Однако я решил сопротивляться до последнего.
- А вот ты, Саша, - обрушил на меня Перстов свою иронию, - реплики подавал... но жаль, очень жаль, что мы не услышали от тебя никакого окончательного суждения.
Едва он заговорил, я нервно, пронзительно засмеялся.
- Какие ж у меня окончательные суждения?
- Не поверю, чтоб не было. Что за фанатик без окончательных суждений?
- Я фанатик? Это ложь.
- Может быть, ложь и то, что ты порвал с мирской суетой, удалился в свою лачугу, живешь впроголодь, почитываешь книжки и весь твой заработок на хлеб насущный - жалкие гроши, которые тебе платят неизвестно за что?
- Это правда... - пробормотал я; он выдавал перед Наташей мою практическую никчемность, но не скажу, чтобы я растерялся или почувствовал печаль оттого, что маска падает с моего лица и я предстаю в истинном свете. - Но что ты называешь моим фанатизмом?
Я украдкой разглядывал наших слушателей, чтобы, не упустив момента, своевременно встретить контрударом, или даже громовым хохотом, или градом оскорблений, того, в ком пробуженное предательством Перстова внимание к моей персоне заострится до желания оскорбить меня. Но все было очень спокойно. Мне донельзя хотелось понять, как теперь понимает мое жениховство Иннокентий Владимирович, но еще нужнее было уяснить впечатление, произведенное словами Перства на Наташу. Однако уж ее-то невозмутимость была прямо-таки на редкость образцовой. Она сидела с бокалом вина в руке да попивала мелкими глоточками, и в ее позе сквозила ничем не колебимая безмятежность, она наслаждалась жизнью, хорошим вином, безделием, и она так хорошо сидела, закинув ногу на ногу, и так была хороша собой, что было бы достойно изумления, когда б она не смотрела на нас, спорившись невесть о чем, как в пустое пространство.
- А фанатизмом я называю, - упорствовал Перстов, - твое нежелание видеть, что о слабых, беспомощных, неспособных обеспечить себя никто больше не собирается заботиться. Понятие милосердия умерло в нашем государстве. Умирай, подыхай с голоду, раз ты нежизнестойкий. Демократия двинулась в поход против самых что ни на есть настоящих русских.
- Против русских?
- Да, против всех этих Обломовых, лишних людей, святых идиотов, вечных студентов, романтических босяков...
- Я ведь сделал выбор, меня никто не принуждал, - перебил я, воскликнул, ободренный тем, что принимал за внутреннюю, тайную поддержку со стороны Наташи.
- И милостыню пойдешь просить, когда прижмет?
- Нет, не пойду.
- А что же?
- Предпочту смерть, - сказал я гордо.
- Ох дурак! Я же не обвиняю тебя. Не говорю, что ты поступаешь скверно, напротив, я готов и позавидовать тебе, я бы тоже посвятил себя ученым занятиям... но я о том, что наш народ сломлен и унижен!
- Выслушай меня, - произнес я твердо. - Я не чувствую себя униженным, не может чувствовать себя униженным тот, кто сделал сознательный выбор. Если мне станут платить деньги за то, что я читаю книги, знаю много любопытного, могу дать полезный совет, я возьму их, не откажусь, и это будет означать, что накопленные мной знания нашли применение. Но пока за такие вещи не вознаграждают, и я готов смириться с этим, готов и подождать до более благоприятной минуты. Только не трогайте меня! Неужели тебя раздражает мое безделие, которое в действительности совсем не безделие, а свобода?
- Ты свободен? - как будто удивился Перстов.
- Я свободен, Артем. Я завишу, конечно, от потребностей собственного организма, от некоторых обстоятельств и даже от чьих-то мнений, но я ни во что ставлю такую зависимость. Она смехотворно мала в сравнении с бесконечностью, которая, я чувствую, открывается перед свободной и ясной мыслью.
И я хотел бы увидеть себя сейчас глазами Наташи, понимая прелесть дарованной ей возможности залюбоваться мной.
- Могут ли мысли всегда быть ясными? - Перстов с сомнением покачал головой.
- Не могут.
- Значит, теряя ясность, они теряют и свободу?
- Да, это так. Но я для того и сбежал от разных соблазнов и случайностей, чтобы мне ничто не мешало каждый раз без затруднений восстанавливать ясность.
- А для чего такая свобода?
- Но это детский вопрос! - посмеялся я.
- Допустим, у тебя на все ясный взгляд, и даже верный взгляд, и в силу этого тебе известно практически все на свете, известно и понятно. Но какая же в этом польза, если ты подыхаешь с голоду в своей лачуге?
