В следующий раз Мещерский лицезрел здесь еще более причудливый вид гимнастики, скорее смахивающей на фантастические бальные танцы. Разбившись на пары, тренирующиеся под музыку кружили по залу, слегка касаясь друг друга плавными отточенными движениями. И вдруг весь этот балет сменился серией жесточайших ударов. Кравченко, ухмыляясь, потом объяснил приятелю: "Это капоэйра, Серега. Сейчас все прямо помешались на этих танцульках. Капоэйра — древнее бразильское боевое искусство.
Ты бы посмотрел, как профессионалы ее «пляшут»! К нам тут приезжали испанцы из мадридской школы. Вот это, я скажу, зрелище. А наши — битюги, тяжелы на подъем. Но денежки за обучение платят. Желают блеснуть перед боссом капоэйрой, ну и пусть. Мы не препятствуем, троих инструкторов наняли и хореографа".
Сейчас, попивая горячий чай из термоса, Кравченко только благодушно щурился и кивал, слушая рассказ приятеля о певице Зверевой и ее приглашении. Налил другу вторую чашку, бросил туда кусочек лимона. Изрек словно бы в раздумье:
— Собственно, мне без разницы, куда податься. Скучно тут. Скоро дожди начнутся в Москве. Только и там мы засохнем, Серега, с тоски. С этой вашей оперой…
Мещерский пил чай.
— Катя звонила? — спросил он тихо.
— Угу. Довольная! Приедет второго октября. Просила встретить в Шереметьеве. С музыкой, между прочим.
С девушкой Катей — сотрудницей пресс-центра областного Управления внутренних дел, капитаном милиции и журналистом в одном лице, у приятелей отношения были сложными. «Треугольник» давно уже требовал благородного жеста. И Мещерский с грустью сознавал, что сделать его, видимо, предстоит именно ему: «Уйду с дороги, таков закон…» — напевал он порой словно бы в шутку и сам притворялся перед собой, что это всего лишь старая песня, а не мудрый совет, поданный свыше. Неделю назад они проводили Катю вместе с двумя подругами в Грецию — в отпуск. И теперь оба скучали, хотя и не желали в этом признаться друг другу.
— Мы к концу сентября вернемся, — робко начал Мещерский. — Катюшка рада будет, что мы глотнем свежего воздуха. Делать на этом озере особо нечего, я так понял.
Ну, если конфликт возникнет — вмешаемся. А нет — так поживем. Там у них лодка моторная, корты есть.
Кравченко слушал внимательно, однако нашел нужным возразить с кислой миной:
— Дожди ка-ак зарядят там. Размокнем, как промокашка. Балтика ж! Правда, пиво там… Да ладно, давай рискнем. Поедем, сделаем приятное Елене Александровне.
Кстати, передай бабуле, что я ее по-прежнему нежно люблю. Слушай, а в чем там все-таки дело? Не темни. Кроме этого идиотского сна, что еще?
— Ничего.
— Как? Так из ничего и выйдет ничего, друг мой ситный. Насколько я понял, Елена Александровна определяет ситуацию как тревожную, требующую разрядки со стороны третьих лиц. А ты уверяешь, что речь не идет о реальной угрозе клиенту. Тогда за каким лешим мы в такую даль попремся?
Мещерский вспомнил, что всего час назад Кравченко, надувшись от важности, читал своеобразную лекцию выпускникам «Стальной лилии» как раз на тему организации работы службы безопасности в случае возникновения угрозы жизни подопечного лица. В его вальяжно-небрежной, однако ужасно заумной речи то и дело проскальзывали такие перлы, как устранение причины конфликта, нахождение компромисса, снятие эмоционального стресса и тому подобное.
— А что делать, если клиент заявляет, что его хотят убить? — полюбопытствовал один из слушателей.
— Первый ваш шаг — скорейший вывод клиента из зоны опасности. Заметьте, мы еще не говорим о степени ее реальности — это вопрос особый, — вещал Кравченко. — Сначала вы должны немедленно сменить весь его образ жизни: местожительство, маршруты передвижения, график работы, отдыха. Установить наблюдение за всеми лицами, имеющими к нему доступ, обеспечить его личную охрану. Ну, это по возможности, естественно. — Кравченко улыбнулся. — И в этом случае никто вас не осудит, если вы предпримете и кое-какие меры в отношении себя.
Только идиоты лезут на рожон. А потом вы можете заняться изучением и противной стороны, от которой и исходит эта реальная или вымышленная — это уж вам определять — угроза. Однако установить эту самую противную сторону бывает порой потруднее, чем выполнить все предыдущие пункты ваших обязанностей перед клиентом.
