Я не могла поверить в то, что такой мужчина выбрал именно меня – простую, глупую, необразованную девочку. Правда, он и сам происходил из очень простой семьи, но тянулся, как он говорил, к свету, к лучшей жизни.
А я и не знала, что такое «лучшая жизнь». Для меня лучшая жизнь была с ним, и, когда спустя год после нашей свадьбы он решил, что пора переезжать в столицу, я послушно упаковала вещи, и мы переехали.
Кирилл работал с утра до вечера, говорил о себе, что он «крутится», а я сидела дома и занималась домашним хозяйством. Он не раз замечал, что не понимает семей, где женщина делает карьеру, что для него такая баба – будто мужик в юбке, и я, конечно же, не собиралась обманывать его ожиданий. Хранительница очага – вот в чем заключалось мое призвание. Крепкий, надежный тыл. И я варила супы, солила овощи, которые сама придирчиво выбирала на рынке, колдовала над вторыми и третьими блюдами, гладила рубашки и убиралась каждый день – а все для того, чтобы уставший после работы муж видел, как о нем заботятся, и на душе у него становилось бы теплее.
И самое мое полное счастье приходило тогда, когда, наевшись, он засыпал на диване, и на его лице – суровом, жестком, волевом лице настоящего мужчины – появлялось беззащитное выражение. Вот тогда он был мой, весь мой, целиком, вместе со своими снами, мыслями, страхами... Я могла долго-долго смотреть на него, но в конце концов, боясь разбудить взглядом, приносила какое-нибудь рукоделие и пристраивалась рядом с ним, вышивая в тишине.
Мое счастье было нарушено за все это время только один раз – когда умерла бабушка и выяснилось, что она подписала какие-то документы о передаче квартиры в собственность неизвестным мне людям... Оказывается, они ухаживали за ней последние годы ее жизни – удивительно, но она ничего не рассказывала мне об этом. Впрочем, у бабушки было так плохо с памятью, что она вполне могла забыть о таких деталях, как принесенное из аптеки лекарство или вовремя приготовленная еда.
Кирилл хмуро сказал, что он в это дело не полезет, потому что его сожрут с потрохами. Я тогда не поняла, кто может его сожрать, но догадалась, что он придерживается того же мнения, что и я: раз за бабушкой действительно ухаживали какие-то добрые люди, значит, они заслужили эту комнату, а «сожрут с потрохами» сказано про соседей, которые начнут стыдить его, если он вздумает судиться. Мне и самой было стыдно за то, что я ничего не знала о происходящем и ни разу не приехала навестить ее за все эти годы, потому что не хотела выныривать из своего безмятежного, тихого существования. Я из него и не вынырнула: только высунула голову на поверхность, огорчилась и сразу спряталась обратно – в глубокую зеленую воду, спокойную, неподвижную.
А в две тысячи первом году, три года спустя после бабушкиной смерти, грянул гром.
В тот день Кирилл пришел домой очень рано – я даже не успела приготовить ужин, – но стоило мне метнуться к плите, как он схватил меня за руку, заставил сесть и сам сел напротив, глядя на меня своими голубыми глазами.
– Викуша, – сказал он, – мне нужно тебе кое-что рассказать. Слушай и не перебивай, потому что времени у меня не очень много.
И он начал рассказывать. Я слушала его и ощущала, что счастье выскальзывает из моих рук, как подтаявшая льдинка, и вот-вот упадет на пол и разобьется на кусочки.
Оказывается, в его бизнесе возникли проблемы. Фирма Кирилла занималась переработкой мяса, выполняла свою работу честно, никого не обманывала, и, конечно, появились люди, которым это не нравилось. Конкуренты, сказал он, – конкуренты, собиравшиеся захватить его дело, воспользовавшиеся непростой ситуацией, чтобы установить свои правила игры.
– Они хотят, чтобы я уступил им все, – рассказывал он, поглядывая на меня, – и не побрезгуют ничем, никакими методами. Милая, тебе придется уехать.
– Зачем? – Я едва не плакала.
– Затем, что я не могу подвергать тебя опасности. Девочка моя, пожалуйста, послушай!
Он встал, обнял меня, и я не выдержала – уткнулась носом в его рубашку, заревела, обхватив руками. Мой Кирилл, всегда такой скупой на ласку, способный молчать целыми днями, не произнося ни слова, назвал меня своей девочкой! Даже в постели, после изматывавшей любви, он обрывал меня, если я начинала бормотать всякие нежные женские глупости, а теперь сам стал со мной нежен.