- А как мы можем судить, какая польза в том или ином явлении, что полезно, а что нет?
- Но у тебя свободный подход и ясное знание обо всем на свете. Кому же, если не тебе, судить?
- Это не приравнивает меня к Богу. Я не Господь Бог. Все, что я знаю, что постиг, на что имею ясный взгляд, оказывается до некоторой степени в зоне моего внимания, но зона моего внимания - это там, в доме, где я читаю книжки, и больше нигде.
- Ты станешь богом, когда тебе заплатят за твои знания и ясные взгляды?
- Возможно. Но в настоящую минуту у меня... нет пристрастий, а стало быть, и потребности навязывать кому-либо свое мнение. Я как замкнутая в себе, герметически запертая монада Лейбница. Но я и полная противоположность ей, пока кому-то приходит в голову связывать меня с именем Лейбница.
Наш маленький спор, никуда не ведущий, кроме тупика, разрядило томно вздыхающее вмешательство Иннокентия Владимировича:
- А вы, разрешите поинтересоваться, не диалог Платона какой-нибудь репетируете?
Перстов поджал губы, он давал понять, что не удостоит хозяина ответом, я же заметил - а я хорошо, ясно все подмечал - что Наташа направляется к двери, и, не отдавая себе отчета, что мои действия могут кому-то показаться странными, поспешил за нею. От болтовни я устал жутко. Но я хотел и прояснить свои отношения с Наташей. Она сидела безмятежно, когда Перстов обличал меня, ни один мускул не дрогнул на ее лице, но было бы и противоестественно, если бы мускулы вздрагивали и желваки ходили на этом прекрасном женском лице, возымевшим надо мной несомненную власть. Она просто осталась прекрасной, божественной, непостижимой, недосягаемой, не упала в обморок, узнав правду обо мне, ничего вообще не сделала, ничем не выразила своих чувств. Я настиг ее в кухне, собственно говоря, я тихонько подкрался и хотел даже прильнуть к ней, мне очень этого хотелось, как-нибудь незаметно, неслышно, невидимо приникнуть к ней, проникнуть в нее каким-нибудь черным ходом, не скрытым под маской безмятежной и непроницаемой красоты, забытым ею, может быть, специально для меня или даже специально для таких, как я. Я увидел, что она, напевая, заваривает чай, и тут я неожиданно возник перед ней.
- О, ты здесь! - вскрикнула она так по-людски, испуганно, удивленно и с восхищением, словно я на ее глазах проделал умопомрачительный фокус.
Я отшатнулся в проем двери и, твердо решив не пасть жертвой словоблудия этой юной женщины, от которой меня отделяла тошнотворная пропасть старости, заговорил строго и внушительно:
- У Артема язык без костей. С другой стороны, я и не собирался делать тайны из своей жизни. Так или иначе, теперь ты знаешь все.
- Все? Как это может быть?
- Достаточно, чтобы судить о моих возможностях. Жених из меня, как видишь, незавидный. Я беден, как церковная крыса. И я сам обрек себя на нищету, добровольно. Скажу еще вот что... я не переменю свою жизнь, даже ради тебя. Мне уйти?
Она захохотала с видом самого надежного простосердечия, и я невольно завторил ей, притянутый, как мотылек к горящему фитильку, заразительностью ее смеха.
- Бог ты мой, как ты говоришь! какой пафос! - восклицала она. - Что случилось, Саша? Да ты посмотри на себя, ты же помертвел, у тебя серое лицо. А уж голос... как будто из могилы! Надо же, вчера познакомились - а сегодня ты уже на последнем издыхании. Или ты вовсе выходец с того света? Дряхлости в тебе больше, чем кажется на первый взгляд. Но клянусь своей загадочной славянской душой, я верну тебе молодость.
- Обязательно нужно было напомнить мне о моих годах? Это унижает... Не очень-то приятно сознавать, что тебя поучает девчонка!
- Перестань! У меня кожа гладкая, притронешься - зазвенит, и ни одного изъяна, а у тебя старая, дряблая, пообтершаяся. Выходит, право учить за мной, а не за тобой, твое время вышло.
Я впервые видел ее такой. В сущности, я и слышал-то ее по-настоящему впервые, она открывалась мне, как получасом раньше открылась прозрачная и страдающая детскость Лизы. Теперь я видел, сколько в ней жизни, неизведанного огня и, скажу, не побоюсь, беспримерной честности. Я, уподобляясь вызванному на игру коту, сделал игривое и ловкое движение головой, готовый поверить всему, что она говорила и скажет. Я поверил в таинственность ее души и в необходимость благодарить ее за поучения. У меня задрожали колени, как ночью, когда я понял, что буду обладать ею.
