Я онемел и сидел, словно скованный параличом. Глаза у Булкина были странные, ненастоящие: оттого, что не было в них отражения и ходили мутные водяные блики, они казались слепыми. Булкин огляделся, что-то разыскивая, и я понял: ищет меня... Комната качнулась - я открыт. Взгляд из ужасных глазниц убийцы, словно стрела, пригвоздил меня к месту еще крепче. За спиной у Булкина показался сын. Оба злодея были огромны, лохматы, с саженными разворотами плечей и лапами, которые легко складывались в пудовые кулаки. Чудовища огромными шагами нестерпимо медленно приближались ко мне... Это был бесконечный ужас - крошечное расстояние они преодолевали мучительно долго, мягко взмывая в воздух и перебирая ногами в сапогах бутылками. На обоих развевались рубахи распояской...
Револьвер!...
Но Булкин-отец, так же не спеша, загреб на лету с тумбочки Смит и Вессон и сунул его в карман, словно бесполезную вещицу. Я смотрел на приближающихся злодеев, скованный ужасом. Бежать!... Но руки и ноги застыли, закоченели.
Булкины были уже совсем рядом. Они встали, хищно переглядываясь. Нехорошо ухмыльнулся младший - в глазах его сверкнула роковая молния. Он вынул из-за голенища засапожный ножик и передал чудовищное орудие гнусному папаше. Я увидел лезвие. Лезвие, посверкивая, дрожало в двух вершках от моей плоти. Вот уже в вершке... Холодное прикосновение...
Тьфу ты, пропасть, какой же дурацкий, поганый сон!...
10.
Хряпов сдержал обещание: на пребывание в его двухэтажных каменных пенатах грех было жаловаться. Мы ели семгу, белорыбицу, наваристые щи, бефстейки, нежное миножье мясо; пили смирновочку, абрикотин, наливочки Калинкина.
После обеда Хряпов обычно кусал горькую сигару, сплевывал кончик на ковер и говорил:
- Ну-с, господа, что я вам расскажу нынче...
Историй он знал превеликое множество. Конечно, в основном это были истории особенные: про коварный нрав торговли, про великие биржевые взлеты и не менее великие падения; про могучие династии, раскинувшиеся над Россией, словно вековые дубы, и всосавшиеся корнями в ее недра; про ловкий купеческий ум; про особый, веками сложившийся устав жизни рыцарей оборота и дивиденда... Нет нужды излагать все эти рассказы, иногда жестокие, иногда смешные, из которых каждый третий был годен для пера Островского и высокой сцены Малого.
- Дед мой, Сила Севостьяныч, - рассказывал Хряпов, - сначала гонял баржи по Волге и Каме... То есть, не он, конечно, гонял, а сначала водили бурлаки, а после - пароходы. Дед был хозяин. Но не брезговал и сам сотню мешков на баржу перекидать или из одного котла на сволочи с мужиками похарчиться. К делу своему был привязан. Самый большой пароход так и назвал: "Силантий Хряпов". И то - как же иначе?... Отец, Елисей Силыч, в семье младшим сыном был, кроме него - три брата. К закату жизни дед каждому по делу дал, чтобы на ноги вставали, карабкались. Да-с... Был дед суров, бабку, как водится, в гроб загнал. Отца, однако, любил. Малость охладел он, когда отец на матери женился - наперекор ему из благородных да небогатых взял. Не принял дед молодую, а отец свой дом построил и рояль купил. Для деда же рояль - что гроб; как встретит отца, так непременно: "Как раяля поживает?" А то и по шее...Сам же старик так и помер в деревянном пятистенке с антресолями, за воротами с петухами; бороду чесал - борода была черная, угольная... Но, господа, то, о чем я хочу рассказать впереди. В ту пору родился я - первый и последний у папеньки с маменькой, дорогое чадо, дедов внук. Едва успели завязать пуповину - у крыльца стук, звон, малиновые рубахи - приехал Сила Севостьянович - корень династии - со свитой: так и так, прибыли крестить, как наречете? Матушка моя с батюшкой переглянулись да и отвечают: Сильвестром. "Сильвёрстой?? Да на то ли я тебя едрёнова дурака (это дед в адрес отца) в гимназеях учил да по шее костылял, чтоб ты такое приказницкое холопское имя выдумал, вон у меня Сильвёстра к мануфактуре приставлен, на счетах штуки сукна костеряет! Ах, ах!.." - и понес, конечно, на весь околоток. "Сейчас же, говорит, к попу, и чтоб при мне охрестили в имя, для нашего звания солидное". Хвать-похвать меня, младенца, попу - две беленьких, дьякон за купель да святцы, дед ему: "Брось книжку, хрести Савватием, по прадеду. То-то орел был - в висок телеша валил". Ништо-о! Окрестили. "То-то, Сильвёстра паршивая!" - сказал дед и укатил довольный. Матери, конечно - уксусный компресс; во всем доме переполох, словно с четырех концов подпалили. Охи, вздохи... А что делать?.. - Хряпов театрально развел руками и осклабился. - Вот я, господа, Савватий по паспорту, внук своего деда; с роялью и Поль де Коком в одном углу, балалайкой в другом и бочкой моченой брусники в подвале...