– Я тебя не оставлю! – Я вцепилась в него, и он силой разжал мои объятия, присел передо мной на корточки и заставил посмотреть ему в глаза.
– Ты моя жена, и ты должна мне помочь. Кроме тебя, мне больше никто не поможет.
– Я все сделаю! Кирюша, милый...
– Послушай! Необходимо, чтобы ты уехала. Эти подонки ни перед чем не остановятся, и если они тебя схватят... – Он сделал паузу, и сердце мое остановилось на мгновение, – то я этого просто не выдержу. Ты понимаешь?
Я закивала, не понимая ничего из того, что он мне говорил, кроме одного – он меня любит, он обо мне заботится!
– Поэтому тебе нужно будет уехать. Я тебя спрячу, хорошо? Ненадолго – всего на несколько месяцев, пока все не утрясется. Чтобы тебя никто не нашел, мы с тобой разведемся – фиктивно, ты понимаешь? И тогда никто не сможет меня шантажировать тобой. Ты не должна будешь мне звонить, я сам стану выходить на связь. И ни в коем случае не приезжай!
– Кирюша! – взвыла я. – Как же так?! А что с тобой будет?!
– Тихо! Не ори, дура, – соседи услышат! Ничего со мной не случится, все будет в порядке. Разберусь с уродами и заберу тебя обратно. Ты все поняла? Тогда иди, собирай вещи.
– Как?! Уже?!
– А ты что хотела – дождаться, пока за тобой придут? Быстро пакуй барахло и звони своей подруге, просись на постой.
У меня не было подруг. Но осталась приятельница школьных лет, до сих пор жившая в маленьком приволжском городке, растившая троих мальчишек и опекавшая мужа-алкоголика. Именно к ней мне и пришлось напроситься в гости, наврав, что муж выгнал меня из дома, – Кирилл строго-настрого запретил говорить кому бы то ни было о возникших у него проблемах. Развели нас очень быстро – он заплатил кому-то денег, и все бумажные вопросы решились за один день.
– Никто не должен знать! – Он вколачивал слова мне в голову, повторяя, как для маленького ребенка или глупышки. – Вика, никто не должен знать о причинах твоего отъезда.
– Но Оля... она станет расспрашивать...
– А ты скажи, что тебе тяжело говорить на тему разъезда, и она от тебя отстанет. Поняла? Повтори!
– Оля, мне тяжело говорить на тему разъезда, – послушно повторила я, представив себе Ольгу: маленькую, остроносую, с любопытным взглядом блестящих черных глаз.
– Умница. Запиши это предложение себе в блокнот на случай, если забудешь.
– У меня нет блокнота... – начала я и осеклась: он посмеивался.
– Знаю. Я шучу. Все, все, все, – поспешно сказал он, заметив, что у меня дрожат губы. – Долгие проводы – лишние слезы.
На вокзале, в людской сутолоке, в круговерти тележек, сумок, пакетов, чемоданов, я совершенно растерялась. Кирилл шел впереди, расталкивая зазевавшихся прохожих, а я смотрела в его спину и думала только об одном: «Господи, спаси и сохрани его для меня! Сделай так, чтобы с ним все было хорошо! Мы были так счастливы, и раз уж получилось, что мы теряем наше счастье, прошу тебя, пожалуйста, отдай ему мою половину».
Меня толкнули, и от удара я выронила сумку, в которой лежали паспорт и деньги. Присев на корточки, схватила ее («Господи всемогущий, ты же хороший, я знаю, что ты заступишься за него!»), а когда подняла глаза, Кирилла уже не было видно.
«Только бы он остался жив, Боже, прошу тебя!»
И вдруг меня окатил панический ужас. Я не успела представить себе ничего конкретного – ни убийцы с ножом, ни человека, толкающего его под колеса поезда, – но страшное чувство неизмеримой утраты накрыло меня с головой, как будто, на долю секунды выпустив из рук свою дешевую сумку из кожзаменителя, я выпустила свое счастье – сама, по глупости, – и больше никогда не найду его, останусь навсегда на этом бесконечном вокзале – неприкаянная, никому не нужная.
Кирилла больше не было со мной. И в ту же секунду я почувствовала, что его нет – совсем. Понимаете? Я отпустила его взглядом, и с ним сразу случилось что-то страшное, от чего только я могла его защитить... А я не защитила.