- Я беден... - буркнул я.
- Ну и что?
- Это не имеет для тебя значения?
- Нет. Мне еще вчера было ясно, что ты беден.
- Разве это может не иметь значения?
- Для такой, как я? Может. Просто для меня имеют значение другие вещи. Тебя это удивляет? - Она открыто посмотрела мне в глаза.
- Стыдно признаться, но я совершенно не знаю тебя.
- Послушай, ты ночью сказал... и я тебя за язык не тянула... сказал, что любишь меня. И еще, прижался ко мне и был со мной... поверил мне - вот что важно. Не каждый день мне признаются в любви. Никому такого не говорят каждый день.
- И именно это для тебя важно?
- Ты сказал, и я поверила. Так сказал, что я должна была поверить. Зачем же теперь что-то менять? По какой причине? Ты сделал уже достаточно, чтобы я хотела видеть тебя таким, какой ты есть.
- Но ты-то сама...
Она торопливо перебила, по-мужски кладя мне руку на плечо:
- Твои слова произвели на меня неизгладимое впечатление.
Я усмехнулся.
- Понимаю. Было бы смешно требовать от тебя взаимности, признание в любви может нравиться само по себе, но ни к чему еще не обязывает...
- Я люблю тебя.
- Ну, знаешь!..
- Нет, отчего же, у меня было время все обдумать и кое-что понять. Какие тебе нужны доказательства? Если ты не видишь определенности между нами, это... это твоя ошибка. Какая уж тут неопределенность! Протяни руки и ты мгновенно во всем убедишься, ну, например, в моей реальности. Обнаружишь организм, плоть, готовую раскрыть тебе объятия. Так раскрой хотя бы глаза! Я не могу обжечь тебя, пока ты отрицаешь, что я вся горю. Я могу разве что укусить, но я не хочу кусать свободного гражданина с очень ясным взглядом на мир. А если тебя смущает и тревожит мнение других о нас с тобой или там о твоей пресловутой бедности, то я и тут согласна дать самые убедительные доказательства верности тебе, приверженности тебе, а не чьим-то мнениям. Мы сейчас пойдем к ним, к этим злобным врагам и гонителям твоей нищеты, и объявим, что решили стать мужем и женой.
Меня охватила задумчивость, и я устремился куда-то ее туманными путями, некоторые отрезки которых были натуральными провалами в сон. Я сказал:
- Я, кажется, не давал тебе, Наташа, повода считать меня подходящим объектом для шуток, игрушкой...
Мою невразумительную речь прервало внезапное появление ее отца. Мне показалось, что он вышел навстречу из тумана, окутавшего мое сознание, и, как непрошенный встречный в местности пустынной и незнакомой, внушил мне известные опасения.
- Папа, - отнеслась к нему Наташа, - поздравь нас, мы решили пожениться.
Возможно, он шел исполнить некие тайные задачи, на мысль о которых навело его долго сидение на готическом кресле; во всяком случае он шел как-то вяло, нехотя, и что-то словно пугало его в будущем, к которому он влекся; но мы его остановили, Наташа заставила его выслушать нас, наши требования, наши пожелания, и на его бледном и худом лице заблуждала скептическая усмешка.
- Похвальное решение, - проговорил он.
***
В моей жизни, в которой, судя по всему, задумал играть свою страшную роль рок, сразу после окончательного, жаждущего проникнуть в вечность объяснения в кухне, после скептической ухмылки старого циника наступила череда счастливых дней, но я-то знаю, что последовало за ними. Безумие Наташи - это и мое безумие, хотя, разумеется, не в первую очередь мое; вот только ее радости - отнюдь не мои радости, ни в первую, ни во вторую очередь. Замечательные, глубокие, чудесные наступили дни, однако и миновали быстро. Сначала, после того как мы с Наташей объявили себя женихом и невестой, все складывалось очень хорошо, я виделся только с ней, потеряв из виду и Перстова, и Иннокентия Владимировича. Наташа приходила ко мне и стучала, уведомляя, в окно, в дверь, потом стучала каблучками пол, и босыми пяточками, нагая, стучала, потрескивала на холодном полу, как картошка на раскаленной сковороде. Она ни минуты не знала покоя и приносила ворох новостей: город-де взбудоражен, все говорят о предстоящей свадьбе и поздравляют ее, Наташу, с удачным выбором. Дни унылые, дни печальные, скрадывающие серой мглой все живое, но вот, кажется, уже и виден, уже замерцал во мгле живой образ моей подруги, ведь кто из нас не встречал людей, которые хотят и отчасти умеют поставить свое жизнелюбие выше самой жизни, т. е. предлагаемых ею условий?! Это узнаваемо. Узнаваемы и беды, страдания, катастрофы, - отважусь тут на некое умозаключение, своего рода обобщение, - узнаваемы тем очевидней, ярче и сопричастней, чем больше жизнелюбивый человек в своих поступках и словах перевирает, фальсифицирует, унижает, высмеивает, пародирует их.
