестое чувство подсказывало, что сегодня мне придется едва ли не весь город исколесить. Так обычно и случалось, как только наступала пора браться за новое дело, потому я и решил прокатиться в собственном экипаже.
Медведев встретил меня в своей обычной подобострастной манере, с приторной улыбочкой на устах. Однако я нисколько не сомневался в его истинном ко мне отношении, и он прекрасно об этом знал, но тем не менее продолжал вживаться в образ моего преданнейшего друга. Я же был уверен наверняка, доведись ему возможность продать меня за тридцать серебрянников, он, Иуда, ничуть не заколебался бы. Пожалуй, Медведева удерживал только страх перед Орденом и щедрая оплата его услуг. Но, вопреки всему, мне приходилось иной раз полагаться на этого человека. Плох иль хорош Лаврентий Филиппович, а без него, может так случиться, не обойдешься!
— Ну, наконец-то! — воскликнул он. — А то я уж грешным делом, засомневался, что вы, Яков Андреевич, изволите нас осчастливить визитом. — Медведев указал мне на стул. — Заинтересовало-таки мое сообщеньице! — заключил он удовлетворенно.
— Весьма заинтересовало! — заверил я его. — Хотелось бы узнать об обстоятельствах гибели Строганова поподробнее.
— А как у вас глазки-то загорелись, Яков Андреевич, — усмехнулся квартальный надзиратель. — Впрочем, — он деланно вздохнул, — я ничего другого от вас и не ожидал!
— Так чем порадуете? — осведомился я. — Как продвигается расследование?
Квартальный надзиратель пожал плечами и нехотя сказал:
— Да топчемся все на одном месте.
Он выдвинул ящик письменного стола и извлек из него золотые часы с цепочкой. Потом Медведев протянул их мне со словами:
— Вот. Были обнаружены при покойном.
Я осторожно, будто бесценную реликвию, принял часы из его рук и переложил себе на ладонь.
— А вы их откройте, — велел мне Лаврентий Филиппович. — Ничего с ними не станется, не рассыплются, — самодовольно добавил он. Я послушался и приподнял крышечку со щелчком. На ее внутренней стороне значились имя и фамилия Строганова. Под ними были нацарапаны какие-то буквы и несколько цифр.
— М, А и Л, — прочитал я полушепотом. Напротив М стояло число двести пятьдесят, напротив А — семьсот, напротив Л красовалась сотня, а в скобочках была обозначена прописная «а». Рядышком была нарисована виселица со стрелочкой по направлению к букве Г, возле которой стояла цифра пять.
— И что вы об этом думаете? — обратился я к надзирателю.
— Думаю, — произнес он задумчиво, — что история запутанная.
— В логике вам, Лаврентий Филиппович не откажешь, — заметил я с невольным сарказмом в голосе. Однако Медведев на мой тон не прореагировал, по всей видимости, привык.
— Вот только, часики я у вас, Яков Андреевич, вынужден попросить обратно, — заметил он и добавил, словно извиняясь:
— Как-никак, а вещественное доказательство!
Я с трудом удержался от того, чтобы не спросить его, что именно эта вещь доказывает, но смолчал и послушно переписал все буквы и цифры к себе в записную книжку.
— Ну, вот и славненько, — приговаривал Медведев, похлопывая меня по плечу.
И чего только ради дела не вытерпишь!
— Ранее вы упоминали о каком-то свидетеле, — напомнил я надзирателю.
— Конечно, упоминал, — согласился Медведев. — У меня и данные его где-то здесь записаны, — добавил он и принялся перекладывать на столе с места на место стопки исписанной бумаги. Наконец он извлек на свет Божий то, что искал, и продиктовал мне под запись:
— Платон Модестович Слепцов, проживает на улице Московской, квартиру снимает у какой-то вдовы, в доме под номером шесть.
— И что же этот Платон Модестович из себя представляет? — осведомился я.
— Сами увидите, — усмехнулся Лаврентий Филиппович.
Я же настаивать не стал, распростился с квартальным надзирателем и поспешил по указанному адресу.