Шум толпы вокруг меня стал громче, он нарастал, и я внезапно перестала понимать, на каком языке говорят эти люди, куда они идут и что происходит со мной. Сначала я потеряла мужа, затем потеряла себя. От охватившей меня паники я закричала, какая-то женщина с седой головой шарахнулась в сторону, и я закричала снова – не надеясь, что мне кто-нибудь поможет, просто от детского страха.
Кирилл вынырнул из-за чьей-то спины, наклонив голову, как бычок, собирающийся боднуть меня.
– Ты чего орешь?! – с тихой яростью спросил он и, поскольку я молчала, оторопело глядя на него, заподозрил худшее: – Что, паспорт проворонила?
Выхватил мою сумку, рванул молнию и принялся шарить внутри, а когда нашел, поднял на меня глаза, ткнул сумку мне в руки и, кажется, еле сдержался, чтобы не выругаться.
– Быстро, на поезд опоздаешь!
Справедливости ради нужно сказать, что бог услышал мою отчаянную молитву. Правда, поняла я это позже, гораздо позже. А тогда я еще перекрестила мужа на прощание – чтобы все у него было хорошо, у моего Кирилла, чтобы все обошлось, чтобы его сохранили высшие силы... И, крестя, сама не верила в то, что все наладится.
У подруги я прожила четыре месяца. Мне тяжело вспоминать то время – черное, как провал проруби, обещающей быструю жутковатую смерть. Я всегда боялась воды, особенно речной, с сильным течением. Теперь же у меня было ощущение, что ледяная вода тащит меня, сковав руки-ноги холодом, и не вскрикнуть, не позвать на помощь, не выпрыгнуть рыбкой на лед... Оле и ее семье я была в тягость, как и мне в тягость был их жалкий нищенский быт, от которого я успела отвыкнуть за годы благополучной жизни с мужем, и вынужденная благодарность, перемешанная с отвращением к окружавшей меня убогости и постоянным страхом за мужа, мне самой казалась противной – словно я принудительно заставляла себя быть признательной этим людям. Так, в общем, оно и было.
Когда моя жизнь рядом с алкоголиком, несколько раз в отсутствие жены пытавшимся затащить меня в постель, стала совсем невыносимой, я нарушила запрет Кирилла и позвонила ему. Я ожидала гнева и приготовилась просить прощения и умолять его забрать меня отсюда, переселить в любую, самую дешевую гостиницу, разрешить мне пойти поломойкой к чужим людям... Но услышала бодрый оживленный голос. За все четыре месяца муж звонил мне лишь несколько раз, и всегда бывал мрачен – я прекрасно понимала почему. Теперь же его словно подменили.
– Все, Вика, можно возвращаться, – сообщил он, и сперва я даже не поняла, о чем он говорит. – Завтра вышлю тебе денег, купишь обратный билет.
Возникло ощущение, будто я тонула и вдруг волной меня, задыхающуюся, вышвырнуло на берег. Та самая стихия, которая обещала смерть, обернулась жизнью, и я не уставала благодарить бога за то, что все закончилось.
В Москве меня встречал довольный Кирилл и, пока я пыталась насмотреться на него («Рубашка отглажена; кажется, поправился на пару килограмм; новая прическа, ему удивительно идет»), что-то рассказывал мне, а я даже не слышала. И только когда он свернул с проспекта на незнакомую мне улицу, вдруг спохватилась:
– Подожди, куда мы едем?
– Домой! Эй, милая, ты меня слушала?
Пришлось признаться, что нет, и Кирилл, остановив машину, обернулся ко мне и раздельно объяснил: борьба с конкурентами закончилась полным их поражением, и теперь наши финансовые дела куда лучше, чем были до расставания. Настолько лучше, что он решил вложить деньги в недвижимость и купил нам квартиру, в которую меня и везет.
– А... ремонт? – выдавила я, ошеломленная всем, что он говорил. До этого мы жили в съемных квартирах, и представить, что теперь меня ждет шестикомнатное богатство, я была не в состоянии.
– Какой ремонт! – он засмеялся. – Ремонт я уже сделал, голубка!
– Когда же ты успел?!
– Можешь считать, что она с ремонтом продавалась.
Квартира оказалась такой, какую я даже в мечтах не представляла, – двухуровневой, огромной, как библиотека. Вы, наверное, будете смеяться, но до сих пор самым большим помещением, которое я посещала, была именно библиотека в нашем городке – бывшая усадьба каких-то богатых помещиков. Я любила там бывать, и эту квартиру полюбила сразу же, как только увидела, хотя меня не оставляло чувство, что я ей не соответствую. Но оно быстро прошло, потому что я сумела обжить ее точно так же, как обживала любое пространство «под себя», – украсила, отмыла, кое-что изменила, и наш с Кириллом дом заиграл и заблестел.
