Кей стеснительно подышал у двери и сообщил:
— А если это не правильно, я могу еще по-другому. Вот…
А избушки баб Яго`в
Прыгают на семь шагов…
Редакция полегла животами на стол, застонала от сдавленного хохота.
Кей опять подал голос от порога. Негромко, но уже с дерзкой ноткой:
— А если не нравится, то отдавайте назад… Сами просили…
Его наперебой заверили, что «всем ужасно нравится, оттого мы и радуемся». Шура привела юного поэта к столу. Усадила на колени, дунула ему на волосы. Вытащила из них два репья. Он не противился, но и не размяк от этой ласки.
Шура обрела деловитость:
— Тём, перепечатай это, пожалуйста, набело… с необходимой корректурой. А черновик… то есть оригинал я возьму на память. Можно, Кей?
— Да, — великодушно сказал он и слез с колен. — Я пойду.
— Постой. А какую подпись поставить? С фамилией ясно, а имя? Иннокентий или лучше Кеша? Или… Кей?
— Лучше Кей, — сказал он, не отзываясь на улыбки. — «Иннокентий» — это долго писать. А «Кешу» я не люблю, это попугай из мультфильма.
2
Газета вышла на следующий день. «Стих» Кея был напечатан в первоначальном варианте, где «краковяк». А строчки. А строчки про «баб Ягов» и «семь шагов» Тём поместил в конце — в виде приложения. Потому что редакция так и не смогла решить, что лучше.
Тём сделал к стихотворению большущую иллюстрацию. Бревенчатые избушки на курьих ногах водят хоровод в зарослях «цветущих цветов», а в ярко-синем небе «странной страны» — улыбчивая луна и рогатый месяц с хитрым глазом…
Кей сделался знаменит. Куплеты про «бабов Яг» и «баб Ягов» распевали по всему лагерю (на мотив модной песенки «Я люблю тебя, Катрин»). А малышовый отряд, в котором состоял автор, хором декламировал по дороге в столовую:
Ёлки-палки, лес густой!
Путь по лесу непростой!
Но Кей не возгордился. Он был по-прежнему тих и сдержан и старался держаться уединенно. Тём заметил это, когда в суете лагерных дел несколько раз натыкался на этого малыша с длинными пепельными волосами.
После полдника Тём заросшей тропинкой у забора (чтобы отдохнуть от многолюдья и гвалта) возвращался из столовой. И вышел к лужайке, на краю которой стоял в лебеде дощатый мусорный контейнер. Из-за контейнера появился Кей.
— Тём…
— Чего? — Тём (странное дело!) почему-то смутился.
— Вот… на, — Кей протянул ему промокший от ягодного сока кулек из тетрадного листка. Такого же, на котором были стихи.
— Что это?
— Тебе… — В кульке была крупная луговая клубника.
— Да ты что, Кей… Зачем?
Серые глазищи глянули требовательно.
— Потому что ты не смеялся. Когда читали стих. Все смеялись, а ты нет…
— Ну… спасибо, Кей. Давай пополам. Подставляй ладони.
Он мотнул светло-серыми легкими волосами:
— Нет… Ой!
— Что, Кей?
— Нитка сюда идет. Подожди… — И малыш опять укрылся за контейнером.
А на лужайке возникла Анита Назарова.
Это была ровесница Тёма. Из второго отряда девочек. В лагере «Приозерном» все ребята, кроме самых малышей, были почему-то поделены по «мальчишечьим» и «девчоночьим» отрядам. На Тёма Анита не взглянула. По-журавлиному прошагала через лебеду к контейнеру. Уперлась руками в бока, расставила длинные коричневые ноги. Отчетливо сказала:
— А ну, вылезай, обезьяна.
Кей покорно выбрался из укрытия.
«Ох, да это же брат и сестра! — сообразил наконец Тём. — Фамилия-то одна…»
Кроме фамилии, в них не было ничего похожего. Анита Назарова — с черными густыми волосами ниже плеч, с резко-синими глазами. Нельзя сказать, что красивая, — худая, очень курносая, редкозубая, но эти волосы, этот синий блеск… Многие пацаны заглядывались. Но Назарова держалась всегда строго, хотя и позволяла назвать себя попросту Ниткой. Тём порой тоже поглядывал на Нитку с интересом. Но украдкой. Признаться, он ее даже побаивался…
Братишка стоял перед Ниткой — голова ниже плеч. Волосы закрыли все лицо. Он переминался и кулаками заталкивал матроску под резинку на поясе.
— Перестань ежиться, — металлическим голосом потребовала Нитка. — Встань прямо!
Кей слегка поднял голову и обнял себя за плечи.
— Бродячая кошка, а не ребенок! На кого ты похож! Опять перемазался, как чертенок в камине!.. Где ты был? Я тебе что говорила? Если будешь еще болтаться неизвестно где, получишь о-пле-уху!.. Ну-ка, опусти руки! Кому сказала!..
