- И никаких неприятностей? - Говорю же тебе: у него что-то дома... До тебя что, с первого раза никогда не доходит? Алиса с усилием затягивается и втыкает сигарету р пепельницу. Чем-то ей НЕ НРАВИТСЯ НАШ РАЗГОВОР. - Крепко, наверное, закладывал? - Закладывал, - зло соглашается она, - еще как... Тебе и не снилось. Кончим об этом. - А может быть, что другое? - спрашиваю я со значением. - В наркомании уличен не был, - коротко отвечает она. - Или СПИД? - спрашиваю я. - Порыв беспросветного отчаяния? Уже не Прохоров интересует меня - Алисочка, которая вне себя от непонятного раздражения достает очередную сигарету и смеется, но, впрочем, этак грустненько и ехидно. У нее тонкие поджатые губы, Я пробую представить ее в своей постели и не могу. Это что-что сверх моего богатого воображения. Она же- органически не умеет быть слабой. - Прохоров был обыкновенным... Каким ты будешь к сорока и какой я стану к тому времени... Слушай, как тебе? Колхоз "Тридцать лет без урожая" имени Вождя Нашей Революции в знак протеста против агрессии Ирака, вероломно оккупировавшего Кувейт, запахал сто гектаров картофельных полей... Все равно убирать некому, - Сама придумала? - Мысли после прочтения корреспонденций. - Запиши, а то забудешь... Но должна же быть причина, не может же человек просто так. - Может, - говорит она твердо. - Все может... Кто знает, вот ты возьмешь сейчас и сиганешь... Я-то здесь при чем? Это полностью его трудности... Милиции показания я уже давала... И давай об этим не будем. Если хочешь, чтобы мы сработались. Да, это аристократизм. ВЫСШЕЙ ПРОБЫ...
Степанов махнул мне приветливо: - Присаживайся. Вникаешь в курс дел?.. Представляешь, что придумали связисты? За информацию о ходе подписки требуют бабки. Ничего себе! Так что сидим в тумане. Его кабинет - такая же комната, как и у нас, только здесь один стол. Вместо второго - диван и еще пара кресел... У бывшего однокурсника трубка у уха, он набирает какой-то номер, там занято, он бьет по телефонным рычагам и набирает снова. - Слушай, - говорю я, - у тебя случайно нет домашнего телефона Прохорова? Он смотрит недоуменно на меня и, не прекращая своего занятия, спрашивает: - Зачем тебе? - Из лаборатории принесли его фотографии. Говорят, завалялись у них... Может, родным пригодятся? Мне они не нужны. Он думает, словно пытается отыскать подвох в моих словах. Я понимаю: Степанову не сладко было с этой историей. Она никак не укладывается в оптимистичность редакционной атмосферы. Моя сердобольная прыть, понятное дело, кажется ему излишней назойливостью... По его мнению, я расплываюсь мыслью по древу. Отвлекая себя от глобальной задачи. Но жизнь приучила его скрывать чувства. Он сосредоточенно роется среди бумаг, находит нужный листок, на нем - домашние телефоны сотрудников. - Бери. Может, потребуется еще кому вернуть фотографии... Но мой тебе совет: лучше бы ты туда не лез. Там у них, понимаешь, и без тебя тошно. Он с укоризной смотрит на меня, и я начинаю чувствовать себя виноватым. Мелким эгоистом, готовым ради того, чтобы вскипятить себе кружку чая, поджечь дом соседа. И я вспоминаю невзначай: Степанов теперь - мой начальник...