Трясясь в экипаже, я от нечего делать рассматривал людей через каретное окошко. Народу высыпало на улицы — тьма! Однако я так и не заметил никого из знакомых, и меня это почему-то разочаровало. Видимо погода настраивала на общительный лад, а я предчувствовал, что в скором времени вынужден буду погрузиться с головою в работу.
Экипаж остановился у железной витой ограды, я вышел из кареты и отправился прямиком к небольшому домику из белого кирпича, окруженному палисадником. Не успел я дернуть ручку звонка, как дверь мне открыла пожилая голубоглазая женщина в короткополом темно-коричневом шугайчике и длинной креповой юбке. Как я и предполагал, она и оказалась той самой вдовой, о которой говорил надзиратель.
— Чем обязана? — осведомилась женщина.
— У вас ли снимает комнату господин Слепцов?
— Ну, — насторожилась она. Мне показалось, что хозяйка не расположена к длительному общению.
— Так я к нему с визитом, — сообщил я ей, как можно любезнее.
Она пропустила меня в просторную переднюю, где горела огромная сальная свеча, и сказала, что уведомит обо мне Платона Модестовича.
— Как вас представить? — поинтересовалась она.
Я отрекомендовался:
— Отставной поручик Преображенского полка Яков Андреевич Кольцов.
Женщина скрылась за дверью, оставив меня в одиночестве, продлившимся несколько минут. Как я и думал, мое имя произвело на Слепцова благоприятное впечатление, и он, по словам хозяйки, согласился меня принять.
Платону Модестовичу на вид было далеко за пятьдесят. Я разглядел, что его дряблую шею украшал орден Станислава третьей степени, из чего было несложно заключить, что Слепцов долгое время прослужил на пользу отечеству в чине титулярного советника. Обстановка в его комнате была очень скромной, я бы сказал, даже бедной, потому я пришел к выводу, что материальное положение Платона Модестовича отнюдь не блестящее.
— Чем могу служить? — вежливо осведомился он, с интересом наблюдая за мной. Его мутные глазки оживленно забегали под мохнатыми седыми бровями. — Присаживайтесь, пожалуйста, — засуетился Слепцов и сам пододвинул мне обшарпанный деревянный стул с высокой спинкой.
Я устроился поудобнее и приступил к расспросам.
— Вы лично заинтересованы в этом деле? — удивился он. — Меня уже допрашивал некто Медведев, — добавил титулярный советник и уточнил, скорчив гримасу:
— Пренеприятнейшая личность.
— Погибший был моим другом, — ответил я.
Истине это почти не соответствовало, знакомство наше было почти что шапочным, зато выглядело более или менее правдоподобно. Зачем еще мне могло понадобиться вмешиваться в дела полиции?
— Так, так, так, — затараторил Слепцов. — И что же вы желаете знать?
— Расскажите мне обо всем как можно подробнее, — попросил я его.
— С чего же начать? — Платон Модестович засомневался, обхватил двумя пальцами подбородок и зашагал по комнате.
— С самого начала, — посоветовал я.
— Ну что же, попробую, — послушно согласился титулярный советник. — Возвращался я поздно вечером от дочери, она у меня далековато живет, на Аптекарском острове. Ее супруг там домик прикупил с мезонином. Так вот, я к ним обычно раз в неделю наведываюсь, чайком побаловаться, поболтать о том, о сем. У дочки моей, у Машеньки, печеньице всегда найдется домашнее, а зять мой человек сведущий, — Слепцов перевел дух и снова заговорил: — В вопросах политики.
Я с интересом внимал ему и не перебивал, вопреки своему страстному желанию направить наш разговор в совершенно иное русло. Мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что чело— век, прерванный на полуслове, порой замыкается в себе. Поэ— тому я сдержал свой порыв и позволил Слепцову поведать мне все, что ему известно о замужней жизни Марии Платоновны.
— Так, о чем это я? — вдруг прервался Платон Модестович. — Ах, да, — он легонько хлопнул себя по лбу. — Темно уже было, я и не видел почти ничего. Но мне показалось, что человека в воду столкнули. Может, и померещилось? Не уверен я, — мой собеседник развел руками.