"Убей бог, - подумал я. - Ни балалайки, ни лаптей я здесь ни в каком углу не видел... и бруснички тоже что-то не едали..."
Однако эти повести о толстозадых гениях российской торговли, никак не похожих на крылоногих Меркуриев, стали в конце-концов в нашем заточении традиционны, как десерт. Иногда рассказывал кто-нибудь из нас: я - о курьезах редакционной суматохи, Фундуклиди - о суровых нравах сыска; все смеялись над забавными коллизиями, грек ронял салфетку или вилку, и все смеялись пуще, а Хряпов говорил:
- А всё-таки мы, господа, чертовски приятная компания.
Однажды мы только что дослушали очередной рассказ и кончали смеяться, как вошел Степан и сказал:
- Письмо.
- Подай сюда, - приказал Хряпов.
Он взял конверт, повертел, проткнул вилкой и достал четвертушку почтовой бумаги.
Фундуклиди выразительно посмотрел на меня.
"Небось, снова от управляющего... Сальдо-бульдо - и пожалуйте, сто тысяч в кармане", - примерно так означал его взгляд.
Но хозяин дома вдруг издал звук, никак не похожий на крик счастливого капиталиста. Напротив, это был хрип человека, которого схватили за горло. Хряпов посмотрел на нас, и мы увидели с т р а х. В тот же миг я отбросил стул и выдернул из пальцев Савватия Елисеевича послание, на секунду опередив детектива.
На почтовой четвертушке было написано карандашом все тем же квадратным искаженным почерком: "Зачем вы наняли этих идиотов?"
Я почувствовал, как мускулы мои натянулись, и в голове стало сухо, ясно и звонко - как перед смертельной опасностью. Листок перешел к Фундуклиди. Тот прочитал, и лицо его обмякло и потухло; он заерзал на стуле.
Секунду мы молчали, а потом заговорили разом, словно ужаленные внезапно пробежавшей искрой:
- Неслыханно!
- Господа! Это уже не фунт изюму!
- Я так и предполагал: за домом смотрят!...
- Штемптель смотрите...Штемптель!
И - хором:
- Степан! Откуда письмо?..
- Да как - откудова, - ответил Степан невозмутимо. - Поштовик принес... обнаковенно. Десять минут тому.
- Что за поштовик?
- Митрий, человек известный. Почитай, лет семь уже письма носит.
Фундуклиди завладел конвертом.
- Отправлено вчерашнего дня с телеграфа на наш адрес, глубокомысленно высказался он.
- На чей же еще адрес может быть отправлено! - хмыкнул я.
- Иди, Степан, свободен, - сделал нервный жест Хряпов.
Степан наклонил увитую баками голову и вышел.
- Адрес... надписан неровным квадратным почерком... очевидно, левой рукой... с целью ввести следствие в заблуждение... - бормотал Фундуклиди.
- Какое там заблуждение! - сказал я. - Как день ясно: за домом следят крепко, точно кот за мышиной норой. Как вы, Савватий Елисеевич, полагаете?
- П-пожалуй, - слегка заикаясь, согласился Хряпов. - И что же нам делать?
Я пожал плечами.
- Ждать, как мы договорились. Вы же сами были сторонник того, чтобы...
- Да, да, да, - забормотал Хряпов. Он был сам не свой после письма; хруст разрываемого вилкой конверта был эхом надвигающейся грозы. За эти дни мы успели как-то позабыть об опасности, и временами казалось, что Фундуклиди, Хряпов и я - просто три старых, милых гимназических приятеля, вспоминающих улетевшие годы в гостях у одного их них - наиболее удачливого однокашника. Всё это полетело в тартарары.
Мы снова очутились в осажденной крепости, окруженные хищным незримым врагом. Этот дьявольский враг следит за нами каждую минуту и ждет лишь указанного срока для того, чтобы змеей заползти в неведомую щель, обвить и задушить. Злодей так уверен в своих силах, что устроил из мести драматический спектакль: сам назначил день, когда поднимается занавес в третьем акте и сцена озарится багровым светом...
-Постойте! - воскликнул я. - Меня всё же смущает одно лицо. Савватий Елисеевич, вы уверены в Степане?