Прохорову было за сорок. Снимали его в Моссовете, должно быть, он брал интервью у мэра Попова, потому что на некоторых снимках тот стоял рядом. С десяток фотографий, выполненных холодным редакционным профессионалом. Одну из них, сольную, я вытащил из пачки и оставил себе. Так вот он какой, Прохоров... Обыкновенное лицо человека, занятого работой. Никаких драм прочитать на нем я не смог... Его жена сразу, едва я вошел, пригласила меня на кухню и предложила чаю. Я не отказался. Мы заранее договорились о встрече, но она и не думала к ней готовиться, была в домашнем стареньком халате, без всяких признаков косметики на сером, измученном лице. В проходной комнате два мальчика-подростка сидели на диване, уставившись на магнитофон. Их развлекала Мадонна... Они посмотрели на меня, но без всякого интереса. Я огляделся. Обычная была квартира. Жилище рядовой советской семьи со средним достатком. - Вы меня простите, - начал я осторожно, - никак не могу понять... Жена Прохорова молча налила чай. Было ей лет под сорок, и по всему чувствовалось: она давно уже посвящает жизнь только детям. Какие там любовники! Большей чепухи, глядя на нее, и представить себе трудно. - Мальчишки хорошо учатся? - спросил я. - По-всякому, - сказала она. Было видно - она тяготится моим присутствием, ей даже где-то неприятно оно. Но она подчиняласв условностям, которые говорили - ЕГО НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ НУЖНО ТЕРПЕТЬ. - Владимир Федорович мастерил что-нибудь по дому? - спросил я. - Вы простите... - Что вы все время извиняетесь, - сказала Прохорова устало. Она понимала: я задаю идиотские вопросы, чтобы поддержать беседу. Ей, некрасивой толстеющей женщине, хватало своих проблем. Тысячу раз был прав Степанов, когда предупреждал меня, что тут и без меня тошно. - Ничего он не мастерил. Он марки собирал, до самого последнего дня... Я так и не допил чай. На фотографии она при мне даже не глянула. - Простите, - сказал я напоследок, - мне передали дела Владимира Федоровича... Не осталось ли у него дома каких-нибудь материалов? Если можно, конечно... Чтобы разобраться. - Да... - сказала она. - Меня спрашивали. Я тогда забыла. Возьмите, нам они не нужны. Она принесла старенькую папку без тесемок и протянула мне. Ожесточение проглянуло в этот момент в ее лице, словно протягивала мне змею, по праву принадлежащую мне. Я понимал одиночество этой женщины и постарался поскорее избавить ее от своего присутствия...
Дома я пью чай из другой кружки, домашней. И при помощи кипятка из чайника. К чаю-конфетка ириска. В папке Прохорова полно вырезок из газет, набросков, отпечатанных и подчеркнутых листов. У меня тоже есть похожая, я уложил ее на подоконник, там - кислые плоды моих высоких стремлений. Владимир Федорович работал над повестью или романом, трудно было понять, во всяком случае, это было что-то художественное. Про нелегкую долю газетчика. И вырезки свидетельствовали об этом. Из нашей и зарубежной прессы. О журналистских потерях, о смертях при выполнении долга. Лет этак за пять-шесть. Никому теперь не нужны эти переписанные по многу раз страницы. Ни жене. Ни детям. Ни мне. Ни от одного из них не веяло внутренней тревогой. Это была спокойная вечерняя работа человека, уставшего от ежедневой беготни. Нечто сродни собиранию марок. Про какую-то Сонечку, редакционную "Волгу" и председателя колхоза. Никакого отношения к бурлящей нашей повседневности. Перекладывал странички с внутренним облегчением. Пока не наткнулся на одну бумажку... Мне знакома привычка записывать телефоны и адреса на вырванных из блокнотов обрывках. Уж такая наша профессия, вся в телефонах и адресах. И можно было отложить ее в сторону, если бы не одно обстоятельство. Быстрым почерком на обрывке было выведено: "Кравчук В. А." А следом цифры: 424-67-32. Где-то я уже видел эту фамилию. Это "где-то" еще не стерлось в моей памяти. Вместо имени и отчества-инициалы... Так обычно выглядят данные людей, с которыми не предполагают общаться, но держать в поле зрения которых в какой-то степени необходимо. Передовиков каких-нибудь, чьи фамилии должны появиться в статье. В противном случае имя и отчество - на первом месте. Кравчук В. А. Это же... Точно! Его могилу я видел на Кунцевском кладбище. Валентин Анатольевич, 1959 года рождения... Бедолага, выпрыгнувший, как и Прохоров, из окна и тоже оставивший на стуле розочку. Теперь я знаю его телефон. Но он-то мне зачем, этот Кравчук?.. Он нужен был Прохорову. Только ему. Я не знал, что делать... Штор на окне у меня нет, я подошел к нему, решая философский вопрос: до каких пор со мной будет случаться всякая ерунда? Потом стал прислушиваться. У меня появилось предчувствие, что в коридоре вот-вот затрезвонит телефон. Наверно, бывшая жена сейчас набирает номер, желая перекинуться со мной парой слов. Просто так... У нее была привычка напоминать о себе в моменты, когда я переставал о ней думать, Но телефон молчал. Все-таки моя интуиция ни к черту.