— А почему вам так показалось? — осведомился я.
Слепцов задумался, снова сорвался с места и зашагал по комнате. Наконец, он собрался с духом, чтобы ответить.
— Я увидел, как человек упал с моста, а потом услышал шаги, которые быстро удалялись прочь от рокового места. Хотя, — Платон Модестович все-таки остановился, — утверждать не берусь, — он вытер пот со лба батистовым платком с вензелями. — Возможно, несчастный юноша и покончил с собой, — Слепцов перекрестился. — Вам, вероятно, известно, что Петровские воинские артикулы относят самоубийство в разряд преступлений против жизни. Согласно закону, самоубийцу — неудачника, избежавшего смерти, приговаривали к смертной казни как посягнувшего на Божью волю и государственный интерес.
— Известно, — ответил я, изумленный его осведомленностью в этом вопросе.
— Ужасно, — воскликнул Платон Модестович. — Лично я этому бедняге сочувствую.
Я поблагодарил господина Слепцова и собрался было уже откланяться, но титулярный советник еще около получаса продолжал обсуждать несовершенства законодательства в прошлом и настоящем, а затем перешел к вопросу о даровании конституции Царству Польскому, так что мне удалось его покинуть только с преогромным трудом.
Извозчик меня уже заждался и явно обрадовался, увидев, что я по-прежнему жив и невредим. Он, кажется, вообразил себе обо мне уже Бог знает что. Усаживаясь в экипаж, я приказал вознице отправляться по направлению к церкви Вознесения Господня.
Мать Строганова, Инну Ильиничну, мне довелось застать в слезах и глубоком трауре. Ее под руку поддерживал муж, Александр Савельевич, глаза у него также были заплаканы. Весь дом погрузился в уныние, в чем не было совершенно ничего удивительного. Ведь эта чета потеряла единственного сына!
Я был немного знаком с отцом семейства, и потому не было ничего зазорного в том, что я поспешил им выразить свое искреннее соболезнование.
— Так что же все-таки произошло? — осмелился я спросить.
Инна Ильинична бросила на меня изумленный взгляд.
— Так вы ничего не знаете? — печально спросила она, ее острый подбородок подрагивал. — А я-то думала, об этом весь Петербург уже говорит, — вздохнула она, подобрала край черного платья и присела в глубокое кресло, в котором мгновенно утонула ее не по возрасту хрупкая фигурка, которой могли бы позавидовать и молоденькие девушки. — Виталий был заядлым картежником, — сообщила Инна Ильинична. Я этого не знал, но все же подозревал, что это еще не повод для самоубийства. — Он задолжал кому-то огромную сумму денег, — глухо сказала она. — И мы ему ничем не могли помочь.
— Наш дом уже давно заложен, — добавил Строганов-старший. Жена взглянула с укором на Александра Савельевича.
— Все равно в свете скоро узнают, что мы разорены, — нервно воскликнул он.
Я вспомнил о записях на часовой крышке. Они подтверждали слова родителей и делали версию о самоубийстве вполне правдоподобной.
1 2 3 4
После обеда я поднялся в свой кабинет со сводчатым потолком и витражными окнами в средневековом стиле. Своим убранством он напоминал мне скорее келью монаха, нежели апартаменты человека из общества. Не успел я открыть тетрадь и взяться за свои записи (по совету Иоанна Масона я начал вести дневник), как камердинер доложил мне о визите Кутузова.
— Проси! — велел я ему и, захлопнув тетрадь, спрятал ее в своем тайнике, который располагался в стене за картиной Гвидо Ренни.
— Приветствую вас, друг мой! — поздоровался Иван Сергеевич, едва переступив порог моей скромной обители.
Я склонил свою голову в ответ.
— Очень рад вас видеть, — как это ни странно, но мои слова соответствовали истине. Я искренне обрадовался его визиту, вопреки тому, что наставник иногда даже мне внушал нечто вроде благоговейного ужаса. И тем не менее, я считал его своим другом, несмотря на то, что это именно он открыл мне вторую Соломонову добродетель, которая заключалась в повиновении. И это с моей-то любовью к свободе!