— Вадя, я так думаю: бабка зря меня просить не стала бы, — твердо сказал Мещерский. — О Зверевой, кроме уже сказанного, я больше ничего сообщить не могу. Звонил мне вчера ее секретарь. Считай, что получили мы с тобой официальное приглашение в гости от мировой знаменитости. Дама она оригинальная. Общается с такими людьми, про которых мы либо в газетах читали, либо в книжках, либо по телику их видели. А посему и ведет себя она соответственно. Муж ее — личность еще более занятная.
К тому же, как мне бабуля призналась, и брак у них…
— На сколько она его старше?
— Кажется, на двадцать пять лет.
— Наскока-наскока? — Кравченко аж присвистнул. — Ты этого счастливчика видел?
— Нет. Только слышал, как он пел.
— Хорошо?
— Не могу тебе сказать. Чудно. Словом, ничего подобного я прежде…
— Увы, Серега, в опере я ни бельмеса. Ферштейн?
С Катькой вон зимой на «Кармен» ходили в Большой, помнишь? Катька как лампочка вся светилась, ты тоже — того, ну кумекал, в общем, даже замечания какие-то выдавал. А я — как пень. — Кравченко сокрушенно развел руками. — В одно ухо влетело, из другого… Так что с операми у меня — швах.
— Не в опере тут дело, Вадя.
— Ну это ясно. Наследство, да… А этот муж ее третий, ну прежний, действительно дорого стоил?
— Очень дорого. Зверева, насколько я узнал, выходила замуж четыре раза. Первый был дирижер Новлянский.
У него к тому времени от первого брака было уже двое детей. Зверева с ним прожила почти десять лет. А потом уехала по контракту в Италию. Ну, брак и треснул. Но детей первого мужа она не забывала. Сейчас они уже взрослые, нам ровесники, но все равно к ней, к мачехе, жмутся под крыло: отец умер, а Зверева богата как Крез. В Италии она вторично вышла замуж за какого-то нашего тенора-гастролера, но прожили вместе они мало. А потом… Потом она где-то то ли в Америке, то ли в Австрии познакомилась с богатым стариком — гражданином Швейцарии. У него заводы по производству тефлона, химический концерн.
В общем, капиталист — не нашим чета. От Зверевой и ее голоса он был без ума, ну и предложил руку и сердце, а заодно и швейцарский паспорт. Жили они хорошо.., вроде бы, но старичок умер от инсульта. И все свое состояние колоссальное в обход швейцарских родственников по завещанию оставил своей русской жене. Там был долгий судебный процесс, домочадцы на ушах стояли. Но завещание есть завещание, никуда не денешься. И Зверева тяжбу выиграла. Все теперь принадлежит ей. А она.., она, как видишь, снова вышла замуж. И муж — мальчишка желторотый. А кроме мужа, при ней или вокруг нее — это как хочешь — вьются теперь ее собственные родственники: мухи вокруг банки с медом.
— А почему она так торопится со своим собственным завещанием? Она же не на смертном одре?
— Этого я тоже не понимаю. Бабка говорит, что певица мнительная, к тому же любит порядок в делах. А скорей всего, как всякая истинная актриса, обожает эффектные жесты — все точки, так сказать, сама предпочитает расставить и полюбоваться на реакцию зрителей.
— А при чем тут чувство незащищенности? Страха?
Кого она боится?
Мещерский заглянул в термос, налил себе еще чая.
— Думаю, что конкретно — никого. Просто у них с бабкой так повелось — певица жалуется: нервы там, женские страхи, возраст, климакс, а бабуля моя пудрит ей мозги мистикой, предостережениями, советами, «исполненными смысла». Женщины, что с них взять, Вадя? Да еще и пожилые.
— Мне не кажется, что все дело в таких пустяках, — неожиданно возразил Кравченко. — Милейшая Елена Александровна человечек мудрый. Скорее всего она что-то знает или о чем-то догадывается и хочет подложить соломки на случай чьей-то травмы. А моральной или физической… Что там певице привиделось во сне? Ну-ка повтори.
— Что она собственноручно намеревается расчленить чей-то труп. Ни больше ни меньше.
Кравченко поднялся с дивана и повел приятеля к директору «Стальной лилии». После получасового совещания они перекочевали в комнату, схожую видом с сейфом.
На стендах здесь красовался целый арсенал — от мощной пневматики типа «хантера-410», помповых ружей «ремингтон-870» и «винчестер-1300» до винтовок «кольт спортер».