С четвертого этажа лужи на улице отдавали свинцом, и не было на ней ни души. К ребятам я уже стал привыкать. Каждое утро, когда встречаю Степанова, он смотрит на меня с надеждой, вместо приветствия с придыханием спрашивает: - Ну? Я отрицательно качаю головой. - Телевизор смотришь? - Иногда. - В чем, думаешь, секрет Невзорова? Мужик ничего не боится... Был каскадером, пел в церковном хоре, еще что-то делал... Между прочим, всем нам не мешало бы внимательнее к нему присмотреться, кое-что перенять. Несмотря на наше с тобой высшее образование. - Что же? - интересуюсь я. Мне на самом деле интересно. - Вчера показывали расчлененку. Не видел?.. Молодая девица. Разрезана на куски и упакована в картонный ящик из-под мыла. Впечатляет?.. После такого не хочешь, а включишь телек на следующий день... Пик демократизма. - Ты думаешь? - сомневаюсь я. - Конечно, когда еще такое было? - Нормальному человеку захочется твердой руки, чтобы никогда больше такого не видеть. Очередного железного Феликса. - Черт с ним, - смеется Степанов, хлопая восторженно меня по плечу. Черт с ней, с железной рукой... Работали и будем работать. Мы профессионалы... Меняются обстоятельства, но мы-то с тобой остаемся? Не так ли? - Так, так, - охотно соглашаюсь я. До обеда я несколько раз набирал номер Кравчука. Никто к телефону не подходил. К четырем я все-таки на кого-то попал. - Здравствуйте, - сказал я. - Меня зовут Владимир, фамилия моя Филимонов, я... - Да, - ответил мне спокойный и чуть печальный женский голос, - вы знакомый Валентина. - Некоторым образом... - Мы ждем вас, - говорит печальный голос, - подъезжайте к шести. Дорогу не забыли? - Да как-то... - Запишите: Букшин переулок, дом 2, квартира 82... К шести часам, не забудьте. Мы будем вас ждать. Я даже не успел поблагодарить... Да и не за что. Это - Судьба. Я верю в нее, в злодейку. Я даже в некоторой степени фаталист. Потому что есть много, друг Горацио...
Букшин переулок оказался в центре Москвы, недалеко от метро "Цветной бульвар". Я засек по часам: идти от станции восемь минут. Версия у меня была простая, как правда: я позвонил - меня пригласили - я приехал. Вообще-то товарищ Кравчук прислал письмо в редакцию о проблемах выращивания садовых цветов, ну и захотелось встретиться, поговорить. А тут такая беда. Так что извините. У подъездов - многочисленные машины. Впритык. Попадались и иностранные марки, но с нашими номерами. Когда я вижу подобное роскошество, первое, что ощущаю, - сожаление о неиспытанной мной красивой жизни. А ее финал конечно же - Кунцевское кладбище... - Вы куда? Суровая женщина-страж приподнялась из-за стола. Как легко она почувствовала мою чуждость. Спросить бы ее, почему? У меня на лбу написано что-нибудь? Я пожал плечами, усмехнулся и назвал номер квартиры. - К кому? Пришлось назвать и фамилию. - Пожалуйста, - милостиво разрешили мне. Следом за мной к лифту подошла симпатичная девица, лет этак двадцати пяти. - Какой вам? - спросила она с еле заметным акцентом. С таким разговаривают эстонки, литовки или латышки, в общем, прибалты. - Не знаю, - ответил я. - Восемьдесят вторая квартира. - Это девятый этаж. Она нажала кнопку, двери закрылись, и мы поехали. - Мне сейчас нужно будет сойти за приличного человека, - сказал я. - Ну, такого, из этого дома... Понимаете?.. Как, не ударю в грязь лицом? Не взглянете на меня? И тут я заметил: она и без того не спускает с меня глаз. - Что-нибудь не в порядке? - спросил я. И нарочито суетливо стал проверять, все ли пуговицы на куртке у меня застегнуты. - Скажите, только честно, мне на самом деле нужно знать. - Я еду в ту же квартиру. - Да? - спросил я озадаченно. Она элементарно нащелкала мне по носу, получалось, что я на самом деле круглый дурак. Мы позвонили, нам тут же открыли. - Кирочка, - сказала пожилая женщина в темном под горло платье. В ее голосе - печаль и почтительность. Должно быть, родители этой Кирочки уважаемые люди. На меня тут же распространяется ее аура, по крайней мере, хозяйка забывает спросить: кто я и откуда? - Я ненадолго, тетя Варя, - говорит Кирочка. Она пытается сделать вид, что не знакома со мной. - Я поухаживаю, - галатно тянусь к я плащу Киры. - Проходите, - говорит та и идет по коридору. - Слушай, - прошу я, - не бросай меня. Ты же все про меня знаешь. - Все? - удивляется она. - Главное... Остальное - мелочи. Она молчит, я воспринимаю это, как знак согласия, Квартира начинается с холла, слева - громадное зеркало с тумбочками для мелочей. Напротив входной двери - стеклянная перегородка, наполовину сдвинутая. За ней - большая комната, с пальбой и фортепиано в углу. Там составлены буквой "Г" столы со снедью и бутылками. Я понимаю: девять дней... Уже есть друзья и близкие, я слышу из комнат их голоса. А комнат здесь, судя по всему, десятка два, не меньше. У меня в кармане фотография Прохорова. Я захватил ее на всякий случай, она настраивает на деловой лад. - Кира, - прошу я, - возьми меня под руку. - Зачем? - таинственным шепотом спрашивает она. - Так нужно, - шепчу я в ответ. - Объясню, но немного позже. Я все рассчитал. Все должно получиться. Если, конечно, не будет накладок... В гостиной я выбрал место за столом, так, чтобы смотреть за раздвинутую перегородку. Мне не видно зеркала, но до него не больше метра. И путь из туалета, кухни, ванной ведет к нему. В самый последний момент, когда все рассаживались, я вышел и поставил на тумбочку, прислонив к зеркалу, фотографию Прохорова... Каждый, кто будет проходить, - увидит. А я увижу, что он увидит. Народ разместился, позвякивает посудой. Здесь нас человек тридцать. - Кира, - наклоняюсь я к девушке, - а кем ты ему приходишься, Валентину Анатольевичу? - Так, родственница, - отвечает она. - Седьмая вода на киселе. Она отвечает, это удивительно. Незнакомому нахалу. Она доверяет мне... И поневоле в меня начинает вползать излишняя серьезность. Словно я уже должен ей что-то... Думаю о том, как бы мне не пропустить тех, кто будет входить и выходить. Вычеркиваю из списка трех женщин, в том числе тетю Варю, снующих из гостиной на кухню и назад. Видел, как они скользили взглядом по фотографии Прохорова, не подозревая об общей розочке, ни с того, ни с сего связавшей его с Валентином Анатольевичем. - Ты обещал объяснить мне кое-какие мелочи,- негромко говорит Кира, - без них я чувствую себя как-то неуютно. - Хорошо, хорошо... Понимаешь, я человек, который приезжает на поминки чужих людей... Совсем чужих... Читаю объявления в газете... Я его не знаю и не видел никогда... Ну, слабость у меня такая. Некоторым нравится ночевать в гробах, а мне - вот так. Но я проходимец безобидный. Боюсь только, что меня побьют, если ты кому-нибудь расскажешь. Она смотрит на меня, не зная, как реагировать на шутку. Но я серьезен... Ах, какие у нее глаза! Припечатали к месту. В них недоверие и вопрос. Грешно обманывать такие. - Зачем? - спрашивает она. Мужчина в светлом костюме встает и выходит. Не хватало двухстульев. Он появляется почти сразу же в коридоре, со стульями, замечает фотографию Прохорова, равнодушно этак, входит в гостиную и садится. Я вычеркиваю его из списка, он больше не интересует меня. - Тебя легко обманывать, - говорю я, извиняясь тем самым за свою ложь. Она обиделась. Вижу: я достоин ее обиды. Но она не выдаст меня. Это я тоже вижу. И даю себе слово больше не лгать. На фортепиано - портрет покойника. Рядом - рюмка и пустая тарелка. В рюмку наливают водку, в тарелку что-то кладут. Горе у всех одинаково. - Вообще-то мне неприятно сидеть рядом с тобой, - говорит Кира. Но я вижу - это наказание, которое она ПРИДУМАЛА ДЛЯ МЕНЯ. - Ты мне понравилась, - отвечаю я. Я серьезен. И теперь сам смотрю на нее. Мне нечего терять... Но я чувствую чужую беду. Мне тяжело оттого, что я должен быть здесь... Все перемешано в этом мире. Для того чтобы противостоять наваждению женских чар, нужно хоть раз жениться. И промучиться не меньше четырех лет. Это здорово отрезвляет. - У тебя прекрасный акцент. Ты где живешь? - спрашиваю я. Я выпил водки и сижу с рюмкой в руке. Какаято пара тихо говорит с тетей Варей. Я предполагаю, что они уже прощаются. - В Сан-Франциско, - отвечает Кира. Киваю послушно. - Там землетрясения... Не страшно? - Страшно здесь. - Язык учила по самоучителю? - Ага, - соглашается она. - Часто ты так... приезжаешь? - В первый раз... Но долго решался. Жалко его родителей. Я должен побыть здесь... Я тоже с пятьдесят девятого года. Рождения. Пара проходит мимо зеркала, скользит по фотографии равнодушными взглядами, я наблюдаю это - никакой реакции, Сумасшествие, что я оказался в этом доме. Здесь много людей и много слов о Валентине Анатольевиче Кравчуке. В нем нет никакой загадки: закончил