Кей прижал локти к бокам, вцепился в кромки трусиков, зажмурился. Потом приоткрыл один глаз.
«Если ударит, сразу дам ей по шее», — с отважным обмиранием подумал Тём. Результат мог быть плачевным: Нитка Назарова не из тех, кто позволяет безнаказанно давать себе по шее. Но Тём держал у груди мятый, истекающий соком кулек с клубникой, и подарил ему этот кулек малыш Кей, и как можно допустить, чтобы этого малыша кто-то лупил на глазах у Тёма! Пускай хоть самая родная сестра!
К счастью, сестра не дала брату обещанной «о-пле-ухи». Из кармана таких же, как у Тёма джинсов — истертых и обрезанных выше колен — она достала платок, помусолила его и принялась оттирать у Кея щеки и локти.
— Трубочист! Сейчас же иди к умывальнику и отмывай все черные места! А потом отправляйся в палату и жди меня там, я дам тебе чистую рубашку… чучело…
Кей виновато глянул на Тёма и, чуть косолапя, ушел с лужайки. И тогда Тём удостоился внимания Нитки.
— А ты чего глядишь? Не видел, как воспитывают обормотов дошкольного возраста? — Это она не сердито, а, скорее, с усталостью.
Тём честно сказал:
— Я боялся, что ты его ударишь.
— Я?! Его?! О, Боже мой… Да я его только раз в жизни отшлепала, да и то с перепугу…
— С какого? — спросил Артем. Было почему-то неловко обрывать разговор.
— С какого перепугу? Он весной удрал из детского сада. И на соседнем дворе забрался в пустую голубятню. В такой домик на столбах… Я прихожу за ним в садик, а там все на ушах стоят, в милицию звонят… Тём, я чуть не померла…
Так у нее вдруг доверчиво получилось: «Тём, я чуть не померла…» И Тём увидел, что она не строгая, а в самом деле уставшая.
У Тёма не было ни братьев, ни сестер, но он представил себя на месте Нитки, и… холодок по коже. Тут и правда помереть недолго.
— А что дальше?
— И тут какой-то дядька приходит, держит этого паршивца за руку и говорит: «Полез я голубятню чистить, а там этот гражданин свернулся калачиком и спит. Не ваш ли?» Ну, тут я заревела и надавала ему сумкой по штанам. Пустой, хозяйственной… А он хоть бы хныкнул. Только моргает глазищами… Я говорю: «Чего тебя туда понесло?» А он: «Потому что эта будка — как избушка на курьих ногах…»
— Ему, видать, эти избушки сильно нравятся… — Тём был доволен, что можно не кончать беседу. — Вот и в стихах он про них…
— Ты не знаешь! Он же целую сказку про них выдумал. Даже не сказку, а… прямо научную теорию. Будто такие избушки к бабкам Ягам попадают случайно. Будто бабки их крадут и угоняют, как цыгане лошадей…
— У кого?
— У какого-то кочевого племени, которое называется «бомзайцы». Или «бомзайчане»… Будто это племя живет за дальними сказочными лесами и полянами, в таких вот избах. И прямо в них кочует с места на место, целыми деревнями. И будто каждая собачья конура тоже с куриными ногами, их конур этих много, они ходят за избушками… А еще скворечники. Только не все, а те, в которых не захотели жить скворцы. Эти скворечники слезли с шестов и крыш и бегают за избушками и конурами, как цыплята за наседками. Я говорю: «А кто в них живет, если не скворцы?» А он: «У этих жителей еще не придумалось название…» Семи лет человеку нет, а уже всякие фантазии в голове. Что дальше будет?
— Дальше будет хорошо, — пообещал Тём. — Писателем сделается, станет фантастику сочинять, как Кир Булычев…
— Но сначала он сведет меня в могилу!
— Да что ты, Анита, — осторожно сказал Тём. — Он хороший. Только его понимать надо. Маленькие это любят. Вот смотри, он мне клубнику подарил за то, что я вчера над ним не смеялся… На… — И он протянул кулек.
Нитка глянула ему в лицо блестящими, как осколки синего блюдца, глазами и… взяла ягоду.
— Да бери еще!
Нитка взяла еще две.
Она и Тём неторопливо пошли вдоль забора. Тропинка была узкая, Тём сошел с нее. Сорняки хватали его за ноги, но он терпел, чтобы идти рядом с Ниткой. А ее беспокоило все то же:
— Думаешь, этот «писатель» умываться пошел? Опять усвистал куда-нибудь… Если бы он свои фантазии в нормальных местах сочинял, где все дети! А то ведь заберется в самую глушь и мечтает там. А потом — брык на бок и засыпает. Сразу! Такое у него свойство. И не докричишься… Его и Кеем назвали поэтому…
— Почему?
