Утром, оставив машину во дворе, пошли пешком через луг в Тригорское, в дом Керн. Никого кроме нас по раннему времени не оказалось в помещечьей усадьбе, в раскрытые окна долетал шум леса, голоса птиц. Казалось, что хозяева только на минутку вышли сделать последние указания дворовым, дать нагоняй повару или трепку сенной девке. Ветер шевелил нотами на старинном клавесине, перебирал складки легких тюлевых гардин. Неожиданно в залу вошла молодая женщина в джинсах, легких босоножках, с короткой стрижкой, в завязанной узлом на плоском, загорелом животе, рубашке. Увидела инструмент и будто зачарованная подошла к нему, бережно открыла крышку, присела на самый краешек бархатного стульчика и тихонько заиграла Я помню чудное мгновенье.... На звук музыки, мелко семеня прибежала всполошенная старушка служительница в синем сатиновом халате, всплеснула руками, начала выговаривать. Девушка покраснела, осторожненько закрыла крышку и ушла. - Это же надо! На старинном инструменте играть! В музее! Ничего нет у молодежи святого! - Причитала старушка. Ругала девицу, но как-то совсем не злобно, скорее по обязанности, а все ее слова относились скорее к нам, невольным свидетелям происшедшего, чем к самой виновнице, успевшей благополучно удрать с места преступления. Душа очищалась, опеленутая свежестью утра, слетала с неё короста и нагар последних лет... Вокруг стояли зеленой завесой на голубом фоне неба дремучие леса, пережившие на своем веку и татар и немцев, и белых, и красных, и коричневых, оставшихся, благодаря Пушкину, и сегодня не тронутыми. Легкий Гений поэзии витал в этих местах, охраняя древнего Гения Леса, его вафнов, фей, нимф и эльфов, пляшущих под сочными яркими листьями среди укрывающей их с головой от нескромных взглядов упругой, крепкой травы. Стояли востановленные старательными добрыми руками усадьбы, синели словно глаза северных красавиц среди русых кос полей ржи озера и речушки. Вздымались в небо сказочные купола старого монастыря, непрерываемой цепочкой шли в просветленном молчании люди со всей страны, впитывая в себя нечто необъяснимо прекрасное, делающее душу чище, радостнее. Надышавшиеся сладким, напоенным запахами лугов и дубрав воздухом, просветленные, счастливые двинулись мы к Ленинграду. Вечер застал волжанку на подъезде к Пушкино, возле местного пьяно гудящего ресторана. Продуктовые запасы экспедиции подошли к концу, подъедены до чиста. Только Димкиного леща, так удачно заброшенного в багажник, мы не нашли, хотя честно искали на каждой остановке, вновь и вновь перерывая содержимое, под занудное бурчание Димыча. Ресторан оказался очень кстати. Грозный страж дверей довольно долго отказывался наладить с нами дружеские отношения, не желал впустить двух голодных, одетых далеко не во фраки людей в зал. На сигнал синенького скромного платочка он только презрительно скривил губы, при появление красненького - пожал плечами, но сиреневый четвертачок заставил его утвердительно закивать головой, смотаться в зал, уладить вопросы с официанткой и приоткрыть дверь ровно настолько, чтобы два мускулистых тела смогли проскользнуть в образовавшуюся щель. В ресторане гуляла комсомольская братва. Об этом нам нашептал подмазанный швейцар. Посадив нас за угловой, затененный столик, официантка в свою очередь, тоже почему-то трагическим шепотом, поросила ничему не удивляться и вести себя потише. Наше появление в очаге беспробудного веселья явилось всего лишь гласом голодного желудка. Встревать в авантюрные приключения абсолютно не тянуло по многим причинам. Возрастным в частности. Мы уже переросли рубеж постоянно чешущихся кулаков. Да и положение обязывало. Кроме того, души за последнее время настолько переполнелись положительными эмоциями, добром и радостью, что о боевых приключениях и думать не хотелось. Заказав скромный, но плотный ужин, огляделись. Оркестр гремел во всю мощь беспрерывное поппурри из комсомольских, военных, патриотических и, официально обласканных, популярных песен. На сцене певец в концертном костюме с бабочкой и лощеными обшлагами сменял женщину в белом платье оперной дивы. Пели они, надо отдать должное, превосходно, на полном серьезе, честно и профессионально