— И на все есть лицензия? — завистливо полюбопытствовал Мещерский. И, получив утвердительно-уклончивый ответ, прилип к витринам.
— Это все громоздкая муть, братва, — прогудел Кравченко. — Эту заморскую выставку опытный человек не глядя сменяет на родимого нашего «тэтэшку». Но на «ТТ» официального разрешения нам не дают, жмотничают.
Клянчить не будем. А я вот эту штучку сейчас всему предпочитаю. — Он открыл витрину и снял со стенда некое подобие револьвера, но весьма модернистской формы. — В Москве пока по пальцам перечесть подобные модели можно, — похвастался он. — Это «деррингер» — универсальное оружие самообороны. Глянь, Серега, стреляет одновременно и в любой последовательности пластиковыми пулями, картечью, служит и как газовый пистолет, и как «ударник» большой мощности, ослепляет-оглушает и к тому же еще и сигналы подает. В общем, не убьет, но строго накажет в случае каких-либо безобразий. Самая эта моя пушка. По характеру мне. Жалею я людей что-то последнее время. Щажу. Психика вообще у меня стала какая-то мягкая. Не замечал за мной, нет?
Мещерский вертел в руках «деррингер».
— Ты Катюше про свой характер заливай. А это.., думаю, подобная техника там нам не понадобится. Это уж чересчур как-то — на дачу в гости заявляться с «деррингером». Не поймут нас, а то еще и засмеют. Но на всякий пожарный… — Он сделал вид, что прячет пистолет во внутренний карман пиджака.
— На мою личную капоэйру не желаете взглянуть? — напоследок спросил их директор «Стальной лилии» — бывший коллега Кравченко по службе в конторе. — На дорожку, а? А то сейчас мигом организуем. И сто грамм качественных для расширения сосудов не повредят.
— Нет, спасибо, в другой раз. У нас билеты на ночной поезд. — Мещерский потянул оживившегося было приятеля за рукав. — Видишь, «Красная стрела», как в старые добрые времена. У тебя, Вадя, нижнее место, как ты любишь. Так что времени у нас остается только заскочить домой, собрать вещички да поймать машину до площади трех вокзалов.
Глава 2
ПЕРВАЯ КРОВЬ
До Питера доехали без особых приключений. Соседями по купе оказались два флотских офицера с военной базы в Кронштадте. Они возвращались домой после обивания порогов в Министерстве обороны. Денег для своих подразделений, как ни просили, офицеры не получили и с горя решили пустить по ветру последние командировочные. Кравченко — человек компанейский, естественно, в долгу не остался. Короче, всю ночь купе гуляло. У Мещерского под конец застолья слипались глаза, и водка выплескивалась из стакана отнюдь не из-за вагонной тряски.
Утром на перроне Московского вокзала, тепло попрощавшись с моряками, Кравченко строго внушал Мещерскому:
— Ну времена! Мужикам жрать нечего. Жрать! Смотри, во что флот превращается. А тут какие-то певуны завещание не поделят, а? Дожили!
— Ты так упрекаешь, будто это я все затеял, — обиделся Мещерский. — Ты вон своему Чучелу врежь хоть раз о социальной несправедливости. Наверняка в глаза не скажешь.
— А я не говорил, что ли, ему? — взвился Кравченко. — Да тысячу раз, в лицо.
— И что же он?
— А! Чучело мое, когда трезвое, так рассуждает: все гребут, а я чем хуже? Не достанется мне, достанется другому. Уж лучше я буду родимую отчизну грабить, чем какой-нибудь паразит со швейцарским паспортом, который считай что и Звереву вон, красу и гордость русской сцены, с потрохами купил.
— Старик умер. Почил с миром. О мертвых либо хорошо, либо…
— А, — Кравченко снова отмахнулся, подхватил спортивную сумку. — Хватит трепаться, лови тачку. До Морского вокзала еще пилить и пилить.
До Сортавалы решили добираться водным транспортом — переправиться через Ладогу на «Ракете». Однако на двенадцатичасовую опоздали, слишком долго закусывали в вокзальном баре. Пришлось скучать до вечернего рейса.
Мещерский по своему радиотелефону связался с дачей Зверевой. Беседовал с секретарем.
— Нас встретят на пристани на машине, — сообщил он. — Дача-то километрах в двадцати от городка.