— Потому что он как тот Кей, который удрал со Снежной королевой. Надо обойти полземли, чтобы отыскать его…
— Тогда почему тебя не зовут Гердой?
— Пробовали. Но я… выпустила все когти. Я это имя терпеть не могу. Оно какое-то… «г-р», «г-р», будто камни во рту перекатываются.
— Анита лучше, — согласился Тём. Набрался смелости и добавил: — Даже «Нитка» и то лучше.
— Анита — испанское имя. Моя мама была на четверть испанка. По своему дедушке.
«Была… — отдалось в Тёме. — Была?!»
Нет, не отдалось. Это он сказал. Шепотом. И сразу испугался.
Нитка отозвалась тихо и просто:
— Ну да. Мама умерла в позапрошлом году. От сердца.
— Нитка… ты меня прости.
— Господи, да чего ты такого сказал? Спросил только…
Они вышли еще на одну лужайку — позади домика, где обитал малышовый отряд. Фанерное строение аж выгибалось наружу от веселого гвалта. Но на лужайке никого не было. На перекладине между столбом и высокой березой висели качели — широкая доска на канатах. Тём и Нитка поглядели друг на друга и… сели рядом на доску.
Качнулись.
— Кей, наверно, ждет тебя с чистой рубашкой, — осторожно напомнил Тём. Для очистки совести. А чтобы Нитка ушла, ему не хотелось.
И она не ушла.
— Никого он не ждет. Я же говорю: наверняка удрал. Он не терпит вот такого… коллективизма. — Она кивнула на домик. — Перед ужином опять придется искать.
— Ты… так и нянчишься с ним два года? Вместо мамы…
— Ох… скорей бы в школу. Может, поумнеет…
«А может, наоборот», — подумал Артем, у которого к школе было особое отношение. Но сказать это не решился.
Он не знал, как продолжить разговор. Сильно согнулся, стал чесать щиколотки. Искоса глянул на Нитку. Она пыталась дотянуться сандалеткой до валявшегося в траве красного мячика. Нога Нитки была в загаре, словно в длинном коричневом чулке. А между загаром и разлохмаченной джинсовой кромкой открылась полоска светлой кожи. На ней краснела длинная царапина — свежая, припухшая. Артем пожалел Нитку за эту болезненную царапину и тут же отвел глаза. А то перехватит Нитка его взгляд, подумает что-нибудь…
Он выпрямился. Они опять покачались. При каждом качании Ниткины волосы легко подымались над плечами. Она вдруг спросила:
— Ты о чем думаешь?
И тогда Тём, ужасаясь своей смелости, сказал:
— Я думаю… обычно у всех, у кого волосы черные, они прямые, гладкие и… тяжелые какие-то. А у тебя летучие, как паутина.
— Это я в маму.
Тём обрадовался, что знает теперь, о чем говорить:
— А Кей? Он в кого такой? В отца? — И тут же прикусил язык! Болван! А что, если отца тоже нет?
Своего-то отца он не видал, не слыхал. Мама говорить про него не любила: «Это был случайный в нашей жизни человек. Он не захотел про тебя знать. И куда-то исчез раньше, чем ты появился на свет… Тёмчик, разве нам плохо вдвоем?»
Ему было неплохо с мамой. Но у Нитки-то и у Кея — все по-другому!
Нитка сказала со вздохом:
— Нет, отец у нас не светловолосый. Он… коричневый такой и с веснушками. А Кей — сам по себе, ни на кого не похожий.
— А он… — чуть не задал новый вопрос Тём. И опять примолк.
Нитка в очередном качании толкнула наконец мячик. И с усмехнулась:
— Я знаю, ты хотел спросить, не привел ли отец Кею и мне мачеху.
Кей затеплел ушами. Глядя перед собой, Нитка сказала как-то отрешенно:
— Он не раз приводил. Толку-то… Поживут, поскандалят, и она уходит. Лучше бы никого не было… Лучше бы деньги на хозяйство давал, а то лишь пиво да приятели на уме…
«Вот она какая у них жизнь!»
Что тут скажешь?
И чтобы хоть как-то сравниться с Ниткой в семейном неблагополучии, Тём сумрачно признался:
— А я папашу своего никогда не видел. Он подался в бега, когда узнал, что я должен родиться.
— Может, и к лучшему, — так же сумрачно отозвалась Нитка.
— Может быть…
Они покачались еще. Потом Нитка прыгнула с доски, небрежно бросила: «Пока», и пошла прочь, будто вмиг забыла про Тёма… Но нет, шагов через десять все же оглянулась. Быстро так, почти незаметно.
3
До ужина Тём ходил в сладковато-тревожном раздумье. Был ли этот разговор с Ниткой совсем случайный или… протянулась между ними какая-то паутинка? Хотя — какая? Зачем он Нитке?