Хряпов твердо кивнул.
- Вполне. Он с малых лет воспитан в нашем доме. Ни разу ни в чем замечен не был... А впрочем... Как знать. Да и отказаться от него мы не можем...
- Да, Степан единственный, кто может входить и выходить через эту дверь, не рискуя вызывать беспокойство злодеев, - сказал я. - Всякое новое лицо может их обеспокоить и заставить сломать план, нам известный... Однако я думаю, что следует отобрать у Степана ключ. Пусть звонит - мы будем ему открывать.
- Позвольте, позвольте, как это? Нам - открывать слуге, хаму? - душа Хряпова вмиг восстала против этого, забыв о страхе.
- Что поделаешь, - твердо сказал я. - Как говорит Михаил Ксантиевич: вопросы безопасности требуют...
Грек ошалело посмотрел на меня.
- Я боюсь, что мера несколько запоздала, - продолжал я. - Поскольку, если Степан - предположим, - связан со злоумышленниками... (Хряпов сделал скучные глаза) Да, да, Савватий Елисеевич, мы должны все предположить... то они наверняка уже обладают дубликатом ключа. Слава богу, у нас есть засов!
Мои собеседники растерянно молчали. Фундуклиди сопел и барабанил пальцами дикий марш.
- Что же нам делать? - снова повторил Хряпов, облизнув губы.
- Отобрать ключ и... ждать, - сказал я не слишком уверенно.
11.
Голова человеческая похожа на улей. Конечно, всякое сравнение хромает, но иногда именно это мне кажется весьма точным. Словно в улей, залетают в голову мысли и мыслишки, крутятся и жужжат внутри - одни медоносные, другие - пустые трутни.
Одна мысль уже несколько дней жужжит в моем улье громче других: Фундуклиди... ж-ж... подозрительное поведение... ж-ж... чердак... ж-ж...
Это пустой шум, я почти уверен. Разве может уважающий себя человек опасаться этого болвана, черт побери! Но сомнение грызет - и с хрустом! крепкий панцирь здравого рассуждения и больно проникает в мягкое тело неуправляемых, подспудных, зыбких отделов мозга. "Слишком подозрительны и нервозны вы стали, батенька", - урезониваю я сам себя, развеивая дурман. Проходит пять минут, а может, пятнадцать - и опять жужжит пчела: странно суетлив этот тип... ж-ж... и вообще! Ж-ж... Ж-ж...
12.
После того, как пришло письмо, мы стали особенно нервными. Ключ у Степана отобрали, и теперь ему открывали по колокольцу. Каждый раз, когда раздавался его разливистый валдайский звон, по всем нам пробегала электрическая искра, и глаза против воли противно-опасливо поворачивались к двери. "Кто?" "Я, Степан, господа! Степан!" Степан входил, как всегда, невозмутимый - с корзиною ли с бельем, с бутылками между пальцев, со связкою ли газет - учтиво кланялся и шел исправно исправлять свои лакейские дела. Потом мы находили на кровати свежую пижаму (а старой - мятой - не находили), последний петербургский журнал; за завтраком приятно звучали названия новых вин; забытый вчера Фундуклиди в кресле окурок сигары исчезал навечно.
- Степан - словно пуповина, связывающая нас с миром, - сказал я как-то Хряпову.
- Угм, - согласился Хряпов, зажигая папиросу. - Пуповина? Забавно...
- Несмотря на недоверие, которое я временами к нему испытывал, я восхищен, как тщательно он исполняет свои обязанности.
- Слуга как слуга, - сказал Хряпов, и струна тщеславия прозвенела в его голосе. - А знаете, что в слуге главное?.. Кстати, pardon за любопытство, у вас не бывало лакея?
- Из обслуги имел лишь любовниц, - неуклюже замазал я хряповскую бестактность.
- Ах, извините, Петр Владимирович, это я действительно того... ляпнул, - по-царски великодушно отпустил себе этот промах Хряпов. - Так позвольте мне продолжить... Самое главное в слуге - это отсутствие фантазии.
- Фантазии?
- Именно. Если я замечу у лакея хоть искру этой черты - пусть ищет себе другое призвание. Лакей должен смотреть зимою в окно - видеть зиму; брать бутылку "Перно" и твердо знать, что это - "Перно"; слышать голос хозяина и помнить, что это - хозяин. Именно - не Иван Иванович, этот старый пьяница и лежебока с дряблым носом в табаке, в халате, любящий бильярд по субботам, а - хозяин. Без остальных эмоций.
- И... и что же, - промямлил я, слегка ошарашенный этой тирадой, по-вашему, у Степана фантазии... нет?
Хряпов слегка задумался.