авиационный, работал в научно-исследовательском институте, не успел обзавестись семьей и выпал однажды из окна... Все, кто пришел сюда, смирились с его смертью. Кроме, пожалуй, меня. Некую неотчетливую таинственность в происходящем улавливаю лишь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Степанов махнул мне приветливо: - Присаживайся. Вникаешь в курс дел?.. Представляешь, что придумали связисты? За информацию о ходе подписки требуют бабки. Ничего себе! Так что сидим в тумане. Его кабинет - такая же комната, как и у нас, только здесь один стол. Вместо второго - диван и еще пара кресел... У бывшего однокурсника трубка у уха, он набирает какой-то номер, там занято, он бьет по телефонным рычагам и набирает снова. - Слушай, - говорю я, - у тебя случайно нет домашнего телефона Прохорова? Он смотрит недоуменно на меня и, не прекращая своего занятия, спрашивает: - Зачем тебе? - Из лаборатории принесли его фотографии. Говорят, завалялись у них... Может, родным пригодятся? Мне они не нужны. Он думает, словно пытается отыскать подвох в моих словах. Я понимаю: Степанову не сладко было с этой историей. Она никак не укладывается в оптимистичность редакционной атмосферы. Моя сердобольная прыть, понятное дело, кажется ему излишней назойливостью... По его мнению, я расплываюсь мыслью по древу. Отвлекая себя от глобальной задачи. Но жизнь приучила его скрывать чувства. Он сосредоточенно роется среди бумаг, находит нужный листок, на нем - домашние телефоны сотрудников. - Бери. Может, потребуется еще кому вернуть фотографии... Но мой тебе совет: лучше бы ты туда не лез. Там у них, понимаешь, и без тебя тошно. Он с укоризной смотрит на меня, и я начинаю чувствовать себя виноватым. Мелким эгоистом, готовым ради того, чтобы вскипятить себе кружку чая, поджечь дом соседа. И я вспоминаю невзначай: Степанов теперь - мой начальник...
Прохорову было за сорок. Снимали его в Моссовете, должно быть, он брал интервью у мэра Попова, потому что на некоторых снимках тот стоял рядом. С десяток фотографий, выполненных холодным редакционным профессионалом. Одну из них, сольную, я вытащил из пачки и оставил себе. Так вот он какой, Прохоров... Обыкновенное лицо человека, занятого работой. Никаких драм прочитать на нем я не смог... Его жена сразу, едва я вошел, пригласила меня на кухню и предложила чаю. Я не отказался. Мы заранее договорились о встрече, но она и не думала к ней готовиться, была в домашнем стареньком халате, без всяких признаков косметики на сером, измученном лице. В проходной комнате два мальчика-подростка сидели на диване, уставившись на магнитофон. Их развлекала Мадонна... Они посмотрели на меня, но без всякого интереса. Я огляделся. Обычная была квартира. Жилище рядовой советской семьи со средним достатком. - Вы меня простите, - начал я осторожно, - никак не могу понять... Жена Прохорова молча налила чай. Было ей лет под сорок, и по всему чувствовалось: она давно уже посвящает жизнь только детям. Какие там любовники! Большей чепухи, глядя на нее, и представить себе трудно. - Мальчишки хорошо учатся? - спросил я. - По-всякому, - сказала она. Было видно - она тяготится моим присутствием, ей даже где-то неприятно оно. Но она подчиняласв условностям, которые говорили - ЕГО НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ НУЖНО ТЕРПЕТЬ. - Владимир Федорович мастерил что-нибудь по дому? - спросил я. - Вы простите... - Что вы все время извиняетесь, - сказала Прохорова устало. Она понимала: я задаю идиотские вопросы, чтобы поддержать беседу. Ей, некрасивой толстеющей женщине, хватало своих проблем. Тысячу раз был прав Степанов, когда предупреждал меня, что тут и без меня тошно. - Ничего он не мастерил. Он марки собирал, до самого последнего дня... Я так и не допил чай. На фотографии она при мне даже не глянула. - Простите, - сказал я напоследок, - мне передали дела Владимира Федоровича... Не осталось ли у него дома каких-нибудь материалов? Если можно, конечно... Чтобы разобраться. - Да... - сказала она. - Меня спрашивали. Я тогда забыла. Возьмите, нам они не нужны. Она принесла старенькую папку без тесемок и протянула мне. Ожесточение проглянуло в этот момент в ее лице, словно протягивала мне змею, по праву принадлежащую мне. Я понимал одиночество этой женщины и постарался поскорее избавить ее от своего присутствия...