До моего вступления в Орден я считал своим главным де— визом слова: «Liberte, egalite, fraternite ou la mort!»
Или, говоря по-русски: «Свобода, равенство, братство или смерть!» Однако истина показалась мне важнее, и я несколько изменил свое мнение о соотношении этих философских понятий.
Фонарик под потолком озарял своим матовым светом седины моего наставника, они казались еще белее, а морщины при таком освещении резче выделялись на его волевом лице, от чего он выглядел старше, чем был на самом деле.
— Говоря откровенно, я ждал вашего визита, — признался я, указав ему на стул.
— Так вы уже наслышаны о прискорбном событии?! — воскликнул он. — Плохие вести доходят быстро, — печально добавил Иван Сергеевич.
— Вы имеете в виду трагическую кончину Виталия Строганова? — уточнил я на всякий случай.
Кутузов кивнул:
— Совершенно верно. Дело явно запутанное. Как будто кто-то хотел инсценировать самоубийство.
— А вы не допускаете мысли, — поинтересовался я, — что Строганов и в самом деле покончил с собой, не выдержав нервного перенапряжения? Не каждому дано безболезненно приобщиться к великому учению! Возможно, на него повлияла чудовищная энергия, вызванная масонским церемониалом!
Иван Сергеевич пожал плечами:
— Трудно что-либо утверждать… — на некоторое время он замолчал, словно обдумывая сказанное мною, а затем промолвил:
— Вам, Яков Андреевич, и карты в руки. Конечно, и эту версию сразу же отвергать не стоит, но что-то подсказывает мне, что дело тут вовсе не в церемониале!
— Вам известно что-то еще? — насторожился я.
— Не могу пока сказать ничего конкретного, но кое-какие факты проходят тщательную проверку. Как только что-нибудь прояснится, я тут же вам непременно сообщу, — добавил Кутузов. — А пока займитесь расследованием! Был ли кто заинтересован в смерти Виталия, и имел ли он причину покончить с собой? Я думаю, не стоит напоминать, что виновный должен быть обязательно наказан!
— Не стоит, — я постарался произнести эти слова, как можно спокойнее. И все-таки почувствовал легкую дрожь, так как все еще не мог привыкнуть, что принадлежу к могущественному и беспощадному Ордену. — Не соблаговолите ли вы, Иван Сергеевич, сообщить мне адрес покойного Ученика?
— Конечно, конечно, — Кутузов вздохнул. Из его слов я смог заключить, что Виталий Строганов проживал вместе с родителями на углу Вознесенского проспекта и Екатерининского канала, неподалеку от церкви Вознесения Господня.
Проводив Кутузова, я собрался было к Медведеву в управу за подробностями, но опомнился, взглянув на фарфоровые часы. Время уже близилось к ночи, потому я решил отложить все свои визиты на завтра.
II
Утро выдалось солнечным и прозрачным, будто венецианское стекло. Хотелось еще понежиться в постели, однако долг звал меня в дорогу, и я предвидел, что Лаврентий Филиппович будет сильно удивлен, если до полудня не дождется меня в управе. Кто-кто, а уж он-то знал наверняка, что я не замедлю там в скором времени появиться.
Переодевшись, я спустился в столовую, где красовался сервированный стол, во главе которого томилась в гордом одиночестве чернокудрая Мира. Белый атласный халат, шитый серебром, переливался в солнечных лучах и только подчеркивал ее восточную красоту. Кожа индианки казалась бронзовой, а огромные глаза манили, будто два глубоких бездонных омута.
Заметив меня Мира преобразилась, обнажила сверкающие зубы в улыбке. Черные глаза ее потеплели.
— Рада вас видеть — нежно проворковала она.
Я ответил, что тоже рад и стал озираться по сторонам в поисках моего японца.
— А где же Кинрю? — осведомился я. Мне уже представлялось странным, что моего ангела-хранителя нет на месте.
— В кабинете, — Мира пожала плечами. — Играет в шахматы сам с собой.