- Пока не замечал. Но думаю - быть не должно.
- Как это? - выдавил я из себя.
- Система воспитания... Выучка-с, - охотно пояснил Савватий Елисеевич. - Видите ли... хм, коли уж пошел этот разговор, я вам кое-что поясню. Как отец мой, и дед, и прадед были купеческого звания, так и степанов род издревле несет печать холуйства. Оно, к слову, и больше ценится... Отец Степана и дед его родились в нашем доме, в нем жили, и в последнюю минуту его же воздухом дышали. Так что у Степана дело легко пошло: с младых ногтей он верность фамилии нашей усваивать начал, свои задачи жизненные постигать...
- И не тянуло его... на другое что?
- Тянуло, как же... В детстве - к другим ребятишкам, естественно.
- И - как?
- Секли, - просто сказал Хряпов. - Втолковывали, что он - хряповский слуга, по положению своему выше кухаркиных детей и, якшаясь с ними, в своем достоинстве лишь теряет... Так-с вот.
- Внушили?
Хряпов самодовольно пустил струйку дымку. Я полагал, что он кончил, но он, вдохновившись, продолжил далее:
- ...И, конечно, - никакого учения, наук, литературы и прочего баловства.
- Позвольте... Как же... Степан - неграмотен? - вылетело у меня.
- Абсолютно, - подтвердил Хряпов.
- Как же он сочетает сознание принадлежности своей к лакейской аристократии с тем, что не понимает грамоты?
- А я не знаю, - безмятежно ответствовал Хряпов. - Полагаю, что ему этого и в голову не приходит, - он меленько засмеялся. - Напугал я вас, Петр Владимирович, а? Вот, небось, решили, какие они, эти господа крокодилы да и только!.. И не спорьте, сам бы так подумал на вашем месте. И так же ошибся бы. Почему? Поскольку, чтобы судить о слуге, нужно его и м е т ь, знать его психологию, если вам угодно.
- И психология, что же: говорит о том, что...
- Именно, - обрезал Хряпов мою фразу. - Именно, Петр Владимирович. И знаете что? - давайте-ка завершим этот разговор. Ей-богу, не лучшая тема. Всё равно: кесарю - кесарево, как говорится...
Мы замолчали. Тема и впрямь была не самая удачная, плезиру особого не доставляла. "Кесарю - кесарево"... Штука известная. Стало быть, Фундуклиди - фундуклидино, мне - моё, и ни пылинки больше, а Хряпову огого! - его, хряповское. Сурьезная штука жизнь!
Но бог с ним. Это философия. А наше положение - реальность. Значит, Степан - надежная пешка, как утверждает его хозяин. Без эмоций, без ненужных знакомств, без "аз, буки, веди"...
Я успокоился, но следующий день поднес мне неприятный, подозрительный сюрприз. Сначала всё шло, как обычно. Отзавтракали. Помаялись. Отобедали... Поднявшись после обеда в комнату, чтобы предаться пищеварению, я обнаружил, что забыл внизу начатый журнал и выскочил за ним - полистать в сытой полудреме. Сделав несколько быстрых шагов по коридору, я свернул за угол и прямо передо мной расскочились в разные стороны - кто бы мог подумать! Фундуклиди и Степан! Вернее, отскочил встрепанным воробьем толстый грек; Степан стоял важно, точно библейский столп.
- Ба! - нехорошим голосом воскликнул я (внутри мигом завелась охотничья пружина). - Какая встреча! Не ожидал... Вы, помнится, любили вздремнуть после трапезы?
В глазах у Фундуклиди забегали юркие мыши.
- Ну да... то есть.. А в чем, собственно....
- Степан, иди, - велел я и смотрел слуге вслед, пока он не скрылся.
- Ну-с, о чем вы говорили с господином лакеем?
- Вовсе ни о чем! Как вы могли! - выпалил Фундуклиди, ослепляя меня своим враньем.
- Ну-ну... Стало быть, просто в гляделки играли?
- Петр Владимирович, давайте, знаете ли, не будем портить друг другу жизни и нервов.
- Вы что, в Одессе жили?
Грек муторно поглядел на меня.
- Нет. Э... у меня мама из Батума... А почему вы спросили?
- По разговору похоже.
- Агиос о теос!
- Чего вам хотелось?
- Это по-гречески.
- Потрудитесь по-русски.
- Я сказал: "О, господи!"
- Извольте отвечайть без банальностей!
- А почему, собственно, я должен... - попытался Фундуклиди встать в позу - и вдруг сунул руку в карман, но я тут же оборвал его, как школьника:
- Ну-ка, выньте руку. Живо!
- Да я, собственно, платок...