Послушать Наташу - в мире взыграла пора какой-то удивительной свежести, обновления и сырая, больная зима уступила очистительному расширению весны, посреди которого грудятся спокойные, разумные люди, любующиеся нашим счастьем. Я понимал, что в каком-то смысле ее милая ложь исполнена истины. Ее молодость беспрепятственно превосходила мою зрелость, хотя я был образованнее, мудрее и тяготился крахом отечества, о чем она, сдается мне, не думала вовсе. Она и разгуливала по мне безнаказанно, во всем блеске своей молодости, вонзала в меня крепкие, ищущие мяса зубки, перемалывала мои косточки железной улыбкой, и я попал в разряд людей одаряемых, облагодетельствованных. Мне необычайно повезло, я вытащил счастливый билет. А что есть для человека голодного благодеяние сытого, а для дряхлого старца вроде меня внимание существа молодого, жизнерадостного, как не вмешательство высшей силы? Бог далеко в небесных чертогах, но Бог и бродит среди нас, прикидываясь то нищим, вымаливающим ночлег, то волшебником, пятью хлебами насыщающим тысячи человеческих существ.
Или зайдем с другой стороны, вспомним, в какое время мы живем. Велика опасность голода, власть сгнила, не успев встать на ноги, у преступников развязаны руки, все продается и покупается, бесчестье ценится выше чести, ибо его легче сбыть, надвигаются эпидемии, Бог знает какой мор, юноши и девушки растут болезненными, безвольными, почти дебильными. Откуда же, каким образом, каким чудом среди всех этих струпьев, язв и кровоточащих ран возникло здоровое, полное сил, цветущее, уверенное в себе и в своем будущем создание? Спросим себя беспристрастно и найдем ответ: не иначе как спустилось с неба!
У нее ни бородавки, ни пятнышка на теле, ни морщинки, перебивающей черты лица, на руках пальцы длинные и гибкие, и кожа на них не потрескалась, а на ногах чрезвычайно аккуратные, не знаю, как точнее выразить, но совершенно ясно вижу, что вовсе не изуродованы обувью. Никаких ямочек, веснушек, и ребра не проступают, а плечи не вздернуты и не проваливаются, стоят ровно. Что у женщины выпукло играют и ликуют ягодицы, это, согласитесь, прелесть; грудь же, висящая или торчащая, вызывает у меня дикое отвращение, кажется мне аномалией, грубым свидетельством женской глупости и бездуховности. У нее и первое превосходно, и второе не внушает никаких недоумений. Женщина замечательна прежде всего, а пожалуй и единственно, формой бедер, - вот мой беспристрастный взгляд на тень человечества, какую мы имеем в представительницах слабого пола, - а у нее эта форма столь безупречна и так волнует, что я целую это плотное сочетание плавных линий словно в беспамятстве.
Когда она входила, я откладывал в сторону книгу, солидно поднимался с дивана и улыбался ей. Возможно, моя улыбка мало подходила к гордым хозяйским позам, в которые я старался войти, слишком цитировала преданность ей да и пылкие восторги прежде времени состарившегося юноши. Наташа не знала меня истинного, каким я был наедине с собой или даже с Перстовым, каким я вырастал из одиноких размышлений, из чтения необъятной массы книг, из своих знаний и убеждений, ибо я, глубоко свободный человек, стоял перед ней и улыбался подобострастно. У меня был какой-то неизменный испуг, что уж на этот раз она точно скажет, что все было только шуткой и ничего серьезного между нами быть не может. Желая того или нет, она держала меня в страхе, а стало быть, в узах, в цепях, но в конце концов это было не больше и не ужаснее подчинения разного рода обстоятельствам, скажем, голоду или холоду, и, удовлетворив желание, я становился раскрепощенней и развязней и улыбался уже иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
- А вот ты, Саша, - обрушил на меня Перстов свою иронию, - реплики подавал... но жаль, очень жаль, что мы не услышали от тебя никакого окончательного суждения.