Тём не обольщался по поводу своей личности. Понимал: и характер, и внешность не такие, чтобы нравиться девчонкам. Да не очень это и огорчало Тёма в его двенадцать с половиной лет. Хуже другое: не было друзей и среди мальчишек. Не принимали его всерьез. Видимо, был он в глазах пацанов типичный «ботаник». То есть книгочей-зубрильщик и всегда послушный маме ребенок.
А ведь это не так!
Впрочем, Тёма не обижали и сильно не дразнили. Знали, что в случае чего он может снять очки, попросить кого-нибудь «подержи, пожалуйста» и полезть в драку — не очень умело, но без боязни. И подтягивался на турнике он не так уж хило, и плавал не хуже других, и четвертое место занял в беге на шестьдесят метров, а все равно… Рисовали на него беззлобные карикатуры. Наверно, потому, что это было очень легко: перевернутая единица — нос, два ноля по бокам от него — очки, длинный минус под единицей — рот. А несколько торчащих в две стороны лучинок над очками — волосы. А каких только прозвищ не придумывали, так и сяк переворачивая имя и фамилию!
«Ар-тем-рюк».
«Тём — всё путём!»
«Тём-рюкзачок».
«Тём-рюк-зак — лихой казак».
Иногда окликали коротко: «Рюк!» (что было совсем уже глупо; известно, что «рюк» по-немецки это «спина»; хорошо хоть, что не другое место).
Была еще кличка «Терем» и даже «Тём-теремок».
Тём не обижался. А последнее прозвище даже нравилось: Теремком иногда называла его и мама.
…А Нитка… интересно все-таки, чего это она разговорилась с ним, с Тёмом? У нее и без того друзей и подружек пол-лагеря. Только и слышишь: «Ниточка, пошли с нами!.. Нитка, пойдешь на дискотеку?.. Нит, мы с тобой в одной команде!» Или это не те друзья, с которыми, повздыхав, можно поговорить о жизни?
За ужином Тём поглядывал в сторону девчоночьего стола, но стол был далеко, да и сидела Нитка к Тёму спиной.
После ужина была дискотека, Тём не пошел (осточертело — одно и то же), гулял просто так. В одиннадцать часов (на час позже. чем полагается) вожатые наконец всех разогнали по постелям. В палате и за открытыми окнами была духота. Тём помаялся и улизнул через окно, чтобы освежить голову под умывальником. Но вода из крана бежала теплая. Не прогоняла из головы ни тяжести, ни всяких мыслей. Досадуя, побрел Тём обратно. Сосновые шишки кололи ступни. Нагретый воздух ну прямо липнул к спине — Тём улизнул из постели как был, в одних трусах и босиком.
На полпути к своему домику «М-2» (мальчики, второй отряд) Тём встретил Нитку.
Она тащила на руках Кея.
Тём узнал их издалека, хотя стояли густые сумерки.
Вообще-то летние ночи были светлые, хоть читай без лампочки, но сейчас в небе сошлись душные тучи, вдали погромыхивало, и сумрак сделался такой, что не разглядишь макушки высоких сосен (они росли по всему лагерю). Однако голова Кея светилась в темноте и Ниткины глаза, кажется, тоже. Будто синие огоньки.
— Ого, — сказал Тём, когда они с Ниткой сошлись на песчаной дорожке.
— Это сокровище опять было в бегах? Где ты его нашла?
— В кладовке за игровой комнатой. Мечтал там один среди старых барабанов, а потом носом в коленки и бай-бай где сидел. Не разбудишь из пушки… — Она дышала с усилием.
— Давай его мне, — храбро потребовал Тём. — Умаялась ведь…
— Да ладно, я привыкла.
— Давай говорю.
Ого-го! Хотя и кроха, а вес нешуточный. Как Нитка таскает его каждый день? Тём выгнулся назад. Нести малыша было не только тяжело, но и неудобно. Волосы его отчаянно щекотали Тёму плечо и нос — он даже чихнул на спящего Кея. Ноги у того болтались, твердая сандалия била Тёма по бедру. К тому же приходилось придерживать локтем свои новые, с чересчур слабой резинкой трусы.
— Куда его? В цыплятник? — так назывался домик для малышни.
— Сперва надо ему лапы сполоснуть. Тут бочка недалеко.
Бочка с дождевой водой стояла рядом с длинной бревенчатой кухней, под водосточным желобом. Нитка стряхнула с брата сандалии, поболтала его ноги в теплой воде, вытерла их платком.
Потом они вдвоем (за ноги и за плечи) подтащили Кея к цыплятнику, там под лампочкой дежурила толстая вожатая Даля (для малышей — Магдалена Львовна).
— Наконец-то! Где вы его отыскали?
— В барабанах, — выдохнул Тём.
— Давайте сюда, я сама его уложу.