- Я говорю: жи-ва! (эх, нехрошо получилось, как у городового).
Детектив осторожно вытащил руку из кармана, растопыря пальцы, и пошевелил ими, чтобы мне было видно, что ладонь пуста.
- Вот так. Теперь отвечайте.
- О чем?
- Вы что, намерены меня за нос водить, господин Фундуклиди? по-змеиному прошелестел я, приблизясь к самому огурцовому его носу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Револьвер!...
Но Булкин-отец, так же не спеша, загреб на лету с тумбочки Смит и Вессон и сунул его в карман, словно бесполезную вещицу. Я смотрел на приближающихся злодеев, скованный ужасом. Бежать!... Но руки и ноги застыли, закоченели.
Булкины были уже совсем рядом. Они встали, хищно переглядываясь. Нехорошо ухмыльнулся младший - в глазах его сверкнула роковая молния. Он вынул из-за голенища засапожный ножик и передал чудовищное орудие гнусному папаше. Я увидел лезвие. Лезвие, посверкивая, дрожало в двух вершках от моей плоти. Вот уже в вершке... Холодное прикосновение...
Тьфу ты, пропасть, какой же дурацкий, поганый сон!...
10.
Хряпов сдержал обещание: на пребывание в его двухэтажных каменных пенатах грех было жаловаться. Мы ели семгу, белорыбицу, наваристые щи, бефстейки, нежное миножье мясо; пили смирновочку, абрикотин, наливочки Калинкина.
После обеда Хряпов обычно кусал горькую сигару, сплевывал кончик на ковер и говорил:
- Ну-с, господа, что я вам расскажу нынче...
Историй он знал превеликое множество. Конечно, в основном это были истории особенные: про коварный нрав торговли, про великие биржевые взлеты и не менее великие падения; про могучие династии, раскинувшиеся над Россией, словно вековые дубы, и всосавшиеся корнями в ее недра; про ловкий купеческий ум; про особый, веками сложившийся устав жизни рыцарей оборота и дивиденда... Нет нужды излагать все эти рассказы, иногда жестокие, иногда смешные, из которых каждый третий был годен для пера Островского и высокой сцены Малого.
- Дед мой, Сила Севостьяныч, - рассказывал Хряпов, - сначала гонял баржи по Волге и Каме... То есть, не он, конечно, гонял, а сначала водили бурлаки, а после - пароходы. Дед был хозяин. Но не брезговал и сам сотню мешков на баржу перекидать или из одного котла на сволочи с мужиками похарчиться. К делу своему был привязан. Самый большой пароход так и назвал: "Силантий Хряпов". И то - как же иначе?... Отец, Елисей Силыч, в семье младшим сыном был, кроме него - три брата. К закату жизни дед каждому по делу дал, чтобы на ноги вставали, карабкались. Да-с... Был дед суров, бабку, как водится, в гроб загнал. Отца, однако, любил. Малость охладел он, когда отец на матери женился - наперекор ему из благородных да небогатых взял. Не принял дед молодую, а отец свой дом построил и рояль купил. Для деда же рояль - что гроб; как встретит отца, так непременно: "Как раяля поживает?" А то и по шее...Сам же старик так и помер в деревянном пятистенке с антресолями, за воротами с петухами; бороду чесал - борода была черная, угольная... Но, господа, то, о чем я хочу рассказать впереди. В ту пору родился я - первый и последний у папеньки с маменькой, дорогое чадо, дедов внук. Едва успели завязать пуповину - у крыльца стук, звон, малиновые рубахи - приехал Сила Севостьянович - корень династии - со свитой: так и так, прибыли крестить, как наречете? Матушка моя с батюшкой переглянулись да и отвечают: Сильвестром. "Сильвёрстой?? Да на то ли я тебя едрёнова дурака (это дед в адрес отца) в гимназеях учил да по шее костылял, чтоб ты такое приказницкое холопское имя выдумал, вон у меня Сильвёстра к мануфактуре приставлен, на счетах штуки сукна костеряет! Ах, ах!.." - и понес, конечно, на весь околоток. "Сейчас же, говорит, к попу, и чтоб при мне охрестили в имя, для нашего звания солидное". Хвать-похвать меня, младенца, попу - две беленьких, дьякон за купель да святцы, дед ему: "Брось книжку, хрести Савватием, по прадеду. То-то орел был - в висок телеша валил". Ништо-о! Окрестили. "То-то, Сильвёстра паршивая!" - сказал дед и укатил довольный. Матери, конечно - уксусный компресс; во всем доме переполох, словно с четырех концов подпалили. Охи, вздохи... А что делать?.. - Хряпов театрально развел руками и осклабился. - Вот я, господа, Савватий по паспорту, внук своего деда; с роялью и Поль де Коком в одном углу, балалайкой в другом и бочкой моченой брусники в подвале...