Едва он заговорил, я нервно, пронзительно засмеялся.
- Какие ж у меня окончательные суждения?
- Не поверю, чтоб не было. Что за фанатик без окончательных суждений?
- Я фанатик? Это ложь.
- Может быть, ложь и то, что ты порвал с мирской суетой, удалился в свою лачугу, живешь впроголодь, почитываешь книжки и весь твой заработок на хлеб насущный - жалкие гроши, которые тебе платят неизвестно за что?
- Это правда... - пробормотал я; он выдавал перед Наташей мою практическую никчемность, но не скажу, чтобы я растерялся или почувствовал печаль оттого, что маска падает с моего лица и я предстаю в истинном свете. - Но что ты называешь моим фанатизмом?
Я украдкой разглядывал наших слушателей, чтобы, не упустив момента, своевременно встретить контрударом, или даже громовым хохотом, или градом оскорблений, того, в ком пробуженное предательством Перстова внимание к моей персоне заострится до желания оскорбить меня. Но все было очень спокойно. Мне донельзя хотелось понять, как теперь понимает мое жениховство Иннокентий Владимирович, но еще нужнее было уяснить впечатление, произведенное словами Перства на Наташу. Однако уж ее-то невозмутимость была прямо-таки на редкость образцовой. Она сидела с бокалом вина в руке да попивала мелкими глоточками, и в ее позе сквозила ничем не колебимая безмятежность, она наслаждалась жизнью, хорошим вином, безделием, и она так хорошо сидела, закинув ногу на ногу, и так была хороша собой, что было бы достойно изумления, когда б она не смотрела на нас, спорившись невесть о чем, как в пустое пространство.
- А фанатизмом я называю, - упорствовал Перстов, - твое нежелание видеть, что о слабых, беспомощных, неспособных обеспечить себя никто больше не собирается заботиться. Понятие милосердия умерло в нашем государстве. Умирай, подыхай с голоду, раз ты нежизнестойкий. Демократия двинулась в поход против самых что ни на есть настоящих русских.
- Против русских?
- Да, против всех этих Обломовых, лишних людей, святых идиотов, вечных студентов, романтических босяков...
- Я ведь сделал выбор, меня никто не принуждал, - перебил я, воскликнул, ободренный тем, что принимал за внутреннюю, тайную поддержку со стороны Наташи.
- И милостыню пойдешь просить, когда прижмет?
- Нет, не пойду.
- А что же?
- Предпочту смерть, - сказал я гордо.
- Ох дурак! Я же не обвиняю тебя. Не говорю, что ты поступаешь скверно, напротив, я готов и позавидовать тебе, я бы тоже посвятил себя ученым занятиям... но я о том, что наш народ сломлен и унижен!
- Выслушай меня, - произнес я твердо. - Я не чувствую себя униженным, не может чувствовать себя униженным тот, кто сделал сознательный выбор. Если мне станут платить деньги за то, что я читаю книги, знаю много любопытного, могу дать полезный совет, я возьму их, не откажусь, и это будет означать, что накопленные мной знания нашли применение. Но пока за такие вещи не вознаграждают, и я готов смириться с этим, готов и подождать до более благоприятной минуты. Только не трогайте меня! Неужели тебя раздражает мое безделие, которое в действительности совсем не безделие, а свобода?
- Ты свободен? - как будто удивился Перстов.
- Я свободен, Артем. Я завишу, конечно, от потребностей собственного организма, от некоторых обстоятельств и даже от чьих-то мнений, но я ни во что ставлю такую зависимость. Она смехотворно мала в сравнении с бесконечностью, которая, я чувствую, открывается перед свободной и ясной мыслью.
И я хотел бы увидеть себя сейчас глазами Наташи, понимая прелесть дарованной ей возможности залюбоваться мной.
- Могут ли мысли всегда быть ясными? - Перстов с сомнением покачал головой.
- Не могут.
- Значит, теряя ясность, они теряют и свободу?
- Да, это так. Но я для того и сбежал от разных соблазнов и случайностей, чтобы мне ничто не мешало каждый раз без затруднений восстанавливать ясность.
- А для чего такая свобода?
- Но это детский вопрос! - посмеялся я.
- Допустим, у тебя на все ясный взгляд, и даже верный взгляд, и в силу этого тебе известно практически все на свете, известно и понятно. Но какая же в этом польза, если ты подыхаешь с голоду в своей лачуге?