Потом, с сопящим Кеем на руках, Даля оглянулась в дверях и сказала для порядка:
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Лужайки, где пляшут скворечники'
1 2 3 4 5
— А если это не правильно, я могу еще по-другому. Вот…
А избушки баб Яго`в
Прыгают на семь шагов…
Редакция полегла животами на стол, застонала от сдавленного хохота.
Кей опять подал голос от порога. Негромко, но уже с дерзкой ноткой:
— А если не нравится, то отдавайте назад… Сами просили…
Его наперебой заверили, что «всем ужасно нравится, оттого мы и радуемся». Шура привела юного поэта к столу. Усадила на колени, дунула ему на волосы. Вытащила из них два репья. Он не противился, но и не размяк от этой ласки.
Шура обрела деловитость:
— Тём, перепечатай это, пожалуйста, набело… с необходимой корректурой. А черновик… то есть оригинал я возьму на память. Можно, Кей?
— Да, — великодушно сказал он и слез с колен. — Я пойду.
— Постой. А какую подпись поставить? С фамилией ясно, а имя? Иннокентий или лучше Кеша? Или… Кей?
— Лучше Кей, — сказал он, не отзываясь на улыбки. — «Иннокентий» — это долго писать. А «Кешу» я не люблю, это попугай из мультфильма.
2
Газета вышла на следующий день. «Стих» Кея был напечатан в первоначальном варианте, где «краковяк». А строчки. А строчки про «баб Ягов» и «семь шагов» Тём поместил в конце — в виде приложения. Потому что редакция так и не смогла решить, что лучше.
Тём сделал к стихотворению большущую иллюстрацию. Бревенчатые избушки на курьих ногах водят хоровод в зарослях «цветущих цветов», а в ярко-синем небе «странной страны» — улыбчивая луна и рогатый месяц с хитрым глазом…
Кей сделался знаменит. Куплеты про «бабов Яг» и «баб Ягов» распевали по всему лагерю (на мотив модной песенки «Я люблю тебя, Катрин»). А малышовый отряд, в котором состоял автор, хором декламировал по дороге в столовую:
Ёлки-палки, лес густой!
Путь по лесу непростой!
Но Кей не возгордился. Он был по-прежнему тих и сдержан и старался держаться уединенно. Тём заметил это, когда в суете лагерных дел несколько раз натыкался на этого малыша с длинными пепельными волосами.
После полдника Тём заросшей тропинкой у забора (чтобы отдохнуть от многолюдья и гвалта) возвращался из столовой. И вышел к лужайке, на краю которой стоял в лебеде дощатый мусорный контейнер. Из-за контейнера появился Кей.
— Тём…
— Чего? — Тём (странное дело!) почему-то смутился.
— Вот… на, — Кей протянул ему промокший от ягодного сока кулек из тетрадного листка. Такого же, на котором были стихи.
— Что это?
— Тебе… — В кульке была крупная луговая клубника.
— Да ты что, Кей… Зачем?
Серые глазищи глянули требовательно.
— Потому что ты не смеялся. Когда читали стих. Все смеялись, а ты нет…
— Ну… спасибо, Кей. Давай пополам. Подставляй ладони.
Он мотнул светло-серыми легкими волосами:
— Нет… Ой!
— Что, Кей?
— Нитка сюда идет. Подожди… — И малыш опять укрылся за контейнером.
А на лужайке возникла Анита Назарова.
Это была ровесница Тёма. Из второго отряда девочек. В лагере «Приозерном» все ребята, кроме самых малышей, были почему-то поделены по «мальчишечьим» и «девчоночьим» отрядам. На Тёма Анита не взглянула. По-журавлиному прошагала через лебеду к контейнеру. Уперлась руками в бока, расставила длинные коричневые ноги. Отчетливо сказала:
— А ну, вылезай, обезьяна.
Кей покорно выбрался из укрытия.
«Ох, да это же брат и сестра! — сообразил наконец Тём. — Фамилия-то одна…»
Кроме фамилии, в них не было ничего похожего. Анита Назарова — с черными густыми волосами ниже плеч, с резко-синими глазами. Нельзя сказать, что красивая, — худая, очень курносая, редкозубая, но эти волосы, этот синий блеск… Многие пацаны заглядывались. Но Назарова держалась всегда строго, хотя и позволяла назвать себя попросту Ниткой. Тём порой тоже поглядывал на Нитку с интересом. Но украдкой. Признаться, он ее даже побаивался…
Братишка стоял перед Ниткой — голова ниже плеч. Волосы закрыли все лицо. Он переминался и кулаками заталкивал матроску под резинку на поясе.
— Перестань ежиться, — металлическим голосом потребовала Нитка. — Встань прямо!
Кей слегка поднял голову и обнял себя за плечи.
— Бродячая кошка, а не ребенок! На кого ты похож! Опять перемазался, как чертенок в камине!.. Где ты был? Я тебе что говорила? Если будешь еще болтаться неизвестно где, получишь о-пле-уху!.. Ну-ка, опусти руки! Кому сказала!..