"Убей бог, - подумал я. - Ни балалайки, ни лаптей я здесь ни в каком углу не видел... и бруснички тоже что-то не едали..."
Однако эти повести о толстозадых гениях российской торговли, никак не похожих на крылоногих Меркуриев, стали в конце-концов в нашем заточении традиционны, как десерт. Иногда рассказывал кто-нибудь из нас: я - о курьезах редакционной суматохи, Фундуклиди - о суровых нравах сыска; все смеялись над забавными коллизиями, грек ронял салфетку или вилку, и все смеялись пуще, а Хряпов говорил:
- А всё-таки мы, господа, чертовски приятная компания.
Однажды мы только что дослушали очередной рассказ и кончали смеяться, как вошел Степан и сказал:
- Письмо.
- Подай сюда, - приказал Хряпов.
Он взял конверт, повертел, проткнул вилкой и достал четвертушку почтовой бумаги.
Фундуклиди выразительно посмотрел на меня.
"Небось, снова от управляющего... Сальдо-бульдо - и пожалуйте, сто тысяч в кармане", - примерно так означал его взгляд.
Но хозяин дома вдруг издал звук, никак не похожий на крик счастливого капиталиста. Напротив, это был хрип человека, которого схватили за горло. Хряпов посмотрел на нас, и мы увидели с т р а х. В тот же миг я отбросил стул и выдернул из пальцев Савватия Елисеевича послание, на секунду опередив детектива.
На почтовой четвертушке было написано карандашом все тем же квадратным искаженным почерком: "Зачем вы наняли этих идиотов?"
Я почувствовал, как мускулы мои натянулись, и в голове стало сухо, ясно и звонко - как перед смертельной опасностью. Листок перешел к Фундуклиди. Тот прочитал, и лицо его обмякло и потухло; он заерзал на стуле.
Секунду мы молчали, а потом заговорили разом, словно ужаленные внезапно пробежавшей искрой:
- Неслыханно!
- Господа! Это уже не фунт изюму!
- Я так и предполагал: за домом смотрят!...
- Штемптель смотрите...Штемптель!
И - хором:
- Степан! Откуда письмо?..
- Да как - откудова, - ответил Степан невозмутимо. - Поштовик принес... обнаковенно. Десять минут тому.
- Что за поштовик?
- Митрий, человек известный. Почитай, лет семь уже письма носит.
Фундуклиди завладел конвертом.
- Отправлено вчерашнего дня с телеграфа на наш адрес, глубокомысленно высказался он.
- На чей же еще адрес может быть отправлено! - хмыкнул я.
- Иди, Степан, свободен, - сделал нервный жест Хряпов.
Степан наклонил увитую баками голову и вышел.
- Адрес... надписан неровным квадратным почерком... очевидно, левой рукой... с целью ввести следствие в заблуждение... - бормотал Фундуклиди.
- Какое там заблуждение! - сказал я. - Как день ясно: за домом следят крепко, точно кот за мышиной норой. Как вы, Савватий Елисеевич, полагаете?
- П-пожалуй, - слегка заикаясь, согласился Хряпов. - И что же нам делать?
Я пожал плечами.
- Ждать, как мы договорились. Вы же сами были сторонник того, чтобы...
- Да, да, да, - забормотал Хряпов. Он был сам не свой после письма; хруст разрываемого вилкой конверта был эхом надвигающейся грозы. За эти дни мы успели как-то позабыть об опасности, и временами казалось, что Фундуклиди, Хряпов и я - просто три старых, милых гимназических приятеля, вспоминающих улетевшие годы в гостях у одного их них - наиболее удачливого однокашника. Всё это полетело в тартарары.
Мы снова очутились в осажденной крепости, окруженные хищным незримым врагом. Этот дьявольский враг следит за нами каждую минуту и ждет лишь указанного срока для того, чтобы змеей заползти в неведомую щель, обвить и задушить. Злодей так уверен в своих силах, что устроил из мести драматический спектакль: сам назначил день, когда поднимается занавес в третьем акте и сцена озарится багровым светом...
-Постойте! - воскликнул я. - Меня всё же смущает одно лицо. Савватий Елисеевич, вы уверены в Степане?
Хряпов твердо кивнул.
- Вполне. Он с малых лет воспитан в нашем доме. Ни разу ни в чем замечен не был... А впрочем... Как знать. Да и отказаться от него мы не можем...
- Да, Степан единственный, кто может входить и выходить через эту дверь, не рискуя вызывать беспокойство злодеев, - сказал я. - Всякое новое лицо может их обеспокоить и заставить сломать план, нам известный... Однако я думаю, что следует отобрать у Степана ключ. Пусть звонит - мы будем ему открывать.