Дома я пью чай из другой кружки, домашней. И при помощи кипятка из чайника. К чаю-конфетка ириска. В папке Прохорова полно вырезок из газет, набросков, отпечатанных и подчеркнутых листов. У меня тоже есть похожая, я уложил ее на подоконник, там - кислые плоды моих высоких стремлений. Владимир Федорович работал над повестью или романом, трудно было понять, во всяком случае, это было что-то художественное. Про нелегкую долю газетчика. И вырезки свидетельствовали об этом. Из нашей и зарубежной прессы. О журналистских потерях, о смертях при выполнении долга. Лет этак за пять-шесть. Никому теперь не нужны эти переписанные по многу раз страницы. Ни жене. Ни детям. Ни мне. Ни от одного из них не веяло внутренней тревогой. Это была спокойная вечерняя работа человека, уставшего от ежедневой беготни. Нечто сродни собиранию марок. Про какую-то Сонечку, редакционную "Волгу" и председателя колхоза. Никакого отношения к бурлящей нашей повседневности. Перекладывал странички с внутренним облегчением. Пока не наткнулся на одну бумажку... Мне знакома привычка записывать телефоны и адреса на вырванных из блокнотов обрывках. Уж такая наша профессия, вся в телефонах и адресах. И можно было отложить ее в сторону, если бы не одно обстоятельство. Быстрым почерком на обрывке было выведено: "Кравчук В. А." А следом цифры: 424-67-32. Где-то я уже видел эту фамилию. Это "где-то" еще не стерлось в моей памяти. Вместо имени и отчества-инициалы... Так обычно выглядят данные людей, с которыми не предполагают общаться, но держать в поле зрения которых в какой-то степени необходимо. Передовиков каких-нибудь, чьи фамилии должны появиться в статье. В противном случае имя и отчество - на первом месте. Кравчук В. А. Это же... Точно! Его могилу я видел на Кунцевском кладбище. Валентин Анатольевич, 1959 года рождения... Бедолага, выпрыгнувший, как и Прохоров, из окна и тоже оставивший на стуле розочку. Теперь я знаю его телефон. Но он-то мне зачем, этот Кравчук?.. Он нужен был Прохорову. Только ему. Я не знал, что делать... Штор на окне у меня нет, я подошел к нему, решая философский вопрос: до каких пор со мной будет случаться всякая ерунда? Потом стал прислушиваться. У меня появилось предчувствие, что в коридоре вот-вот затрезвонит телефон. Наверно, бывшая жена сейчас набирает номер, желая перекинуться со мной парой слов. Просто так... У нее была привычка напоминать о себе в моменты, когда я переставал о ней думать, Но телефон молчал. Все-таки моя интуиция ни к черту.