Кей прижал локти к бокам, вцепился в кромки трусиков, зажмурился. Потом приоткрыл один глаз.
«Если ударит, сразу дам ей по шее», — с отважным обмиранием подумал Тём. Результат мог быть плачевным: Нитка Назарова не из тех, кто позволяет безнаказанно давать себе по шее. Но Тём держал у груди мятый, истекающий соком кулек с клубникой, и подарил ему этот кулек малыш Кей, и как можно допустить, чтобы этого малыша кто-то лупил на глазах у Тёма! Пускай хоть самая родная сестра!
К счастью, сестра не дала брату обещанной «о-пле-ухи». Из кармана таких же, как у Тёма джинсов — истертых и обрезанных выше колен — она достала платок, помусолила его и принялась оттирать у Кея щеки и локти.
— Трубочист! Сейчас же иди к умывальнику и отмывай все черные места! А потом отправляйся в палату и жди меня там, я дам тебе чистую рубашку… чучело…
Кей виновато глянул на Тёма и, чуть косолапя, ушел с лужайки. И тогда Тём удостоился внимания Нитки.
— А ты чего глядишь? Не видел, как воспитывают обормотов дошкольного возраста? — Это она не сердито, а, скорее, с усталостью.
Тём честно сказал:
— Я боялся, что ты его ударишь.
— Я?! Его?! О, Боже мой… Да я его только раз в жизни отшлепала, да и то с перепугу…
— С какого? — спросил Артем. Было почему-то неловко обрывать разговор.
— С какого перепугу? Он весной удрал из детского сада. И на соседнем дворе забрался в пустую голубятню. В такой домик на столбах… Я прихожу за ним в садик, а там все на ушах стоят, в милицию звонят… Тём, я чуть не померла…
Так у нее вдруг доверчиво получилось: «Тём, я чуть не померла…» И Тём увидел, что она не строгая, а в самом деле уставшая.
У Тёма не было ни братьев, ни сестер, но он представил себя на месте Нитки, и… холодок по коже. Тут и правда помереть недолго.
— А что дальше?
— И тут какой-то дядька приходит, держит этого паршивца за руку и говорит: «Полез я голубятню чистить, а там этот гражданин свернулся калачиком и спит. Не ваш ли?» Ну, тут я заревела и надавала ему сумкой по штанам. Пустой, хозяйственной… А он хоть бы хныкнул. Только моргает глазищами… Я говорю: «Чего тебя туда понесло?» А он: «Потому что эта будка — как избушка на курьих ногах…»
— Ему, видать, эти избушки сильно нравятся… — Тём был доволен, что можно не кончать беседу. — Вот и в стихах он про них…
— Ты не знаешь! Он же целую сказку про них выдумал. Даже не сказку, а… прямо научную теорию. Будто такие избушки к бабкам Ягам попадают случайно. Будто бабки их крадут и угоняют, как цыгане лошадей…
— У кого?
— У какого-то кочевого племени, которое называется «бомзайцы». Или «бомзайчане»… Будто это племя живет за дальними сказочными лесами и полянами, в таких вот избах. И прямо в них кочует с места на место, целыми деревнями. И будто каждая собачья конура тоже с куриными ногами, их конур этих много, они ходят за избушками… А еще скворечники. Только не все, а те, в которых не захотели жить скворцы. Эти скворечники слезли с шестов и крыш и бегают за избушками и конурами, как цыплята за наседками. Я говорю: «А кто в них живет, если не скворцы?» А он: «У этих жителей еще не придумалось название…» Семи лет человеку нет, а уже всякие фантазии в голове. Что дальше будет?
— Дальше будет хорошо, — пообещал Тём. — Писателем сделается, станет фантастику сочинять, как Кир Булычев…
— Но сначала он сведет меня в могилу!
— Да что ты, Анита, — осторожно сказал Тём. — Он хороший. Только его понимать надо. Маленькие это любят. Вот смотри, он мне клубнику подарил за то, что я вчера над ним не смеялся… На… — И он протянул кулек.
Нитка глянула ему в лицо блестящими, как осколки синего блюдца, глазами и… взяла ягоду.
— Да бери еще!
Нитка взяла еще две.
Она и Тём неторопливо пошли вдоль забора. Тропинка была узкая, Тём сошел с нее. Сорняки хватали его за ноги, но он терпел, чтобы идти рядом с Ниткой. А ее беспокоило все то же:
— Думаешь, этот «писатель» умываться пошел? Опять усвистал куда-нибудь… Если бы он свои фантазии в нормальных местах сочинял, где все дети! А то ведь заберется в самую глушь и мечтает там. А потом — брык на бок и засыпает. Сразу! Такое у него свойство. И не докричишься… Его и Кеем назвали поэтому…
— Почему?