- А как мы можем судить, какая польза в том или ином явлении, что полезно, а что нет?
- Но у тебя свободный подход и ясное знание обо всем на свете. Кому же, если не тебе, судить?
- Это не приравнивает меня к Богу. Я не Господь Бог. Все, что я знаю, что постиг, на что имею ясный взгляд, оказывается до некоторой степени в зоне моего внимания, но зона моего внимания - это там, в доме, где я читаю книжки, и больше нигде.
- Ты станешь богом, когда тебе заплатят за твои знания и ясные взгляды?
- Возможно. Но в настоящую минуту у меня... нет пристрастий, а стало быть, и потребности навязывать кому-либо свое мнение. Я как замкнутая в себе, герметически запертая монада Лейбница. Но я и полная противоположность ей, пока кому-то приходит в голову связывать меня с именем Лейбница.
Наш маленький спор, никуда не ведущий, кроме тупика, разрядило томно вздыхающее вмешательство Иннокентия Владимировича:
- А вы, разрешите поинтересоваться, не диалог Платона какой-нибудь репетируете?
Перстов поджал губы, он давал понять, что не удостоит хозяина ответом, я же заметил - а я хорошо, ясно все подмечал - что Наташа направляется к двери, и, не отдавая себе отчета, что мои действия могут кому-то показаться странными, поспешил за нею. От болтовни я устал жутко. Но я хотел и прояснить свои отношения с Наташей. Она сидела безмятежно, когда Перстов обличал меня, ни один мускул не дрогнул на ее лице, но было бы и противоестественно, если бы мускулы вздрагивали и желваки ходили на этом прекрасном женском лице, возымевшим надо мной несомненную власть. Она просто осталась прекрасной, божественной, непостижимой, недосягаемой, не упала в обморок, узнав правду обо мне, ничего вообще не сделала, ничем не выразила своих чувств. Я настиг ее в кухне, собственно говоря, я тихонько подкрался и хотел даже прильнуть к ней, мне очень этого хотелось, как-нибудь незаметно, неслышно, невидимо приникнуть к ней, проникнуть в нее каким-нибудь черным ходом, не скрытым под маской безмятежной и непроницаемой красоты, забытым ею, может быть, специально для меня или даже специально для таких, как я. Я увидел, что она, напевая, заваривает чай, и тут я неожиданно возник перед ней.
- О, ты здесь! - вскрикнула она так по-людски, испуганно, удивленно и с восхищением, словно я на ее глазах проделал умопомрачительный фокус.
Я отшатнулся в проем двери и, твердо решив не пасть жертвой словоблудия этой юной женщины, от которой меня отделяла тошнотворная пропасть старости, заговорил строго и внушительно:
- У Артема язык без костей. С другой стороны, я и не собирался делать тайны из своей жизни. Так или иначе, теперь ты знаешь все.
- Все? Как это может быть?
- Достаточно, чтобы судить о моих возможностях. Жених из меня, как видишь, незавидный. Я беден, как церковная крыса. И я сам обрек себя на нищету, добровольно. Скажу еще вот что... я не переменю свою жизнь, даже ради тебя. Мне уйти?
Она захохотала с видом самого надежного простосердечия, и я невольно завторил ей, притянутый, как мотылек к горящему фитильку, заразительностью ее смеха.
- Бог ты мой, как ты говоришь! какой пафос! - восклицала она. - Что случилось, Саша? Да ты посмотри на себя, ты же помертвел, у тебя серое лицо. А уж голос... как будто из могилы! Надо же, вчера познакомились - а сегодня ты уже на последнем издыхании. Или ты вовсе выходец с того света? Дряхлости в тебе больше, чем кажется на первый взгляд. Но клянусь своей загадочной славянской душой, я верну тебе молодость.
- Обязательно нужно было напомнить мне о моих годах? Это унижает... Не очень-то приятно сознавать, что тебя поучает девчонка!
- Перестань! У меня кожа гладкая, притронешься - зазвенит, и ни одного изъяна, а у тебя старая, дряблая, пообтершаяся. Выходит, право учить за мной, а не за тобой, твое время вышло.
Я впервые видел ее такой. В сущности, я и слышал-то ее по-настоящему впервые, она открывалась мне, как получасом раньше открылась прозрачная и страдающая детскость Лизы. Теперь я видел, сколько в ней жизни, неизведанного огня и, скажу, не побоюсь, беспримерной честности. Я, уподобляясь вызванному на игру коту, сделал игривое и ловкое движение головой, готовый поверить всему, что она говорила и скажет. Я поверил в таинственность ее души и в необходимость благодарить ее за поучения. У меня задрожали колени, как ночью, когда я понял, что буду обладать ею.