Это все объясняло, и я успокоился. За партией мой золотой дракон подчас забывал обо всем. До такой степени его увлекала стратегия игры. Иногда мы часами играли с ним в вай ки, одну из четырех королевских дальневосточных игр. Он почти никогда не расставался с доской, разделенной на квадраты в виде решеток, разве что для того, чтобы обыграть меня в шахматы, и таскал ее за собой, сопровождая меня в поездках.
Поэтому я не удивился, что завтракать пришлось без Кинрю, и он не отведал плова, приготовленного руками индианки. Именно благодаря Мире я и пристрастился к восточной кухне и дня не мог прожить без острого аромата пряностей, на которые моя Мира никогда не скупилась.
— Я уезжаю, — уведомил я ее.
Она встрепенулась и бросила на меня встревоженный взгляд.
— Надолго?
— Нет-нет! — замахал я руками. — Ты, верно, неправильно меня поняла! Скорее всего, я управлюсь до вечера. Мне надо всего лишь наведать Медведева.
— А… — Мира кивнула понимающе. С Лаврентием Филип— повичем к этому времени успела познакомиться и она.
Я переоделся в черный фрак с бархатным воротником и шелковыми пуговицами и велел возничему срочно запрягать лошадей. Шестое чувство подсказывало, что сегодня мне придется едва ли не весь город исколесить. Так обычно и случалось, как только наступала пора браться за новое дело, потому я и решил прокатиться в собственном экипаже.
Медведев встретил меня в своей обычной подобострастной манере, с приторной улыбочкой на устах. Однако я нисколько не сомневался в его истинном ко мне отношении, и он прекрасно об этом знал, но тем не менее продолжал вживаться в образ моего преданнейшего друга. Я же был уверен наверняка, доведись ему возможность продать меня за тридцать серебрянников, он, Иуда, ничуть не заколебался бы. Пожалуй, Медведева удерживал только страх перед Орденом и щедрая оплата его услуг. Но, вопреки всему, мне приходилось иной раз полагаться на этого человека. Плох иль хорош Лаврентий Филиппович, а без него, может так случиться, не обойдешься!
— Ну, наконец-то! — воскликнул он. — А то я уж грешным делом, засомневался, что вы, Яков Андреевич, изволите нас осчастливить визитом. — Медведев указал мне на стул. — Заинтересовало-таки мое сообщеньице! — заключил он удовлетворенно.
— Весьма заинтересовало! — заверил я его. — Хотелось бы узнать об обстоятельствах гибели Строганова поподробнее.
— А как у вас глазки-то загорелись, Яков Андреевич, — усмехнулся квартальный надзиратель. — Впрочем, — он деланно вздохнул, — я ничего другого от вас и не ожидал!
— Так чем порадуете? — осведомился я. — Как продвигается расследование?
Квартальный надзиратель пожал плечами и нехотя сказал:
— Да топчемся все на одном месте.
Он выдвинул ящик письменного стола и извлек из него золотые часы с цепочкой. Потом Медведев протянул их мне со словами:
— Вот. Были обнаружены при покойном.
Я осторожно, будто бесценную реликвию, принял часы из его рук и переложил себе на ладонь.
— А вы их откройте, — велел мне Лаврентий Филиппович. — Ничего с ними не станется, не рассыплются, — самодовольно добавил он. Я послушался и приподнял крышечку со щелчком. На ее внутренней стороне значились имя и фамилия Строганова. Под ними были нацарапаны какие-то буквы и несколько цифр.
— М, А и Л, — прочитал я полушепотом. Напротив М стояло число двести пятьдесят, напротив А — семьсот, напротив Л красовалась сотня, а в скобочках была обозначена прописная «а». Рядышком была нарисована виселица со стрелочкой по направлению к букве Г, возле которой стояла цифра пять.
— И что вы об этом думаете? — обратился я к надзирателю.
— Думаю, — произнес он задумчиво, — что история запутанная.
— В логике вам, Лаврентий Филиппович не откажешь, — заметил я с невольным сарказмом в голосе. Однако Медведев на мой тон не прореагировал, по всей видимости, привык.
— Вот только, часики я у вас, Яков Андреевич, вынужден попросить обратно, — заметил он и добавил, словно извиняясь:
— Как-никак, а вещественное доказательство!