- Позвольте, позвольте, как это? Нам - открывать слуге, хаму? - душа Хряпова вмиг восстала против этого, забыв о страхе.
- Что поделаешь, - твердо сказал я. - Как говорит Михаил Ксантиевич: вопросы безопасности требуют...
Грек ошалело посмотрел на меня.
- Я боюсь, что мера несколько запоздала, - продолжал я. - Поскольку, если Степан - предположим, - связан со злоумышленниками... (Хряпов сделал скучные глаза) Да, да, Савватий Елисеевич, мы должны все предположить... то они наверняка уже обладают дубликатом ключа. Слава богу, у нас есть засов!
Мои собеседники растерянно молчали. Фундуклиди сопел и барабанил пальцами дикий марш.
- Что же нам делать? - снова повторил Хряпов, облизнув губы.
- Отобрать ключ и... ждать, - сказал я не слишком уверенно.
11.
Голова человеческая похожа на улей. Конечно, всякое сравнение хромает, но иногда именно это мне кажется весьма точным. Словно в улей, залетают в голову мысли и мыслишки, крутятся и жужжат внутри - одни медоносные, другие - пустые трутни.
Одна мысль уже несколько дней жужжит в моем улье громче других: Фундуклиди... ж-ж... подозрительное поведение... ж-ж... чердак... ж-ж...
Это пустой шум, я почти уверен. Разве может уважающий себя человек опасаться этого болвана, черт побери! Но сомнение грызет - и с хрустом! крепкий панцирь здравого рассуждения и больно проникает в мягкое тело неуправляемых, подспудных, зыбких отделов мозга. "Слишком подозрительны и нервозны вы стали, батенька", - урезониваю я сам себя, развеивая дурман. Проходит пять минут, а может, пятнадцать - и опять жужжит пчела: странно суетлив этот тип... ж-ж... и вообще! Ж-ж... Ж-ж...
12.
После того, как пришло письмо, мы стали особенно нервными. Ключ у Степана отобрали, и теперь ему открывали по колокольцу. Каждый раз, когда раздавался его разливистый валдайский звон, по всем нам пробегала электрическая искра, и глаза против воли противно-опасливо поворачивались к двери. "Кто?" "Я, Степан, господа! Степан!" Степан входил, как всегда, невозмутимый - с корзиною ли с бельем, с бутылками между пальцев, со связкою ли газет - учтиво кланялся и шел исправно исправлять свои лакейские дела. Потом мы находили на кровати свежую пижаму (а старой - мятой - не находили), последний петербургский журнал; за завтраком приятно звучали названия новых вин; забытый вчера Фундуклиди в кресле окурок сигары исчезал навечно.
- Степан - словно пуповина, связывающая нас с миром, - сказал я как-то Хряпову.
- Угм, - согласился Хряпов, зажигая папиросу. - Пуповина? Забавно...
- Несмотря на недоверие, которое я временами к нему испытывал, я восхищен, как тщательно он исполняет свои обязанности.
- Слуга как слуга, - сказал Хряпов, и струна тщеславия прозвенела в его голосе. - А знаете, что в слуге главное?.. Кстати, pardon за любопытство, у вас не бывало лакея?
- Из обслуги имел лишь любовниц, - неуклюже замазал я хряповскую бестактность.
- Ах, извините, Петр Владимирович, это я действительно того... ляпнул, - по-царски великодушно отпустил себе этот промах Хряпов. - Так позвольте мне продолжить... Самое главное в слуге - это отсутствие фантазии.
- Фантазии?
- Именно. Если я замечу у лакея хоть искру этой черты - пусть ищет себе другое призвание. Лакей должен смотреть зимою в окно - видеть зиму; брать бутылку "Перно" и твердо знать, что это - "Перно"; слышать голос хозяина и помнить, что это - хозяин. Именно - не Иван Иванович, этот старый пьяница и лежебока с дряблым носом в табаке, в халате, любящий бильярд по субботам, а - хозяин. Без остальных эмоций.
- И... и что же, - промямлил я, слегка ошарашенный этой тирадой, по-вашему, у Степана фантазии... нет?
Хряпов слегка задумался.
- Пока не замечал. Но думаю - быть не должно.
- Как это? - выдавил я из себя.
- Система воспитания... Выучка-с, - охотно пояснил Савватий Елисеевич. - Видите ли... хм, коли уж пошел этот разговор, я вам кое-что поясню. Как отец мой, и дед, и прадед были купеческого звания, так и степанов род издревле несет печать холуйства. Оно, к слову, и больше ценится... Отец Степана и дед его родились в нашем доме, в нем жили, и в последнюю минуту его же воздухом дышали. Так что у Степана дело легко пошло: с младых ногтей он верность фамилии нашей усваивать начал, свои задачи жизненные постигать...