работали. Видимо за приличный гонорар. Оркестр разительно отличался от обычного шабашного ресторанного джаза, а певцы от нормальных лабухов. Этакий симфоджаз Лундстрема неполного состава. Публика в зале поражала унифицированностью одежд и поведения. Молодые и не очень ребята с аккуратными стрижками, в темных, максимум серых, костюмчиках с неприменными комсомольскими значками, аллеющими на лацканах пиджачков, в светлых рубашках и при темных галстуках. Девицы - строгий до колена темный низ, светлый верх, с ярким, под стать губам значком. На первый взгляд все казалось отменно благополучным. Но очень скоро стало ясно, что присутствующая публика пьяна. Вся. Без исключения. В дупель. Трезвыми оставались лишь певцы, музыканты, обслуга и мы с Димычем. Под Бригантину, Гренаду, Каховку молодые львы умудрялись откалывать этакие коленца и па рока, которые и трезвому-то далеко не всякому по плечу. Крепкие, распаренные ребятишки швыряли визжащих дамочек к потолку, те орали и пищали перекрывая иногда рулады певцов. Их ловили и не давая опомниться крутили, протаскивали под ногами, переворачивали. Белые рубахи с темными пятнами пота, выбивались из брюк, юбок, торчали из под пиджаков. Галстуки болтались где-то за плечами, на боку, на спине. Растрепанные прически комсомолок с торчащими шпильками разваливались, мели пол, кружились темными ореолами вокруг голов. Под действием винных паров некоторые не выдерживали ритма и валились на пол, их дружно, совместными усилиями, ставили на ноги и сумасшедшая пляска продолжалась. Почти все курили и искры от задеваемых локтями сигарет сыпались вокруг, проинизывая сизый от дыма воздух наподобии бенгальских огней. Случалось особо удачно выбитая сигарета залетала даме за пазуху и публика оглашала зал дружным радостным ревом. Сразу несколько алчущих рук лезли в заветные места избавлять визжащую страдалицу от горяченького . С нее практически срывали блузку. Потные руки мяли и рвали белье, жали под визги и хриплые охи грудь. Мы старались не особо обращать внимание на эту братию. - Слушай! - Вдруг горячим дыханием обдал мое ухо Димыч. - Эти блядешки все как одна без исподнего! Присмотрелся. Точно. Когда ту или иную дивицу подхватывали, переворачивали, бросали мелькали темные, с розовыми глазками, треугольники на фоне ослепительно белых ляжек. Одна пара приблизилась к столику. Парень шел с прилипшей к лицу, навеки застывшей приторной улыбкой и мутным взглядом бесцветных под белесыми ресничками глаз. Видимо долго отрабатываемая улыбочка долженствовала изображать этакую аристократическую непринужденность, но больше смахивала на официантское Чего изволитес?. Его головенку венчал набриолинненый мальчишеский вихор а ля Суслов. Мальчишечка перехватил мой взгляд. Улыбка сползла с лица, сменившись хмурым оскалом. Щелкнув пальцами он подозвал официантку. Та начала оправдываться, горестно прижимая руки к груди. Не глядя, через плечо подошедший ткнул в нас кулаком с отогнутым большим пальцем. Из толпы чертенком выскочил небольшого росточка, потертый мужичок неопределенного возраста, с неприменным значком на лацкане, подбежал к столику. - Кто такие? Как оказались на закрытом мероприятии? Вас приглашали? Мы не собирались подводить ни официантку, не стража дверей. - Случайно проезжали мимо и решили покушать. Ваши ребята выходили покурить, вот мы к ним и пристали. - Документы есть? - Кто ты такой, чтобы документы спрашивать? С мужичка в одно мгновение слетело словно шелуха с ядренного ореха пьяное обличье. Достал из кармана и на мгновение развернув продемонстрировал красную продолговатую книжечку, уютно разместившуюся в ладони. Фамилии я конечно не разобрал, но на фото мужичонка светился в форме. В ответ также быстро раскрыл перед его рожей свое офицерское удостоверение. Не такое приемистое и яркое, но честное, не предназначенное для упрятывания в ладонь. Он внимательно посмотрел на нас, оценил и спросил, - С войны в отпуск? - С войны. - Уважаю... Но Вы мешаете. Надо уйти. - Допьем кофе и рассчитаемся... - Допивайте, - прервал он, - Я подожду. Расчитываться не нужно, зал и еда полностью оплачены, а чаевых девчонка не заслужила. Я медленно допил кофе, достал червонец, подозвал