- Я беден... - буркнул я.
- Ну и что?
- Это не имеет для тебя значения?
- Нет. Мне еще вчера было ясно, что ты беден.
- Разве это может не иметь значения?
- Для такой, как я? Может. Просто для меня имеют значение другие вещи. Тебя это удивляет? - Она открыто посмотрела мне в глаза.
- Стыдно признаться, но я совершенно не знаю тебя.
- Послушай, ты ночью сказал... и я тебя за язык не тянула... сказал, что любишь меня. И еще, прижался ко мне и был со мной... поверил мне - вот что важно. Не каждый день мне признаются в любви. Никому такого не говорят каждый день.
- И именно это для тебя важно?
- Ты сказал, и я поверила. Так сказал, что я должна была поверить. Зачем же теперь что-то менять? По какой причине? Ты сделал уже достаточно, чтобы я хотела видеть тебя таким, какой ты есть.
- Но ты-то сама...
Она торопливо перебила, по-мужски кладя мне руку на плечо:
- Твои слова произвели на меня неизгладимое впечатление.
Я усмехнулся.
- Понимаю. Было бы смешно требовать от тебя взаимности, признание в любви может нравиться само по себе, но ни к чему еще не обязывает...
- Я люблю тебя.
- Ну, знаешь!..
- Нет, отчего же, у меня было время все обдумать и кое-что понять. Какие тебе нужны доказательства? Если ты не видишь определенности между нами, это... это твоя ошибка. Какая уж тут неопределенность! Протяни руки и ты мгновенно во всем убедишься, ну, например, в моей реальности. Обнаружишь организм, плоть, готовую раскрыть тебе объятия. Так раскрой хотя бы глаза! Я не могу обжечь тебя, пока ты отрицаешь, что я вся горю. Я могу разве что укусить, но я не хочу кусать свободного гражданина с очень ясным взглядом на мир. А если тебя смущает и тревожит мнение других о нас с тобой или там о твоей пресловутой бедности, то я и тут согласна дать самые убедительные доказательства верности тебе, приверженности тебе, а не чьим-то мнениям. Мы сейчас пойдем к ним, к этим злобным врагам и гонителям твоей нищеты, и объявим, что решили стать мужем и женой.
Меня охватила задумчивость, и я устремился куда-то ее туманными путями, некоторые отрезки которых были натуральными провалами в сон. Я сказал:
- Я, кажется, не давал тебе, Наташа, повода считать меня подходящим объектом для шуток, игрушкой...
Мою невразумительную речь прервало внезапное появление ее отца. Мне показалось, что он вышел навстречу из тумана, окутавшего мое сознание, и, как непрошенный встречный в местности пустынной и незнакомой, внушил мне известные опасения.
- Папа, - отнеслась к нему Наташа, - поздравь нас, мы решили пожениться.
Возможно, он шел исполнить некие тайные задачи, на мысль о которых навело его долго сидение на готическом кресле; во всяком случае он шел как-то вяло, нехотя, и что-то словно пугало его в будущем, к которому он влекся; но мы его остановили, Наташа заставила его выслушать нас, наши требования, наши пожелания, и на его бледном и худом лице заблуждала скептическая усмешка.
- Похвальное решение, - проговорил он.
***
В моей жизни, в которой, судя по всему, задумал играть свою страшную роль рок, сразу после окончательного, жаждущего проникнуть в вечность объяснения в кухне, после скептической ухмылки старого циника наступила череда счастливых дней, но я-то знаю, что последовало за ними. Безумие Наташи - это и мое безумие, хотя, разумеется, не в первую очередь мое; вот только ее радости - отнюдь не мои радости, ни в первую, ни во вторую очередь. Замечательные, глубокие, чудесные наступили дни, однако и миновали быстро. Сначала, после того как мы с Наташей объявили себя женихом и невестой, все складывалось очень хорошо, я виделся только с ней, потеряв из виду и Перстова, и Иннокентия Владимировича. Наташа приходила ко мне и стучала, уведомляя, в окно, в дверь, потом стучала каблучками пол, и босыми пяточками, нагая, стучала, потрескивала на холодном полу, как картошка на раскаленной сковороде. Она ни минуты не знала покоя и приносила ворох новостей: город-де взбудоражен, все говорят о предстоящей свадьбе и поздравляют ее, Наташу, с удачным выбором. Дни унылые, дни печальные, скрадывающие серой мглой все живое, но вот, кажется, уже и виден, уже замерцал во мгле живой образ моей подруги, ведь кто из нас не встречал людей, которые хотят и отчасти умеют поставить свое жизнелюбие выше самой жизни, т. е. предлагаемых ею условий?! Это узнаваемо. Узнаваемы и беды, страдания, катастрофы, - отважусь тут на некое умозаключение, своего рода обобщение, - узнаваемы тем очевидней, ярче и сопричастней, чем больше жизнелюбивый человек в своих поступках и словах перевирает, фальсифицирует, унижает, высмеивает, пародирует их.