Я с трудом удержался от того, чтобы не спросить его, что именно эта вещь доказывает, но смолчал и послушно переписал все буквы и цифры к себе в записную книжку.
— Ну, вот и славненько, — приговаривал Медведев, похлопывая меня по плечу.
И чего только ради дела не вытерпишь!
— Ранее вы упоминали о каком-то свидетеле, — напомнил я надзирателю.
— Конечно, упоминал, — согласился Медведев. — У меня и данные его где-то здесь записаны, — добавил он и принялся перекладывать на столе с места на место стопки исписанной бумаги. Наконец он извлек на свет Божий то, что искал, и продиктовал мне под запись:
— Платон Модестович Слепцов, проживает на улице Московской, квартиру снимает у какой-то вдовы, в доме под номером шесть.
— И что же этот Платон Модестович из себя представляет? — осведомился я.
— Сами увидите, — усмехнулся Лаврентий Филиппович.
Я же настаивать не стал, распростился с квартальным надзирателем и поспешил по указанному адресу.
Трясясь в экипаже, я от нечего делать рассматривал людей через каретное окошко. Народу высыпало на улицы — тьма! Однако я так и не заметил никого из знакомых, и меня это почему-то разочаровало. Видимо погода настраивала на общительный лад, а я предчувствовал, что в скором времени вынужден буду погрузиться с головою в работу.
Экипаж остановился у железной витой ограды, я вышел из кареты и отправился прямиком к небольшому домику из белого кирпича, окруженному палисадником. Не успел я дернуть ручку звонка, как дверь мне открыла пожилая голубоглазая женщина в короткополом темно-коричневом шугайчике и длинной креповой юбке. Как я и предполагал, она и оказалась той самой вдовой, о которой говорил надзиратель.
— Чем обязана? — осведомилась женщина.
— У вас ли снимает комнату господин Слепцов?
— Ну, — насторожилась она. Мне показалось, что хозяйка не расположена к длительному общению.
— Так я к нему с визитом, — сообщил я ей, как можно любезнее.
Она пропустила меня в просторную переднюю, где горела огромная сальная свеча, и сказала, что уведомит обо мне Платона Модестовича.
— Как вас представить? — поинтересовалась она.
Я отрекомендовался:
— Отставной поручик Преображенского полка Яков Андреевич Кольцов.
Женщина скрылась за дверью, оставив меня в одиночестве, продлившимся несколько минут. Как я и думал, мое имя произвело на Слепцова благоприятное впечатление, и он, по словам хозяйки, согласился меня принять.
Платону Модестовичу на вид было далеко за пятьдесят. Я разглядел, что его дряблую шею украшал орден Станислава третьей степени, из чего было несложно заключить, что Слепцов долгое время прослужил на пользу отечеству в чине титулярного советника. Обстановка в его комнате была очень скромной, я бы сказал, даже бедной, потому я пришел к выводу, что материальное положение Платона Модестовича отнюдь не блестящее.
— Чем могу служить? — вежливо осведомился он, с интересом наблюдая за мной. Его мутные глазки оживленно забегали под мохнатыми седыми бровями. — Присаживайтесь, пожалуйста, — засуетился Слепцов и сам пододвинул мне обшарпанный деревянный стул с высокой спинкой.
Я устроился поудобнее и приступил к расспросам.
— Вы лично заинтересованы в этом деле? — удивился он. — Меня уже допрашивал некто Медведев, — добавил титулярный советник и уточнил, скорчив гримасу:
— Пренеприятнейшая личность.
— Погибший был моим другом, — ответил я.
Истине это почти не соответствовало, знакомство наше было почти что шапочным, зато выглядело более или менее правдоподобно. Зачем еще мне могло понадобиться вмешиваться в дела полиции?
— Так, так, так, — затараторил Слепцов. — И что же вы желаете знать?
— Расскажите мне обо всем как можно подробнее, — попросил я его.
— С чего же начать? — Платон Модестович засомневался, обхватил двумя пальцами подбородок и зашагал по комнате.
— С самого начала, — посоветовал я.