официантку и отдал ей деньги. Не оборачиваясь на звуки музыки плечо к плечу мы вышли на свежий воздух. В дверях швейцар сокрушенно развел руками, извиняясь. Все чистое и светлое заполнявшее душу помутнело, потухло будто янтарное вино разбавляемое в хрустальном бокале смоляным дегтем, радость испарилась. Обернувшись увидел насупленное, хмурое лицо Димыча. Позади радостно гудел голоштанный, пьяненький, комсомольский бал с пьяным мудаком под набриолиненным коком, престарелым комсомольским куратором с книжечкой. Не выдержал, рассмеялся. Через мгновение ко мне присоединился Димыч. Так, безудержно хохоча сели в машину и помчались подальше от случайно потревоженного гадючника. В Ленинград. В гостинице Невская нас всретила напрочь приросшая к стойке табличка Мест нет и развалившиеся в креслах холла небритые гости из кавказких республик. Все как один в обязательных кепках и выглядывающих их под обшлагов брюк неприменных, несмотря на летнее время, голубых трикотажных кальсонах. Димыч впал в меланхолическое уныние, предсказывая очередную ночевку в лесу на раскинутых сидениях, где нибудь в районе Пулковских высот, вновь без привычных городскому человеку удобств. Под городским человеком он естественно понимал себя. Но на этот раз оказался не совсем прав. Я уже вполне созрел и разделял его стремление к нормальной кровати, душу и чистому белью. Судя по унылым кавказцам, бумажки с портретом вождя не особо воодушевляли местный обслуживающий персонал. - Димыч. Тебе боевое задание - бери гитару и охмуряй девушек. - Как, охмурять? Прямо здесь? - Прямо, Димыч, прямо. На рабочем месте. Берешь в машине гитару, садишься перед стойкой и тихонько, этак камерно, душевно начинаешь петь, глядя в их светлые очи. Но не назойливо, мягко. - Что же мне петь? - Все. Все, что знаешь. От начала и до тех пор пока нам не вынесут на блюдечке ключи от двух одноместных номеров. - Почему от двух? - Потому, что после твоего концерта все ночи кровать у тебя будет занята, а я желаю выспаться на пару лет вперед в тихой, спокойной обстановке. - Может начать с Высоцкого? - Двай с Высоцкого. - С начальственной снисходительностью я любезно утвердил содержание не завизированного главлитом концерта. Димыч вышел и вернулся с гитарой. Снял и небрежно бросил на спинку казенного диванчика легкую штормовку и остался в облегающей мускулистую фигуру сертификатной тенниске из Березки. Старательно выполняя поставленные условия он тихонько пел одну за другогй песни, подыгрывая себе на гитаре и томно поглядывая на девчонок за окошечками стекляной огородки. Пел и играл как всегда отменно, все более и более разогреваясь, все глубже входя в образы своих героев, в музыку. Пел Высоцкого, Визбора, Кукина, Клячкина, снова Высоцкого, Окуджаву... Предприимчивые грузины вытащили из необъятной сумки касетник с микрофоном, включили и пододвинули поближе к Димычу. Девицы за стойкой, задумчиво подперли головки карминными наманикюренными пальчиками. Я стоял у дверей, прислонясь к стене и покачивая в руке ключи от машины. Из-за стойки вышла женщина, наша ровестница, может немного моложе. Подошла, присела рядышком. - Это Ваш товарищ поет? - Да. Вымаливает пристанище для двух уставших одиноких путников. Он человек гордый, большой ученый, тонкая, возвышенная натура и не может позволить себе выслушать отказ из чьих бы то нибыло уст. Он в таких случаях очень переживает. - Вы тоже большой ученый? - Снисходительно ухмыльнулась женщина. - О, нет. Я только летчик. Точнее - технарь, авиационный инженер. - Можете подтвердить справедливость своих слов? Я достал из бумажника фотографию снятую при выписке Гоши из госиталя. С ребятами из разведгруппы он подскочил на аэродром и местный фотограф-любитель сделал несколько снимков на фоне спасшего его вертолета и возвышающихся на заднем плане гор. Раньше за такие снимки здорово гоняли. Бесполезно. Запечатлеть себя в Афгане стремился каждый. Так что постепенно на это повальное увлечение закрыли глаза. Мне данная фотография была дорога как память о единственном настоящем боевом эпизоде во всей долгой военной биографии. - Мой муж сейчас в Афгане... - прошептала женщина. - Как там? Опасно? - Кто он? - Зампотех