По Ладоге шли с ветерком. Осеннее солнце даже припекало, однако на открытой палубе было знобко. Кравченко застегнул «молнию» на куртке до самого подбородка и, перегнувшись через борт, следил, как синие волны, взрезанные корпусом «Ракеты», обращаются в белую пену. Он не то что-то бурчал себе под нос, не то напевал. Мещерский прислушался. «Ехали медведи на велосипеде, — донеслось до него. — А за ними кот задом наперед…»
— Пивка б сейчас после вчерашнего адмиральского фуршета, — мечтательно вздохнул Кравченко. — Горло прополоскать. Эх! Зайчики — в трамвайчике, жаба на метле…
К причалу пришвартовались уже в сумерках. Мещерский ступил на потемневшие от сырости доски. Осмотрелся. Действительно, тихое место: голубенькое здание пристани, с резным крылечком и облупившейся краской вывески над закрытым окошечком билетной кассы, несколько катеров у причала, чуть дальше на шоссе — остановка рейсового автобуса. А еще дальше — сосны, огоньки вечернего городка и темная громада озера, более похожего в этом неверном освещении на безбрежный океан.
— Сергей Юрьевич! — Невысокий человек в коричневой замшевой куртке быстро шел им навстречу, приветливо махая рукой. — Добрый вечер. С прибытием. Я — Агахан, здравствуйте.
— Агахан Файруз — секретарь Зверевой, — шепнул Мещерский Кравченко. — Это с ним я договаривался.
Здравствуйте, Агахан, вот и мы.
— Пойдемте, там у меня машина. — Секретарь поздоровался с ними за руку, потом подхватил сумку Кравченко и подвел их к шоссе.
Был он средних лет, очень смуглый, сухощавый. Верхнюю губу его оттеняла полоска щегольских смоляных усиков, на правой руке красовался массивный перстень с агатом. Глаза — тот же агат, восточные миндалины, взгляд внимательный и печальный. Однако по-русски он говорил без малейшего кавказского акцента, чисто и как-то по-особенному певуче произнося гласные.
— Марина Ивановна уже начала беспокоиться — куда вы подевались. Ждет с самого утра. Сейчас по озеру удобней всего добираться, — говорил он, укладывая сумки в багажник синей «Хонды», припаркованной у обочины. — Можно, естественно, по железной дороге. Но это долго и неудобно. Лучше на машине.
— Конечно, лучше. — Кравченко деловито оглядел «Хонду». — И, естественно, на такой.
Шоссе, освещенное редкими фонарями, прямой стрелой рассекало сосновый бор. Осмотр окрестностей пришлось отложить до утра. Мещерский взглянул на часы: еще только без четверти девять, а тьма тьмой. Вот тебе и север — белые ночи.
— Осень, — Файруз мягко улыбнулся, словно понял, о чем подумал гость. — Великий поэт сказал: унылая пора, очей очарованье. К счастью, в этом году здесь тепло не по сезону. Я здесь уже две недели живу: дом готовил — отопление барахлило, пришлось вызывать специалистов. Для Марины Ивановны тепло — самый важный вопрос.
— Всегда мечтал услышать ее божественный голос не со сцены, а, так сказать, вблизи, наяву. Она репетирует дома?
— Иногда. Теперь, конечно, реже. Вы, может, слышали, она и Андрей готовят новую постановку на сцене Камерного театра.
— Это вместе с мужем? Что за постановка? — поинтересовался Кравченко, удобно развалившийся на заднем сиденье. — Опера?
— Опера Рихарда Штрауса «Дафна». Пока это только Проект, однако с главным условием вопрос решен — средства есть, — Файруз усмехнулся. — Проблемы финансирования Марину Ивановну более не беспокоят.
Кравченко важно покивал головой, словно название оперы и имя композитора были ему отлично известны.
— Марина Ивановна возвращается на отечественную сцену. Это подарок нам всем, — умильно вставил Мещерский. — Вы говорите, и ее муж будет петь в «Дафне»?
— Ну, собственно, ради Андрея все это и затевается. У него ведь огромный талант, но, к сожалению, здесь, в России, пока не представлялось возможности… — Секретарь вдруг умолк. — Но пока это все — как это пословица русская говорит? Шкура незастреленного медведя?
— Шкура неубитого медведя, — поправил Кравченко. — А на Востоке говорят «шерсть овцы будущего лета».
А вы в Баку родились, Агахан, да?
— Нет, подальше. — Секретарь плавно свернул с шоссе на узкую полосу бетона, проложенную по берегу какого-то обширного водоема (темнота мешала его разглядеть). — Чуть подальше, Вадим Андреевич. Я родился в Тегеране.
Кравченко улыбнулся и расспрашивать далее секретаря, неожиданно оказавшегося иранцем, не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8