Прошло еще полтора года – почти таких же безмятежных, как и предыдущие, и воспоминания о пережитом не беспокоили меня. Только иногда снился сон, всегда один и тот же: будто я остаюсь одна на вокзале, а люди вокруг меня превращаются в поезда и начинают с ревом давить друг друга. Всякий раз я просыпалась в холодном поту и прижималась к широкой теплой спине мужа, думая, что он сумел защитить меня от настоящей опасности, а значит, сумеет прогнать и кошмары.
Кирилл много работал, временами становился озлобленным как волк, но никогда не повышал на меня голос, лишь уходил в свою комнату и отмалчивался. Я понимала, что ему приходится тяжело, как любому мужчине, который служит своей семье добытчиком, опорой и защитником, и старалась угадывать его желания, как верная собака угадывает настроение хозяина. Это давалось мне легко, ведь в моей жизни не было ничего, кроме мужа, моей любви к нему и его любви ко мне. Я так считала – до того момента, пока однажды вечером он не пришел домой и не сказал, что больше меня не любит.
Он смотрел при этом прямо на меня, чуть изучающе, будто исследуя мои реакции, и я растерялась – даже не столько от его слов, сколько от этого несвойственного ему взгляда. Слова показались мне абсурдными – что значит «больше меня не любит»? Так не бывает: любил, любил, а потом перестал. Так не может, не должно быть!
Но Кирилл с мягкой полуулыбкой объяснил: к сожалению, именно это с ним и случилось. Он полюбил другую женщину, собирается на ней жениться и просит меня не устраивать скандала и расстаться по-хорошему. Так он и сказал – «по-хорошему».
– Кирюша... а как же я? – спросила я, еще не понимая, что все закончилось.
– А ты сама решишь, как ты дальше, Викуш, – почти ласково сказал мой муж. – Детей у нас с тобой нет, делить нам нечего, так что ты, дорогая, птица свободная.
Да, детей у нас не было – по моей вине. Доктора говорили, что считать себя виноватой в неспособности родить ребенка – неправильно, но иначе относиться к своему бесплодию я не могла. Слабо утешало меня лишь то, что Кирилл не любил чужих детей и был равнодушен к рождению своих собственных. Когда я как-то раз заикнулась о том, чтобы взять малыша из детского дома, он с равнодушной брезгливостью пожал плечами: «Хочешь – заведи...» И я оставила эту затею.
– Постой... – Я еще пыталась что-то выяснять, о чем-то просить, хотя это было то же самое, что хватать уходящий поезд за колеса. – Кирюша, я понимаю, что ты влюбился... но, может быть, ты дашь нам время? Попытаешься разобраться в себе? Нельзя же разрушить семью... вот так... просто...
– Да ничего ты не понимаешь! Вика, пожалуйста, только без истерик. Мы взрослые люди, верно? Я тебя очень любил, но, к сожалению, этого чувства больше нет, оно ушло. Я ничего с этим сделать не могу. Понимаешь? Ничего. У меня другая женщина, и я хочу, чтобы она жила со мной.
«Другая женщина...» Я опустилась на стул, попыталась вдохнуть, но воздух плохо проходил через горло.
– А как же я?
Мне показалось, что я не говорю, а сиплю, но он расслышал.
– Ты... Не знаю. Найдешь себе работу, будешь снимать квартиру, как все делают. Ты же взрослый человек, правда?
Что-то из того, что он мне сказал, задержалось в моей бедной голове и мешало, как заноза в ухе. Наконец я поняла, что именно.
– Снимать квартиру? А наш дом?
– Не понял... Ты о чем?
Мне показалось или в голосе его появилась угроза?
– Я о нашем доме! Об этом!
Он присел передо мной на корточки, ухмыльнулся, глядя своими невероятно красивыми голубыми глазами прямо мне в глаза.
– А это, дорогая Вика, вовсе не наш с тобой дом. Это мой дом, и только мой. Я его купил для себя!
– Но мы... – забормотала я в полной растерянности. – То есть подожди... В браке... Значит, половина или треть принадлежит мне...
– Ошибаешься, детка. Я ее купил не в браке, а тогда, когда мы были разведены. Так что извини, малышка, но эту квартиру я сам заработал. А тебе свою придется зарабатывать самой.
1 2 3 4 5