- И не тянуло его... на другое что?
- Тянуло, как же... В детстве - к другим ребятишкам, естественно.
- И - как?
- Секли, - просто сказал Хряпов. - Втолковывали, что он - хряповский слуга, по положению своему выше кухаркиных детей и, якшаясь с ними, в своем достоинстве лишь теряет... Так-с вот.
- Внушили?
Хряпов самодовольно пустил струйку дымку. Я полагал, что он кончил, но он, вдохновившись, продолжил далее:
- ...И, конечно, - никакого учения, наук, литературы и прочего баловства.
- Позвольте... Как же... Степан - неграмотен? - вылетело у меня.
- Абсолютно, - подтвердил Хряпов.
- Как же он сочетает сознание принадлежности своей к лакейской аристократии с тем, что не понимает грамоты?
- А я не знаю, - безмятежно ответствовал Хряпов. - Полагаю, что ему этого и в голову не приходит, - он меленько засмеялся. - Напугал я вас, Петр Владимирович, а? Вот, небось, решили, какие они, эти господа крокодилы да и только!.. И не спорьте, сам бы так подумал на вашем месте. И так же ошибся бы. Почему? Поскольку, чтобы судить о слуге, нужно его и м е т ь, знать его психологию, если вам угодно.
- И психология, что же: говорит о том, что...
- Именно, - обрезал Хряпов мою фразу. - Именно, Петр Владимирович. И знаете что? - давайте-ка завершим этот разговор. Ей-богу, не лучшая тема. Всё равно: кесарю - кесарево, как говорится...
Мы замолчали. Тема и впрямь была не самая удачная, плезиру особого не доставляла. "Кесарю - кесарево"... Штука известная. Стало быть, Фундуклиди - фундуклидино, мне - моё, и ни пылинки больше, а Хряпову огого! - его, хряповское. Сурьезная штука жизнь!
Но бог с ним. Это философия. А наше положение - реальность. Значит, Степан - надежная пешка, как утверждает его хозяин. Без эмоций, без ненужных знакомств, без "аз, буки, веди"...
Я успокоился, но следующий день поднес мне неприятный, подозрительный сюрприз. Сначала всё шло, как обычно. Отзавтракали. Помаялись. Отобедали... Поднявшись после обеда в комнату, чтобы предаться пищеварению, я обнаружил, что забыл внизу начатый журнал и выскочил за ним - полистать в сытой полудреме. Сделав несколько быстрых шагов по коридору, я свернул за угол и прямо передо мной расскочились в разные стороны - кто бы мог подумать! Фундуклиди и Степан! Вернее, отскочил встрепанным воробьем толстый грек; Степан стоял важно, точно библейский столп.
- Ба! - нехорошим голосом воскликнул я (внутри мигом завелась охотничья пружина). - Какая встреча! Не ожидал... Вы, помнится, любили вздремнуть после трапезы?
В глазах у Фундуклиди забегали юркие мыши.
- Ну да... то есть.. А в чем, собственно....
- Степан, иди, - велел я и смотрел слуге вслед, пока он не скрылся.
- Ну-с, о чем вы говорили с господином лакеем?
- Вовсе ни о чем! Как вы могли! - выпалил Фундуклиди, ослепляя меня своим враньем.
- Ну-ну... Стало быть, просто в гляделки играли?
- Петр Владимирович, давайте, знаете ли, не будем портить друг другу жизни и нервов.
- Вы что, в Одессе жили?
Грек муторно поглядел на меня.
- Нет. Э... у меня мама из Батума... А почему вы спросили?
- По разговору похоже.
- Агиос о теос!
- Чего вам хотелось?
- Это по-гречески.
- Потрудитесь по-русски.
- Я сказал: "О, господи!"
- Извольте отвечайть без банальностей!
- А почему, собственно, я должен... - попытался Фундуклиди встать в позу - и вдруг сунул руку в карман, но я тут же оборвал его, как школьника:
- Ну-ка, выньте руку. Живо!
- Да я, собственно, платок...
- Я говорю: жи-ва! (эх, нехрошо получилось, как у городового).
Детектив осторожно вытащил руку из кармана, растопыря пальцы, и пошевелил ими, чтобы мне было видно, что ладонь пуста.
- Вот так. Теперь отвечайте.
- О чем?
- Вы что, намерены меня за нос водить, господин Фундуклиди? по-змеиному прошелестел я, приблизясь к самому огурцовому его носу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11