— Потому что он как тот Кей, который удрал со Снежной королевой. Надо обойти полземли, чтобы отыскать его…
— Тогда почему тебя не зовут Гердой?
— Пробовали. Но я… выпустила все когти. Я это имя терпеть не могу. Оно какое-то… «г-р», «г-р», будто камни во рту перекатываются.
— Анита лучше, — согласился Тём. Набрался смелости и добавил: — Даже «Нитка» и то лучше.
— Анита — испанское имя. Моя мама была на четверть испанка. По своему дедушке.
«Была… — отдалось в Тёме. — Была?!»
Нет, не отдалось. Это он сказал. Шепотом. И сразу испугался.
Нитка отозвалась тихо и просто:
— Ну да. Мама умерла в позапрошлом году. От сердца.
— Нитка… ты меня прости.
— Господи, да чего ты такого сказал? Спросил только…
Они вышли еще на одну лужайку — позади домика, где обитал малышовый отряд. Фанерное строение аж выгибалось наружу от веселого гвалта. Но на лужайке никого не было. На перекладине между столбом и высокой березой висели качели — широкая доска на канатах. Тём и Нитка поглядели друг на друга и… сели рядом на доску.
Качнулись.
— Кей, наверно, ждет тебя с чистой рубашкой, — осторожно напомнил Тём. Для очистки совести. А чтобы Нитка ушла, ему не хотелось.
И она не ушла.
— Никого он не ждет. Я же говорю: наверняка удрал. Он не терпит вот такого… коллективизма. — Она кивнула на домик. — Перед ужином опять придется искать.
— Ты… так и нянчишься с ним два года? Вместо мамы…
— Ох… скорей бы в школу. Может, поумнеет…
«А может, наоборот», — подумал Артем, у которого к школе было особое отношение. Но сказать это не решился.
Он не знал, как продолжить разговор. Сильно согнулся, стал чесать щиколотки. Искоса глянул на Нитку. Она пыталась дотянуться сандалеткой до валявшегося в траве красного мячика. Нога Нитки была в загаре, словно в длинном коричневом чулке. А между загаром и разлохмаченной джинсовой кромкой открылась полоска светлой кожи. На ней краснела длинная царапина — свежая, припухшая. Артем пожалел Нитку за эту болезненную царапину и тут же отвел глаза. А то перехватит Нитка его взгляд, подумает что-нибудь…
Он выпрямился. Они опять покачались. При каждом качании Ниткины волосы легко подымались над плечами. Она вдруг спросила:
— Ты о чем думаешь?
И тогда Тём, ужасаясь своей смелости, сказал:
— Я думаю… обычно у всех, у кого волосы черные, они прямые, гладкие и… тяжелые какие-то. А у тебя летучие, как паутина.
— Это я в маму.
Тём обрадовался, что знает теперь, о чем говорить:
— А Кей? Он в кого такой? В отца? — И тут же прикусил язык! Болван! А что, если отца тоже нет?
Своего-то отца он не видал, не слыхал. Мама говорить про него не любила: «Это был случайный в нашей жизни человек. Он не захотел про тебя знать. И куда-то исчез раньше, чем ты появился на свет… Тёмчик, разве нам плохо вдвоем?»
Ему было неплохо с мамой. Но у Нитки-то и у Кея — все по-другому!
Нитка сказала со вздохом:
— Нет, отец у нас не светловолосый. Он… коричневый такой и с веснушками. А Кей — сам по себе, ни на кого не похожий.
— А он… — чуть не задал новый вопрос Тём. И опять примолк.
Нитка в очередном качании толкнула наконец мячик. И с усмехнулась:
— Я знаю, ты хотел спросить, не привел ли отец Кею и мне мачеху.
Кей затеплел ушами. Глядя перед собой, Нитка сказала как-то отрешенно:
— Он не раз приводил. Толку-то… Поживут, поскандалят, и она уходит. Лучше бы никого не было… Лучше бы деньги на хозяйство давал, а то лишь пиво да приятели на уме…
«Вот она какая у них жизнь!»
Что тут скажешь?
И чтобы хоть как-то сравниться с Ниткой в семейном неблагополучии, Тём сумрачно признался:
— А я папашу своего никогда не видел. Он подался в бега, когда узнал, что я должен родиться.
— Может, и к лучшему, — так же сумрачно отозвалась Нитка.
— Может быть…
Они покачались еще. Потом Нитка прыгнула с доски, небрежно бросила: «Пока», и пошла прочь, будто вмиг забыла про Тёма… Но нет, шагов через десять все же оглянулась. Быстро так, почти незаметно.
3
До ужина Тём ходил в сладковато-тревожном раздумье. Был ли этот разговор с Ниткой совсем случайный или… протянулась между ними какая-то паутинка? Хотя — какая? Зачем он Нитке?