— Ну что же, попробую, — послушно согласился титулярный советник. — Возвращался я поздно вечером от дочери, она у меня далековато живет, на Аптекарском острове. Ее супруг там домик прикупил с мезонином. Так вот, я к ним обычно раз в неделю наведываюсь, чайком побаловаться, поболтать о том, о сем. У дочки моей, у Машеньки, печеньице всегда найдется домашнее, а зять мой человек сведущий, — Слепцов перевел дух и снова заговорил: — В вопросах политики.
Я с интересом внимал ему и не перебивал, вопреки своему страстному желанию направить наш разговор в совершенно иное русло. Мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что чело— век, прерванный на полуслове, порой замыкается в себе. Поэ— тому я сдержал свой порыв и позволил Слепцову поведать мне все, что ему известно о замужней жизни Марии Платоновны.
— Так, о чем это я? — вдруг прервался Платон Модестович. — Ах, да, — он легонько хлопнул себя по лбу. — Темно уже было, я и не видел почти ничего. Но мне показалось, что человека в воду столкнули. Может, и померещилось? Не уверен я, — мой собеседник развел руками.
— А почему вам так показалось? — осведомился я.
Слепцов задумался, снова сорвался с места и зашагал по комнате. Наконец, он собрался с духом, чтобы ответить.
— Я увидел, как человек упал с моста, а потом услышал шаги, которые быстро удалялись прочь от рокового места. Хотя, — Платон Модестович все-таки остановился, — утверждать не берусь, — он вытер пот со лба батистовым платком с вензелями. — Возможно, несчастный юноша и покончил с собой, — Слепцов перекрестился. — Вам, вероятно, известно, что Петровские воинские артикулы относят самоубийство в разряд преступлений против жизни. Согласно закону, самоубийцу — неудачника, избежавшего смерти, приговаривали к смертной казни как посягнувшего на Божью волю и государственный интерес.
— Известно, — ответил я, изумленный его осведомленностью в этом вопросе.
— Ужасно, — воскликнул Платон Модестович. — Лично я этому бедняге сочувствую.
Я поблагодарил господина Слепцова и собрался было уже откланяться, но титулярный советник еще около получаса продолжал обсуждать несовершенства законодательства в прошлом и настоящем, а затем перешел к вопросу о даровании конституции Царству Польскому, так что мне удалось его покинуть только с преогромным трудом.
Извозчик меня уже заждался и явно обрадовался, увидев, что я по-прежнему жив и невредим. Он, кажется, вообразил себе обо мне уже Бог знает что. Усаживаясь в экипаж, я приказал вознице отправляться по направлению к церкви Вознесения Господня.
Мать Строганова, Инну Ильиничну, мне довелось застать в слезах и глубоком трауре. Ее под руку поддерживал муж, Александр Савельевич, глаза у него также были заплаканы. Весь дом погрузился в уныние, в чем не было совершенно ничего удивительного. Ведь эта чета потеряла единственного сына!
Я был немного знаком с отцом семейства, и потому не было ничего зазорного в том, что я поспешил им выразить свое искреннее соболезнование.
— Так что же все-таки произошло? — осмелился я спросить.
Инна Ильинична бросила на меня изумленный взгляд.
— Так вы ничего не знаете? — печально спросила она, ее острый подбородок подрагивал. — А я-то думала, об этом весь Петербург уже говорит, — вздохнула она, подобрала край черного платья и присела в глубокое кресло, в котором мгновенно утонула ее не по возрасту хрупкая фигурка, которой могли бы позавидовать и молоденькие девушки. — Виталий был заядлым картежником, — сообщила Инна Ильинична. Я этого не знал, но все же подозревал, что это еще не повод для самоубийства. — Он задолжал кому-то огромную сумму денег, — глухо сказала она. — И мы ему ничем не могли помочь.
— Наш дом уже давно заложен, — добавил Строганов-старший. Жена взглянула с укором на Александра Савельевича.
— Все равно в свете скоро узнают, что мы разорены, — нервно воскликнул он.
Я вспомнил о записях на часовой крышке. Они подтверждали слова родителей и делали версию о самоубийстве вполне правдоподобной.
1 2 3 4