С четвертого этажа лужи на улице отдавали свинцом, и не было на ней ни души. К ребятам я уже стал привыкать. Каждое утро, когда встречаю Степанова, он смотрит на меня с надеждой, вместо приветствия с придыханием спрашивает: - Ну? Я отрицательно качаю головой. - Телевизор смотришь? - Иногда. - В чем, думаешь, секрет Невзорова? Мужик ничего не боится... Был каскадером, пел в церковном хоре, еще что-то делал... Между прочим, всем нам не мешало бы внимательнее к нему присмотреться, кое-что перенять. Несмотря на наше с тобой высшее образование. - Что же? - интересуюсь я. Мне на самом деле интересно. - Вчера показывали расчлененку. Не видел?.. Молодая девица. Разрезана на куски и упакована в картонный ящик из-под мыла. Впечатляет?.. После такого не хочешь, а включишь телек на следующий день... Пик демократизма. - Ты думаешь? - сомневаюсь я. - Конечно, когда еще такое было? - Нормальному человеку захочется твердой руки, чтобы никогда больше такого не видеть. Очередного железного Феликса. - Черт с ним, - смеется Степанов, хлопая восторженно меня по плечу. Черт с ней, с железной рукой... Работали и будем работать. Мы профессионалы... Меняются обстоятельства, но мы-то с тобой остаемся? Не так ли? - Так, так, - охотно соглашаюсь я. До обеда я несколько раз набирал номер Кравчука. Никто к телефону не подходил. К четырем я все-таки на кого-то попал. - Здравствуйте, - сказал я. - Меня зовут Владимир, фамилия моя Филимонов, я... - Да, - ответил мне спокойный и чуть печальный женский голос, - вы знакомый Валентина. - Некоторым образом... - Мы ждем вас, - говорит печальный голос, - подъезжайте к шести. Дорогу не забыли? - Да как-то... - Запишите: Букшин переулок, дом 2, квартира 82... К шести часам, не забудьте. Мы будем вас ждать. Я даже не успел поблагодарить... Да и не за что. Это - Судьба. Я верю в нее, в злодейку. Я даже в некоторой степени фаталист. Потому что есть много, друг Горацио...
Букшин переулок оказался в центре Москвы, недалеко от метро "Цветной бульвар". Я засек по часам: идти от станции восемь минут. Версия у меня была простая, как правда: я позвонил - меня пригласили - я приехал. Вообще-то товарищ Кравчук прислал письмо в редакцию о проблемах выращивания садовых цветов, ну и захотелось встретиться, поговорить. А тут такая беда. Так что извините. У подъездов - многочисленные машины. Впритык. Попадались и иностранные марки, но с нашими номерами. Когда я вижу подобное роскошество, первое, что ощущаю, - сожаление о неиспытанной мной красивой жизни. А ее финал конечно же - Кунцевское кладбище... - Вы куда? Суровая женщина-страж приподнялась из-за стола. Как легко она почувствовала мою чуждость. Спросить бы ее, почему? У меня на лбу написано что-нибудь? Я пожал плечами, усмехнулся и назвал номер квартиры. - К кому? Пришлось назвать и фамилию. - Пожалуйста, - милостиво разрешили мне. Следом за мной к лифту подошла симпатичная девица, лет этак двадцати пяти. - Какой вам? - спросила она с еле заметным акцентом. С таким разговаривают эстонки, литовки или латышки, в общем, прибалты. - Не знаю, - ответил я. - Восемьдесят вторая квартира. - Это девятый этаж. Она нажала кнопку, двери закрылись, и мы поехали. - Мне сейчас нужно будет сойти за приличного человека, - сказал я. - Ну, такого, из этого дома... Понимаете?.. Как, не ударю в грязь лицом? Не взглянете на меня? И тут я заметил: она и без того не спускает с меня глаз. - Что-нибудь не в порядке? - спросил я. И нарочито суетливо стал проверять, все ли пуговицы на куртке у меня застегнуты. - Скажите, только честно, мне на самом деле нужно знать. - Я еду в ту же квартиру. - Да? - спросил я озадаченно. Она элементарно нащелкала мне по носу, получалось, что я на самом деле круглый дурак. Мы позвонили, нам тут же открыли. - Кирочка, - сказала пожилая женщина в темном под горло платье. В ее голосе - печаль и почтительность. Должно быть, родители этой Кирочки уважаемые люди. На меня тут же распространяется ее аура, по крайней мере, хозяйка забывает спросить: кто я и откуда? - Я ненадолго, тетя Варя, - говорит Кирочка. Она пытается сделать вид, что не знакома со мной. - Я поухаживаю, - галатно тянусь к я плащу Киры. - Проходите, - говорит та и идет по коридору. - Слушай, - прошу я, - не бросай меня. Ты же все про меня знаешь. - Все? - удивляется она. - Главное... Остальное - мелочи. Она молчит, я воспринимаю это, как знак согласия, Квартира начинается с холла, слева - громадное зеркало с тумбочками для мелочей. Напротив входной