Тём не обольщался по поводу своей личности. Понимал: и характер, и внешность не такие, чтобы нравиться девчонкам. Да не очень это и огорчало Тёма в его двенадцать с половиной лет. Хуже другое: не было друзей и среди мальчишек. Не принимали его всерьез. Видимо, был он в глазах пацанов типичный «ботаник». То есть книгочей-зубрильщик и всегда послушный маме ребенок.
А ведь это не так!
Впрочем, Тёма не обижали и сильно не дразнили. Знали, что в случае чего он может снять очки, попросить кого-нибудь «подержи, пожалуйста» и полезть в драку — не очень умело, но без боязни. И подтягивался на турнике он не так уж хило, и плавал не хуже других, и четвертое место занял в беге на шестьдесят метров, а все равно… Рисовали на него беззлобные карикатуры. Наверно, потому, что это было очень легко: перевернутая единица — нос, два ноля по бокам от него — очки, длинный минус под единицей — рот. А несколько торчащих в две стороны лучинок над очками — волосы. А каких только прозвищ не придумывали, так и сяк переворачивая имя и фамилию!
«Ар-тем-рюк».
«Тём — всё путём!»
«Тём-рюкзачок».
«Тём-рюк-зак — лихой казак».
Иногда окликали коротко: «Рюк!» (что было совсем уже глупо; известно, что «рюк» по-немецки это «спина»; хорошо хоть, что не другое место).
Была еще кличка «Терем» и даже «Тём-теремок».
Тём не обижался. А последнее прозвище даже нравилось: Теремком иногда называла его и мама.
…А Нитка… интересно все-таки, чего это она разговорилась с ним, с Тёмом? У нее и без того друзей и подружек пол-лагеря. Только и слышишь: «Ниточка, пошли с нами!.. Нитка, пойдешь на дискотеку?.. Нит, мы с тобой в одной команде!» Или это не те друзья, с которыми, повздыхав, можно поговорить о жизни?
За ужином Тём поглядывал в сторону девчоночьего стола, но стол был далеко, да и сидела Нитка к Тёму спиной.
После ужина была дискотека, Тём не пошел (осточертело — одно и то же), гулял просто так. В одиннадцать часов (на час позже. чем полагается) вожатые наконец всех разогнали по постелям. В палате и за открытыми окнами была духота. Тём помаялся и улизнул через окно, чтобы освежить голову под умывальником. Но вода из крана бежала теплая. Не прогоняла из головы ни тяжести, ни всяких мыслей. Досадуя, побрел Тём обратно. Сосновые шишки кололи ступни. Нагретый воздух ну прямо липнул к спине — Тём улизнул из постели как был, в одних трусах и босиком.
На полпути к своему домику «М-2» (мальчики, второй отряд) Тём встретил Нитку.
Она тащила на руках Кея.
Тём узнал их издалека, хотя стояли густые сумерки.
Вообще-то летние ночи были светлые, хоть читай без лампочки, но сейчас в небе сошлись душные тучи, вдали погромыхивало, и сумрак сделался такой, что не разглядишь макушки высоких сосен (они росли по всему лагерю). Однако голова Кея светилась в темноте и Ниткины глаза, кажется, тоже. Будто синие огоньки.
— Ого, — сказал Тём, когда они с Ниткой сошлись на песчаной дорожке.
— Это сокровище опять было в бегах? Где ты его нашла?
— В кладовке за игровой комнатой. Мечтал там один среди старых барабанов, а потом носом в коленки и бай-бай где сидел. Не разбудишь из пушки… — Она дышала с усилием.
— Давай его мне, — храбро потребовал Тём. — Умаялась ведь…
— Да ладно, я привыкла.
— Давай говорю.
Ого-го! Хотя и кроха, а вес нешуточный. Как Нитка таскает его каждый день? Тём выгнулся назад. Нести малыша было не только тяжело, но и неудобно. Волосы его отчаянно щекотали Тёму плечо и нос — он даже чихнул на спящего Кея. Ноги у того болтались, твердая сандалия била Тёма по бедру. К тому же приходилось придерживать локтем свои новые, с чересчур слабой резинкой трусы.
— Куда его? В цыплятник? — так назывался домик для малышни.
— Сперва надо ему лапы сполоснуть. Тут бочка недалеко.
Бочка с дождевой водой стояла рядом с длинной бревенчатой кухней, под водосточным желобом. Нитка стряхнула с брата сандалии, поболтала его ноги в теплой воде, вытерла их платком.
Потом они вдвоем (за ноги и за плечи) подтащили Кея к цыплятнику, там под лампочкой дежурила толстая вожатая Даля (для малышей — Магдалена Львовна).
— Наконец-то! Где вы его отыскали?
— В барабанах, — выдохнул Тём.
— Давайте сюда, я сама его уложу.
Потом, с сопящим Кеем на руках, Даля оглянулась в дверях и сказала для порядка:
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Лужайки, где пляшут скворечники'
1 2 3 4 5