Послушать Наташу - в мире взыграла пора какой-то удивительной свежести, обновления и сырая, больная зима уступила очистительному расширению весны, посреди которого грудятся спокойные, разумные люди, любующиеся нашим счастьем. Я понимал, что в каком-то смысле ее милая ложь исполнена истины. Ее молодость беспрепятственно превосходила мою зрелость, хотя я был образованнее, мудрее и тяготился крахом отечества, о чем она, сдается мне, не думала вовсе. Она и разгуливала по мне безнаказанно, во всем блеске своей молодости, вонзала в меня крепкие, ищущие мяса зубки, перемалывала мои косточки железной улыбкой, и я попал в разряд людей одаряемых, облагодетельствованных. Мне необычайно повезло, я вытащил счастливый билет. А что есть для человека голодного благодеяние сытого, а для дряхлого старца вроде меня внимание существа молодого, жизнерадостного, как не вмешательство высшей силы? Бог далеко в небесных чертогах, но Бог и бродит среди нас, прикидываясь то нищим, вымаливающим ночлег, то волшебником, пятью хлебами насыщающим тысячи человеческих существ.
Или зайдем с другой стороны, вспомним, в какое время мы живем. Велика опасность голода, власть сгнила, не успев встать на ноги, у преступников развязаны руки, все продается и покупается, бесчестье ценится выше чести, ибо его легче сбыть, надвигаются эпидемии, Бог знает какой мор, юноши и девушки растут болезненными, безвольными, почти дебильными. Откуда же, каким образом, каким чудом среди всех этих струпьев, язв и кровоточащих ран возникло здоровое, полное сил, цветущее, уверенное в себе и в своем будущем создание? Спросим себя беспристрастно и найдем ответ: не иначе как спустилось с неба!
У нее ни бородавки, ни пятнышка на теле, ни морщинки, перебивающей черты лица, на руках пальцы длинные и гибкие, и кожа на них не потрескалась, а на ногах чрезвычайно аккуратные, не знаю, как точнее выразить, но совершенно ясно вижу, что вовсе не изуродованы обувью. Никаких ямочек, веснушек, и ребра не проступают, а плечи не вздернуты и не проваливаются, стоят ровно. Что у женщины выпукло играют и ликуют ягодицы, это, согласитесь, прелесть; грудь же, висящая или торчащая, вызывает у меня дикое отвращение, кажется мне аномалией, грубым свидетельством женской глупости и бездуховности. У нее и первое превосходно, и второе не внушает никаких недоумений. Женщина замечательна прежде всего, а пожалуй и единственно, формой бедер, - вот мой беспристрастный взгляд на тень человечества, какую мы имеем в представительницах слабого пола, - а у нее эта форма столь безупречна и так волнует, что я целую это плотное сочетание плавных линий словно в беспамятстве.
Когда она входила, я откладывал в сторону книгу, солидно поднимался с дивана и улыбался ей. Возможно, моя улыбка мало подходила к гордым хозяйским позам, в которые я старался войти, слишком цитировала преданность ей да и пылкие восторги прежде времени состарившегося юноши. Наташа не знала меня истинного, каким я был наедине с собой или даже с Перстовым, каким я вырастал из одиноких размышлений, из чтения необъятной массы книг, из своих знаний и убеждений, ибо я, глубоко свободный человек, стоял перед ней и улыбался подобострастно. У меня был какой-то неизменный испуг, что уж на этот раз она точно скажет, что все было только шуткой и ничего серьезного между нами быть не может. Желая того или нет, она держала меня в страхе, а стало быть, в узах, в цепях, но в конце концов это было не больше и не ужаснее подчинения разного рода обстоятельствам, скажем, голоду или холоду, и, удовлетворив желание, я становился раскрепощенней и развязней и улыбался уже иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28