рембата, майор. - Ну, вот видите - рембат. Это ведь не боевое подразделение. Конечно, война - везде война. В Афгане часто постреливают. Но по сравнению с десантом или пехотой - рембат глубокий тыл. - Успокоил женщину. - Сидят себе люди в мастерских, работают, ремонтируют машины, тягачи, разные приборы. Я соврал. Мог рассказать как рембатовцы на своих защищенных фонерными бортами летучках сопровождают колонны машин. Под пулями ремонтируют технику, на практически безоружных тягачах вытаскивают из боя подбитые и подорвавшиеся на минах БТРы, БМПешки, танки. Мы вывозили одного раненого парнишку-ремонтника, механника-водителя БТТ из эваковзвода рембата, застрявшего возле подбитого танка и до последнего патрона отбивавшегося от неожиданно подобравшихся духов. Когда вышли патроны в автомате и турельном пулемете он закрылся в корпусе тягача и не поддавался ни на уговоры духов, ни на угрозы. К счастью у душманов не оказалось с собой противотанкового гранатомета. Его глушили гранатами, взрываемыми на корпусе, под днищем. Но броня выдержала. Подоспевшие десантники отогнали духов и вытащили парня простреленного, с лопнувшими барабанными перепонками, контуженного, залитого кровью и маслом, но живого. ... Ну никак я не мог рассказать всё жене зампотеха. - Вы давно оттуда? - Около месяца. - Насовсем? - В отпуск. Путешествуем с другом. Он кстати, действительно ученый, изобретатель, кандидат наук. - Идемте. Оформите карточки проживания. Есть у меня два одноместных. Но если прийдется отдавать по броне - не обессудьте. Впрочем, Ваш друг уже завоевал сердца девчонок. Без крыши над головой не останетесь. Спасибо неведомому майору. Благодаря ему мы не только получили крышу над головой, но и дружеское расположение его милой жены. Майору повезло. Она оказалась славной, привлекательной, интеллигентной женщиной, потомственной ленинградкой. Приютив нас в гостинице, Людмила не оставила нас своим вниманием. В ее выходные дни мы втроем объездили все пригороды Ленинграда. Прыгали по камешкам шутих в Петергофе, бродили в парках вокруг Екатерининского дворца, любовались золотым Самсоном. Люда знала и бесконечно любила свой удивительный город, но центром микрокосмоса по имени Питер являлся для нее Зимний Дворец, Эрмитаж. А заветным уголком, сердцем этого удивительного музея были залы старых мастеров, Рембранта, Рубенса. Практически каждый проведенный в Ленинграде день мы или начинали или завершали Эрмитажем. Поднимались в неуклюжих тапочках по мрамору лестниц, в золотое сияние ореола лепнины, канделябров, багетов. Замирали перед чертами давно ушедших людей, оставивших в наследие потомкам неразгаданные думы, несвершившиеся мечты, незавершенные, остановленные кистью мастера мгновения жизни. Переполненные впечатлениями, уставшие возвращались поздно ночью в гостиницу. Я вел машину по ночному, утомленному, затихающему после хлопотного дня городу, на соседнем сидении похрапывал привалившись головой к стойке штурман Димыч, а на заднем - подложив под голову сложенные по детски ладошки дремала Людмила. Счастливые люди, они засыпали практически сразу, едва успев захлопнуть за собой дверцы. И обратную дорогу всегда приходилось проводить в одиночестве. Я не включал радиопроиемник боясь потревожить чуткий полусон друзей. Вокруг пустынно и грустно. Только семафоры встречали и провожали уставшую машину на перекрестках проспектов. Мы привозили Людмилу к дому, или к гостинице в зависимости от расписания ее работы. Дома ее никто не ждал, дети отдыхали на даче в Ораниенбауме под надзором бабушек. Муж служил в Афгане. Я высаживал женщину метрах в стах от парадного и ждал пока включится свет на кухне, озарив теплым розовым отсветом оконный проем на втором этаже темного дома. Это служило сигналом, что все в порядке и можно уезжать. В дни ночных дежурств, когда стихал водоворот постояльцев возле стойки, она часто поднималась в номер Димыча. Мы заваривали крепкий кофе, добавляли немного ликера для аромата и вкуса. Димыч брал в руки гитару и пел любимые песни ее мужа, свои песни, которые не пел никому, песни рожденные в Афгане и привезенные мной на кассете японского магнитофончика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38