двери - стеклянная перегородка, наполовину сдвинутая. За ней - большая комната, с пальбой и фортепиано в углу. Там составлены буквой "Г" столы со снедью и бутылками. Я понимаю: девять дней... Уже есть друзья и близкие, я слышу из комнат их голоса. А комнат здесь, судя по всему, десятка два, не меньше. У меня в кармане фотография Прохорова. Я захватил ее на всякий случай, она настраивает на деловой лад. - Кира, - прошу я, - возьми меня под руку. - Зачем? - таинственным шепотом спрашивает она. - Так нужно, - шепчу я в ответ. - Объясню, но немного позже. Я все рассчитал. Все должно получиться. Если, конечно, не будет накладок... В гостиной я выбрал место за столом, так, чтобы смотреть за раздвинутую перегородку. Мне не видно зеркала, но до него не больше метра. И путь из туалета, кухни, ванной ведет к нему. В самый последний момент, когда все рассаживались, я вышел и поставил на тумбочку, прислонив к зеркалу, фотографию Прохорова... Каждый, кто будет проходить, - увидит. А я увижу, что он увидит. Народ разместился, позвякивает посудой. Здесь нас человек тридцать. - Кира, - наклоняюсь я к девушке, - а кем ты ему приходишься, Валентину Анатольевичу? - Так, родственница, - отвечает она. - Седьмая вода на киселе. Она отвечает, это удивительно. Незнакомому нахалу. Она доверяет мне... И поневоле в меня начинает вползать излишняя серьезность. Словно я уже должен ей что-то... Думаю о том, как бы мне не пропустить тех, кто будет входить и выходить. Вычеркиваю из списка трех женщин, в том числе тетю Варю, снующих из гостиной на кухню и назад. Видел, как они скользили взглядом по фотографии Прохорова, не подозревая об общей розочке, ни с того, ни с сего связавшей его с Валентином Анатольевичем. - Ты обещал объяснить мне кое-какие мелочи,- негромко говорит Кира, - без них я чувствую себя как-то неуютно. - Хорошо, хорошо... Понимаешь, я человек, который приезжает на поминки чужих людей... Совсем чужих... Читаю объявления в газете... Я его не знаю и не видел никогда... Ну, слабость у меня такая. Некоторым нравится ночевать в гробах, а мне - вот так. Но я проходимец безобидный. Боюсь только, что меня побьют, если ты кому-нибудь расскажешь. Она смотрит на меня, не зная, как реагировать на шутку. Но я серьезен... Ах, какие у нее глаза! Припечатали к месту. В них недоверие и вопрос. Грешно обманывать такие. - Зачем? - спрашивает она. Мужчина в светлом костюме встает и выходит. Не хватало двухстульев. Он появляется почти сразу же в коридоре, со стульями, замечает фотографию Прохорова, равнодушно этак, входит в гостиную и садится. Я вычеркиваю его из списка, он больше не интересует меня. - Тебя легко обманывать, - говорю я, извиняясь тем самым за свою ложь. Она обиделась. Вижу: я достоин ее обиды. Но она не выдаст меня. Это я тоже вижу. И даю себе слово больше не лгать. На фортепиано - портрет покойника. Рядом - рюмка и пустая тарелка. В рюмку наливают водку, в тарелку что-то кладут. Горе у всех одинаково. - Вообще-то мне неприятно сидеть рядом с тобой, - говорит Кира. Но я вижу - это наказание, которое она ПРИДУМАЛА ДЛЯ МЕНЯ. - Ты мне понравилась, - отвечаю я. Я серьезен. И теперь сам смотрю на нее. Мне нечего терять... Но я чувствую чужую беду. Мне тяжело оттого, что я должен быть здесь... Все перемешано в этом мире. Для того чтобы противостоять наваждению женских чар, нужно хоть раз жениться. И промучиться не меньше четырех лет. Это здорово отрезвляет. - У тебя прекрасный акцент. Ты где живешь? - спрашиваю я. Я выпил водки и сижу с рюмкой в руке. Какаято пара тихо говорит с тетей Варей. Я предполагаю, что они уже прощаются. - В Сан-Франциско, - отвечает Кира. Киваю послушно. - Там землетрясения... Не страшно? - Страшно здесь. - Язык учила по самоучителю? - Ага, - соглашается она. - Часто ты так... приезжаешь? - В первый раз... Но долго решался. Жалко его родителей. Я должен побыть здесь... Я тоже с пятьдесят девятого года. Рождения. Пара проходит мимо зеркала, скользит по фотографии равнодушными взглядами, я наблюдаю это - никакой реакции, Сумасшествие, что я оказался в этом доме. Здесь много людей и много слов о Валентине Анатольевиче Кравчуке. В нем нет никакой загадки: закончил авиационный, работал в научно-исследовательском институте, не успел обзавестись семьей и выпал однажды из окна... Все, кто пришел сюда, смирились с его смертью. Кроме, пожалуй, меня. Некую неотчетливую таинственность в происходящем улавливаю лишь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12